Обычно ребенок взаимодополнителен к родителям: они беспомощны — он супермен, они авторитарны — он пришиблен, они его боятся — он наглеет, они гиперопекают — он регрессирует. Но вот вопрос: почему мы такие, а не другие?
Военное поколение
Живет семья, молодая совсем, ждут ребеночка, а может, даже двоих родить успели. Любят, счастливы, полны надежд. И тут случается катастрофа. Маховики истории сдвинулись с места и пошли перемалывать народ. Чаще всего первыми в жернова попадают мужчины. Революции, войны, репрессии — первый удар по ним. Похоронка, «десять лет без права переписки» или просто долгое отсутствие без вестей. Каково состояние матери? Она не может толком отдаться горю, на ней ребенок (дети) и еще много всего. Изнутри раздирает боль, а выразить ее невозможно, плакать, «раскисать» нельзя. И она каменеет. Застывает в стоическом напряжении, отключает чувства, живет, стиснув зубы и собрав волю в кулак. Ей физически больно отвечать на улыбку ребенка, она минимизирует общение с ним, не отвечает на его лепет. Да и просто мало доводится видеть его, нужно работать, нужно выживать. Ребенок проснулся ночью, окликнул ее — а она глухо воет в подушку. Иногда прорывается гнев. Он подполз или подошел, теребит ее, хочет внимания и ласки, она, когда может, отвечает через силу, но иногда вдруг как зарычит: «Да отстань же» — оттолкнет, так что он отлетит. Нет, она не на него злится — на судьбу, на свою поломанную жизнь.
Только вот ребенок не знает всей подноготной происходящего. Его личность не может полноценно формироваться без постоянного эмоционального контакта с матерью, без обмена с ней взглядами, улыбками, звуками, ласками, без того, чтобы читать ее лицо, распознавать оттенки чувств в голосе. Это необходимо, заложено природой, это главная задача младенчества. А что делать, если у матери на лице депрессивная маска? Если ее голос однообразно-тусклый от горя или напряженно звенящий от тревоги? Мать рвет жилы, чтобы ребенок выжил, а он растет, уверенный, что не нужен, что его не очень-то любят. Неуверенный в себе, в своей ценности, с плохо развитой способностью понимать и чувствовать других людей и самого себя. Даже интеллект нарушается в условиях депривации. Помните картину Федора Решетникова «Опять двойка»? Она написана в 1952 году. Главному герою лет 11 на вид. Ребенок войны, травмированный больше, чем старшая сестра, захватившая первые годы нормальной семейной жизни, и младший брат, любимое дитя послевоенной радости — отец живой вернулся. На стене — трофейные часы. А мальчику трудно учиться.
Идут годы, очень трудные годы, и женщина научается жить одна. «Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик». Человек нес-нес непосильную ношу, да и привык. И по-другому уже просто не умеет. В самом крайнем своем выражении такая женщина могла очерстветь настолько, что превратиться в монстра, способного погубить детей своей заботой. У меня была подружка в детстве, поздний ребенок матери, которая подростком пережила блокаду. Подружка рассказывала, как мама и бабушка ее кормили, зажав голову между ног и вливая в рот бульон. Ребенок больше не хотел и не мог есть, а они считали, что надо. Хотели ли они травмировать ребенка? Нет, только уберечь. Это была любовь, искаженная ужасом пережитого.
Но оставим в стороне крайние случаи. Просто женщина, просто мама. Просто война, горе, непосильное напряжение. И ребенок, выросший с подозрением, что не нужен и нелюбим, хотя это неправда, и ради него только мама и жила. Он растет, стараясь заслужить любовь, раз она ему не положена даром. Только полезных любят. Только удобных и правильных. Тех, кто и уроки сам сделает, и пол в доме помоет, и младших уложит, ужин к приходу матери приготовит. Слышали, наверное, не раз такого рода рассказы: «Нам в голову прийти не могло так с матерью разговаривать!» — это о современной молодежи. Еще бы. Еще бы! Во-первых, у железной женщины и рука тяжелая. А во-вторых, кто ж будет рисковать крохами тепла и близости? Это роскошь, знаете ли, грубить родителям.
Дети войны
Настанет время, и сам этот ребенок создаст семью, родит детей. Годах примерно так в 60-х. Мир и оттепель, и в космос полетели, и так хочется жить, и любить, и быть любимым. Впервые взяв на руки собственного маленького и теплого ребенка, молодая мама вдруг понимает: вот тот, кто наконец-то полюбит ее по-настоящему. С этого момента ее жизнь обретает новый смысл. Она живет ради детей. Она ссорится с собственной матерью, которая пытается отстегать внука крапивой — так нельзя. Она обнимает и целует свое дитя, и только сейчас, задним числом осознает, как многого она сама была лишена в детстве.
А как же муж? Здесь все сложно. Когда девочка и мальчик, выросшие без отцов, создают семью, единственная модель семьи, известная им — самодостаточная «железная женщина», которой по большому счету муж и не нужен. Вроде бы хорошо, если есть, она его любит, но при этом ни он, ни она не представляют себе, а что делать мужчине в семье. Поэтому: «Посиди, дорогой, в сторонке, футбол посмотри, а то мешаешь полы мыть... Не играй с ребенком, ты его разгуливаешь, потом не уснет... Отойди, я сама». Что остается мужчине, который даром не нужен? Вариантов не много: стать «предметом интерьера», уйти из дома или уйти в забытье, в лучшем случае — стать трудоголиком.
Женщина получает новый удар: ее «бросили». Остается только еще больше любить ребенка. Но вот проблема: ребенок растет, и что же потом? Опять одиночество?
Что же ребенок? Он не может не откликнуться на страстный запрос его матери о любви. Это выше его сил. Он заботится, он боится за ее здоровье. Самое ужасное — когда мама плачет или когда у нее болит сердце. Только не это. «Хорошо, я останусь, мама. Конечно, мама, мне совсем не хочется на эти танцы». Но на самом деле хочется, и часто он все-таки рвет связь, рвет больно, жестко, с кровью, потому что добровольно никто не отпустит. И уходит, унося с собой вину, а матери оставляя обиду. Ведь она «всю жизнь отдала, ночей не спала» и опять осталась одна. Это поколение женщин гораздо менее здорово, они часто умирают намного раньше, чем их матери, прошедшие войну. Потому что стальной брони нет, а удары обиды разрушают сердце.
Внуки войны
Притом детство 60–70 годов можно назвать счастливым. Впервые за долгое время дети могли расти без угрозы жизни, без голода, без сиротства. Их любили, пусть не так, как велят психологи, но искренне и много. У них были отцы, пусть слабые или «воскресные», но они были. Их родители не были бесчувственны и жестоки. Но последствия травмы никуда не делись. Дети третьего поколения были вынуждены стать родителями собственных родителей.
Детство с ключом на шее, с первого класса самостоятельно, если через пустырь или гаражи — тоже ничего. «Я ничего у родителей не просила, всегда понимала, что денег мало, старалась что-то зашить, обойтись... Я один раз очень сильно ударился головой, было плохо, тошнило, но маме не сказал — боялся расстроить... Ко мне сосед приставал, лапать пытался, но я маме не говорила» — таких воспоминаний очень много. Сказать родителям — нельзя, «а то они расстроятся».
А еще разводы, болезненные, жесткие разводы семидесятых — с запретом видеться с детьми, с разрывом всех отношений, с оскорблениями и обвинениями. Или жизнь в стиле «кошка с собакой», ради детей, конечно. Дети-посредники, миротворцы, они учились предвидеть, сглаживать углы, разряжать обстановку. Быть бдительным, присматривать за семьей. Ибо больше некому. Символом поколения можно считать мальчика Дядю Федора из мультика. Мальчику семи нет, а он из всей семьи самый взрослый. Уехал в деревню, живет там сам, но о родителях волнуется. Они же только в обморок падают, капли сердечные пьют и руками беспомощно разводят.
Третье поколение стало поколением тревоги, вины, гиперответственности. У всего этого были свои плюсы, именно эти люди сейчас успешны в самых разных областях, именно они умеют договариваться и учитывать разные точки зрения. Предвидеть, быть бдительными, принимать решения самостоятельно, не ждать помощи извне.
Но есть у этой гиперответственности и другая сторона. Если внутреннему ребенку детей военного и послевоенного времени не хватало любви и безопасности, то внутреннему ребенку поколения Дяди Федора не хватало детскости, беззаботности. А внутренний ребенок — он свое возьмет. Характерная черта поколения: в ситуации «надо, но не хочется» человек не протестует открыто, но и не смиряется. Он забывает, откладывает на потом, не успевает, обещает и не делает, опаздывает — словом, ведет себя «как ребенок».
Непросто складывается и родительство. Это поколение выросло с установкой, что растить ребенка, даже одного, — значит «жизнь на него положить». Иногда ребенка отдают бабушке или нанимают няню. Или не отдают, но усталость прорывается в раздражении, почти ненависти, на любой детской площадке можно услышать: «Куда полез, идиот, сейчас получишь, я потом стирать должна, да, сил моих на тебя нет, глаза б мои тебя не видели». Откуда ненависть? Да ведь он пришел, чтобы забрать жизнь, здоровье, молодость — так мама говорила!
Другой вариант сценария разворачивается, когда берет верх еще одна коварная установка гиперответственных: все должно быть правильно и наилучшим образом! Рано освоившие родительскую роль Дяди Федоры помешаны на сознательном родительстве. Уж своих-то детей они воспитают по высшему разряду! Они-то будут заниматься ребенком! Раннее развитие, английский с года, лучшая школа. И вечная тревога, привычная с детства, — а вдруг что не так? Хорошая ли я мать (отец)?
Каждое чувство и желание ребенка предугадывается, ему со всех сторон стремятся «подстелить соломки». Результат невеселый, идет вал обращений к психологам: «Он ничего не хочет. Лежит на диване, не работает и не учится. Сидит, уставившись в компьютер. Ни за что не желает отвечать. На все попытки поговорить огрызается». А чего ему хотеть, если за него уже все отхотели? За что ему отвечать, если родителям только дай поотвечать за кого-нибудь? Но это поколение еще только входит в жизнь, не будем спешить вешать на него ярлыки.
...Поколение горя и стоического терпения.
Поколение обиды и потребности в любви.
Поколение вины и гиперответственности.
Вот уже прорисовываются черты поколения пофигизма и бездумного потребления.
Зубцы колес цепляются друг за друга, «передай дальше», «передай дальше».
Никто не виноват. Никто не рожал детей, чтобы их не любить, использовать, портить. Но как странно искажается поток любви под влиянием травмы. Что же делать? А что делать, когда поток засорен, забит, запружен, искажен? Чистить. Разбирать, разгребать. Вытаскивать оттуда обиды, вину, претензии, неоплаченные счета. Промывать, сортировать, что-то выбросить, что-то оплакать и похоронить, что-то оставить на память. Расчищать, давая место чистой воде, восстанавливая полный, сильный поток передачи любви от родителей — к детям.
Людмила Петрановская
