В Германии его считают одним из самых знаменитых сказочников нашего времени. И величают современным Андерсеном. В Швеции сравнивают с Астрид Линдгрен, «матерью» Карлсона, который живет на крыше. На Кипре объявили чуть ли не национальным героем — в театрах маленького островного государства идет восемь пьес-сказок русского драматурга. Одна из местных газет написала: «Сказки Устинова — это море, в котором каждый заплывает так далеко, как позволяют силы».
Глубину этих философских сказок давно постигли наши отечественные цензоры-иезуиты. Может, поэтому спектакли по пьесам Устинова продирались к зрителям десятилетиями и с кровью. Может, поэтому в памяти большинства он остается автором «Белоснежки и семи гномов», написанной в соавторстве с Олегом Табаковым и ставшей последним студийным спектаклем ефремовского «Современника» в 1961 году. Но с тех пор Устинов написал еще около 30 пьес, и почти все поставлены — от Японии до США...
— Нe обидно ли, Лев Ефимович? Визитная карточка — и та как бы на двоих. А если разбираться строго, то и на четверых: ведь первоисточник — братья Гримм?
— Ну, я-то ее визитной карточкой не считаю. Мне кажется, были у меня пьесы и получше. Например, «Бочка меда» или «Город без любви». В той же Германии 44 театра поставили десять моих сказок и ни один — «Белоснежку». Зато у сентиментальных японцев она шла на ура. И все же рекорд остается за нашей страной. В разные годы по театрам тогдашнего СССР шагало 260 «Белоснежек».
— И вы бывали на всех премьерах?
— Да что вы! Только на премьерном и сотом спектаклях в «Современнике». И, кстати, в свое время я сам попросил Табакова снять ее из репертуара. Эта девушка начинала надоедать и раздражать — меня лично. Она попросту мешала другим моим «детям».
— А как все же быть с вторичностью и первоисточником?
— Так ли уж вторична наша «Белоснежка», если, по нашей версии, ее, к примеру, собираются казнить темные силы? Да и в гномах угадываются чисто русские черты, ведь я искал их в... словаре Даля.
— Это почему же?
— Семь гномов — семь дней недели. У каждого — свой характер: понедельник — день тяжелый, вторник — всякому делу потворник, начнешь дело в пятницу — оно попятится... А ведь это все поговорки из Даля. Он помог мне уйти и от братьев Гримм, и от Диснея с его знаменитым мультфильмом.
А вот с первоисточником «Белоснежки» дело обстоит весьма любопытно. Ведь это блуждающий сюжет. Его следы я искал и нашел и у Пушкина, и у Шарля Перро. А у братьевто Гримм как раз и не обнаружил. Поначалу. Зато нашел у них... «Снегурочку», а уж в ней — фабулу «Белоснежки»..
— Хорошо. От братьев Гримм вы ушли. Но от их родины — Германии — вам, судя по всему, уйти не удалось: я все время невольно поглядываю на ваш орден Отечественной войны.
— Что ж, Германию я люблю, фашизм ненавижу. И все же давайте про войну не будем. Да, я ее прошел от Москвы до Праги. И видел всякую, в том числе и очень грязную. Был связистом. За нашим братом немцы охотились с особой тщательностью: прервать связь — выиграть бой, сражение. Тут на войне поставим точку.
— Тогда заглянем в довоенную пору. Кто были ваши родители? И когда и почему вы стали сказочником?
— Я с детства был большим фантазером. Помню, однажды остановил на улице какого-то военного и сказал ему: «Дядя, а у меня живет обезьянка. Хотите — покажу?» Военный оказался любопытным и захотел. Показывать мне было некого — обман тут же обнаружился. Военный осерчал, привел домой к родителям и сделал им выговор: «Такой маленький, а уже обманывает».
— И что родители?
— Для приличия поругали, но не очень: они мои фантазии знали. Вообще мама у меня была замечательная, довольно известная в Москве портниха. Обшивала сановную публику, причем не за деньги, а за еду. Я только что вернулся с фронта с тяжелой контузией: в висевший через шею бинокль попал осколок снаряда — бинокль спас мне жизнь, но от удара образовалась открытая язва, рубцы там всякие. В общем, меня нужно было кормить.
И вот мать шила — семье Микоянов, Светлане Сталиной... У них денег не было, а еды они брали в спецбуфетах сколько хотели.
— Так что и на вашу язву хватило?
— Выходит, что так. Мать рассказывала об одном необычном заказе. Сталин призвал пред грозные очи нерадивую дочь Светлану, которая за восемь месяцев до того родила ему нежеланного внука от ненавистного вождю зятя — Морозова. Светлане нужно было предстать перед отцом в таком наряде, чтобы понравиться ему, чтобы простил дочь и внука...
— Мама не испугалась такого заказа?
— Нет, она вообще была женщиной бесстрашной и властной. Достаточно сказать, что они вместе с отцом воевали и в гражданскую войну, и в Отечественную. В 41-м добровольцами ушли на фронт и вскоре под Вязьмой мать была контужена, отец ранен в голову.
— Ваша семейная предыстория складывается в военно-полевой роман...
— Так оно и есть. Надо бы его написать, да руки не доходят. Отец тоже был незаурядной личностью. Бухгалтер, но не простой. В Наркомтяжпроме у Орджоникидзе он был начальником методического отдела. И это он, признаюсь, разработал систему социалистического учета и придумал фонд заработной платы для советских предприятий.
— Портниха, бухгалтер... Какое же это имеет отношение к театру?
— Прямое. У отца был друг — директор Московского ТЮЗа, а мать сама была завзятой театралкой. Так что и ТЮЗ, и другие театры были к моим услугам. Да и сам я играл в ту пору в школьном театральном кружке. Помнится, на нашего «Слугу двух господ» (я был Труфальдино) пришли знаменитые актрисы вахтанговского театра Мансурова и Львова. После спектакля делились впечатлениями, и Мансурова, показав на меня, сказала: «А этому мальчику от театра никуда не деться».
— И угадала.
— Предсказала. Только ее пророчество реализовалось уже после войны.
Но чтоб закончить с историей— еще одно воспоминание о матери. Среди ее могущественных заказчиц была Евлалия Гоглидзе, жена первого зама Берии в МВД. А среди подруг — Вера Львовна Вовси, жена знаменитого врача. И вот наступает 1952 год, а с ним — громкое «дело врачей- убийц». Вовси забирают на Лубянку.
И представьте, мать идет домой к Гоглидзе, дожидается хозяина с работы где-то ближе к ночи и говорит ему: «Я знаю Мирона Семеновича Вовси много-много лет. Он такой трус, что ни в какой, тем более террористической, организации состоять не мог». И Гоглидзе, этот страшный человек с железными нервами, вдруг затрясся и, приблизив к матери серое лицо, простонал: «Поверьте мне: я сам не понимаю, что происходит. Мы к этим арестам не имеем никакого отношения»...
— Да, наша мрачная история пострашнее самой страшной сказки. А, между прочим, бытует мнение, что вы, Лев Ефимович, в своих сказках бываете даже жестоки и пугаете детей ужасами.
— Я этот упрек частично принимаю и не собираюсь оправдываться. Потому что имею на этот счет свою теорию. Я все свои сказки пишу в первую очередь для себя самого. И поэтому никогда не боялся писать сложно, хотя всегда видел за спиной умного ребенка. Я люблю умных детей — с ними очень интересно разговаривать.
— Могу подтвердить это по своей шестилетней внучке.
— Вот видите, так вот я писал для себя и для этих детей — от 6 до 12-ти. Идеальным зрителем для меня всегда был ребенок, который привел в театр родителей. А не наоборот.
— Но при чем же здесь страх?
— А притом, что моим зрителям должно быть интересно на моих спектаклях, сюжет должен быть закручен, нужны трюки, борьба, погони. Нужно, чтобы иногда детям было — да, страшно. Потому что страх — это элемент катарсиса, очищения души, потребность в котором есть у каждого человека. Вы, наверно, помните, как в пионерских лагерях на ночь в палатах по кругу рассказывались страшные истории.
— Конечно, помню. И когда сам ездил пионером, и когда был старшим вожатым в лагере. А уж если под очередную страшилку кто-то кого-то цапнет за руку, то визг стоит даже у мальчишек.
— Совершенно верно. И тут есть очень важный нюанс. Страшилки эти мы любили не для того, чтобы испугаться, а чтобы пережить страх.
— В смысле — побороть?
— Именно. Чтобы страх остался позади. А для такого эффекта нужен театр — он несет особую миссию. Ребенок переживает за героев на сцене. Ему страшно, что герой может погибнуть. А вместе с ним переживает рядом сидящий. И когда герой спасается — чудом ли, с помощью ли добра, своей ли смелостью, храбростью, изобретательностью, — ребенок вздыхает с облегчением. В его головенке возникает мысль, что страх преодолим. Просто, если страшно, нужно бежать к людям. Он же видел: рядом — слева, справа — тоже боялись, но тоже преодолели страх и теперь аплодируют победе добра.
— Но у театра, по-моему, есть преимущество перед жизнью в том смысле, что на сцене страх условный, в жизни — настоящий. И вот этот настоящий плюс коллективный страх может подавить и раздавить общество.
— Это называется паникой. Есть целая теория паники, коллективного страха. Такой страх пребывает в человеке на генном уровне, он передается через утробу матери.
У Павла Антокольского в «Санкюлотах» есть об этом потрясающие строки: «Мать мою плетьми полосовали. /Рвал ей ногти бешеный монах. / Колокол звонил, чадили свечи. /И застыл в душе моей овечьей/ Страх о тех далеких временах».
Так вот, первая моя задача в сказках — преодоление коллективного страха.
— Есть и вторая?
— Скорее интуитивная, чем специальная: разрушить один стереотип, который нам навязывали годами. «Дети этого не поймут». Тезис из той же серии, что «народ нас не поймет». То есть все время приглупляли людей. Считали глупым народ, а если кто-нибудь оказывался такой умный, ему говорили: ты что, милый, высовываешься? Это уже не народ был, а какой-то выродок. И от него избавлялись. Физически. Это удел всякой диктатуры. Замечательная пьеса на сей счет есть у Алексея Константиновича Толстого — «Царь Борис».
— Ее недавно показывали по телевидению.
— Да. И там все упрекают царя: «Любят тебя, но не боятся. Опасно ты себя ведешь». «Они хотят страха?» — ответствует Борис и становится невероятно жестоким правителем.
— Не ждет ли такая линия поведения нашего современного «царя Бориса»? Не могут ли ему подкинуть эту мысль? (1995 год: намек на Ельцина — Авт.).
— Уже подкинули. Разве не об этом говорит усиление Федеральной службе контрразведки, которой поручили борьбу с преступностью? Они же станут спасителями отечества, когда хотя бы чуть-чуть ее поборют. А они могут. И вот тогда...
— ... тогда они поборют нас всех.
— Есть такая опасность. В условиях, когда страна не готова к демократии, возможны самые суровые варианты.
— Веселая у нас получилась беседа. Сказочная.
— А что? Я свою личную творческую судьбу считаю вполне удачной. Практически все, что написал, идет на сцене. Некоторые пьесы — через 25–30 лет, но идут же. Дожил! И вообще под занавес давайте поговорим о добре.
— Очень хорошо. Вот мы с вами познакомились на открывшейся в стенах «Известий» выставке Ивана Хохлова. Я уже писал о нем в «Неделе». А что скажете вы? У вас в руках сейчас одна из его картин. Не кажется ли вам, что вы держите в руках живую сказку?
— Так оно и есть. Ваня — самый настоящий сказочник. И вообще он — герой нашего времени, человек, сумевший преодолеть себя. Мальчик, покореженный полиомиелитом, черпал силы в доброте матери. И поэтому ее глаза смотрят со всех его картин. Мать воспитала в сыне добро, и теперь он это добро возвращает людям подробностями своих картин. А ведь жизнь прекрасна именно своими подробностями. Только каждый выбирает их себе по вкусу: добрый человек набивает карманы добрыми, злой — чтобы оправдать свою злобу — злыми. Хохлов помогает добрым. Замечательный художник! И дай Бог ему здоровья.
— Наш разговор все время крутится вокруг семьи. Два слова — о вашей семье.
— Придется сказать три — о жене, сыне и дочери. Жена моя Александра Павловна до недавнего времени работала в издательстве «Искусство». А сейчас хранительница домашнего очага. В ней есть, как в старину говаривали, особая милость.
Сын Сергей — довольно известный писатель, знакомый любителям детективов. Я-то считаю, что он с его эрудицией и чувством юмора мог бы заняться серьезной литературой, но он комплексует и отвечает мне: «Это ты у нас сказочник-герой, а я уж буду кропать детективы. Природа на детях отдыхает».
— И вы верите в этот лукавый афоризм?
— Нет, конечно. Вот и дочь наша 16-летняя Аня подает большие надежды. Экстерном кончила школу. Учится в гуманитарном университете. Знает английский, учит итальянский и французский. Обожает Островского, драматурга. Правда, в последнее время изменяет ему с Чеховым. Наизусть выучила «Вишневый сад». Сама пишет стихи и пьесы.
— В вашем духе?
— Нет, в духе Островского.
— Что ж, похоже, в собственном доме вы сказку сделали светлой былью.
— Почему бы и нет? Только порой на улицу выходить не хочется. Там действительно — как в сказке: чем дальше, тем страшней. И все же я счастлив, что посвятил свою жизнь детям, потому что глубоко убежден; если наши дети не станут лучше нас, то мы станем еще хуже.
