Публикуем интервью Джулиана Генри Лоуэнфельда, известного своими переводами русской классики.
Зубарев Александр, редактор 1001.ru
Джулиан Генри Лоуэнфельд — американский поэт, переводчик русской поэзии, автор книги «Мой талисман. Избранная лирика и биография Александра Пушкина». В переводах Лоуэнфельда сохранены поразительная глубина, прозрачность, смысловая насыщенность и теплота пушкинского стиха — это оценка директора ИРЛИ РАН (Пушкинского дома) Всеволода Багно.
— Джулиан, откуда в вашей жизни взялась Россия? Кто-то из семьи русский эмигрант?
— Мой прадедушка Рафаэль Левенфельд был переводчиком Льва Толстого и дружил с Шаляпиным, Немировичем-Данченко, Глиэром. После революции в его доме в Берлине жили Набоковы. Но ни дедушка, ни папа, ни мама-кубинка русского языка не знали. Поэтому, с одной стороны, тяга к русскому языку у меня в крови, а с другой — не было никаких предпосылок к тому, чтобы его изучать — ведь я рос во время холодной войны, когда мы свято верили, что Советы могут напасть и долбануть прямо по Бронксу, ходили на уроки гражданской обороны в школе.
Мой папа был не просто юристом — он автор учебника Оксфордского университета по международному праву, он был замгоссекретаря, такой юрист юристов. Моя сестра тоже замечательный юрист, о ней снимают сериалы: ее профессия называется public defender — она защищает тех, у кого нет денег на оплату адвоката. И я стал юристом, потому что не хотел спорить с родней, поступил в Гарвард. И однажды на втором или третьем курсе, когда бежал на занятие, увидел на улице эмигранта, который бренчал на гитаре и пел песенку на незнакомом мне языке. Я подошел и спросил — какой это язык? Он ответил: русский. И с этого момента я знал: мне нужно выучить русский язык. А если ты начинаешь им заниматься, ты не сможешь не заметить Пушкина. Это как если ты приедешь в Непал, то непременно увидишь Эверест.
— Как в семье отнеслись к вашему новому желанию?
— Мама и папа очень переживали — ведь я никогда ничего не делаю наполовину. В 1986-м я поехал учить русский язык в Питер. Программа обучения, видимо, была так задумана, чтобы иностранец не сумел бы потом даже заказать себе кофе на вокзале. Такое часто случается с великими славистами — они мастера писать сноски, но послушайте, как они говорят, это же ужас! Поэтому я подумал: буду общаться с народом. Однажды ко мне на Невском подошел парень и спросил: «Третьим будешь?» Я не знал, что это такое, и отреагировал, как принято в Америке, когда ты чего-то не понимаешь: пожал плечами и сказал: «Окей». — «Дай рубль». Я подумал — может, бездомный, — и дал. А он взял меня за руку и сказал: «Пошли». В результате утром я проснулся в коммунальной квартире на Невском — с похмельем и с такими знаниями быта, которые никогда бы не получил на уроках.
—Пушкин наверняка бы оценил подобный сюжет…
— Для меня Пушкин – это бездонное и прозрачное море с разными течениями... Он парадоксальный, светлый и ироничный, умеет критиковать и признаваться в любви одновременно. Последнее наиболее ценно, потому что для поэтов, особенно современных, в том числе для тех, талант которых бесспорен, поэзия — скорее, способ излить свою боль или желчь. А Пушкин празднует жизнь: щедро делится не только своей болью, но и светом, и любовью. И в каждой строке — новый эмоциональный поворот, новые смыслы. «Я вас любил, любовь еще, быть может, в моей душе угасла не совсем»... Чувствуешь — еще как не угасла, еще как любит, и «быть может» и «не совсем» только усиливают это ощущение. И то же самое здесь: «Я вас любил безмолвно, безнадежно, то робостью, то ревностью томим, я вас любил так искренно, так нежно, как, дай вам Бог, любимой быть другим». Это все так же сложно, как и сама любовь. И так во всем. Какое у вас любимое стихотворение Пушкина?
— «Я вас люблю, хоть и бешусь, хоть это труд и стыд напрасный…»
— Смотрите, и здесь тоже эмоциональный пируэт: «Я вас люблю, хоть и бешусь, хоть это труд и стыд напрасный, и в этой глупости несчастной у ваших ног я признаюсь!» Как точно переданы перемены ощущений! И опять-таки парадокс: когда отдаешься голосу Пушкина, потом становится легче услышать собственный голос в своих творениях. Поэтому недаром Пушкиным занимались Ахматова, Цветаева, Блок…
— Есть довольно много переводов Пушкина, тем не менее вы взялись делать свои...
— Пушкина переводили слависты, но этого мало: нужно быть поэтом, я бы сказал, в первую очередь — поэтом. Мне кажется, главная задача переводчика — передать мурашки. Поэзия — странное искусство: надо передать словами то, что невозможно передать словами. Это выражение особого состояния души, при переводе его нужно пережить, понять и пересказать, причем максимально простым языком, иначе, если ты будешь задумываться над каждым словом, то вообще ничего не переведешь. А если переводить ощущения, то получается очень четко и точно.
— Ваши переводы оценили?
— Мне хотелось поделиться Пушкиным с родными, которые очень ждали, когда же у меня наконец закончится это «увлечение». Но когда я показал им переводы Пушкина, вопросов больше не было. Можно сказать, что стихи Пушкина помогли мне помириться с родителями. До этого они не понимали, как я мог уйти из адвокатов в поэты!
— Не испытываете ли вы, так любя нашу страну и ее культуру, горечь из-за того, что сейчас происходит в этой культуре?
— Я почти перестал ходить в театр, поскольку ты идешь, например, на «Вишневый сад», а попадаешь на «Маркиз де Сад». Это какое-то осквернение, опошление. Я не люблю слово «богохульство», но это оно и есть. Больше всего ценится Геростратова слава. Кому она нужна, зачем? Зачем нужно, чтобы Татьяна прыгала с трамплина, а потом, свисая с трапеции, говорила высоким и монотонным голосом письмо Онегину? Зачем нужны два Ленских, один из которых влюблен в другого? Зачем нужно, чтобы няня курила травку прямо на сцене? Это не Пушкин. Но я не хочу жаловаться, пусть будет свобода. Я сам собираюсь ставить «Маленькие трагедии».
— Вы режиссер?
— Да, а также драматург и композитор. И мой радикализм заключается в том, что я консерватор: надо ставить именно то, что имел в виду Александр Сергеевич. Пьеса — это общение автора с публикой. Режиссер должен быть зеркалом автора, а не соавтором!
— Не изменилось ли отношение к вам ваших русских друзей в свете событий последних лет?
— Иногда мои русские друзья смотрят новости, верят им и ругают Америку. Иногда я обижаюсь, когда от меня требуют объяснений, я же не Джен Псаки. Но я чураюсь политики, ведь каждый верит собственной правоте. Как юрист могу сказать, что за всю жизнь не встречал ни одного человека, который считал бы себя неправым. Мне приходилось в ходе своей юридической работы общаться с киллерами, с обманщиками, ворами, и каждый из них оправдывал свои поступки. Политика разделяет народы, а мне хочется нас объединить. В американцах много похожего с русскими: щедрость, широта, вера, природа. У вас было крепостное право, у нас — рабство. И у вас, и у нас огромные страны. И у вас, и у нас есть ощущение миссии, чувство, что мы уникальный народ. Волга впадает в Миссиссипи!
— Вам не позавидуешь: американец, любящий русскую культуру, наверное, получает и с той, и с другой стороны...
— Пусть! Я считаю себя таким счастливцем, что живу с Пушкиным, русским языком, с этой великой культурой.
— У вас уникальный взгляд на нашу страну: одновременно изнутри и снаружи. Как вы считаете, что жизненно важно для России?
— Не дерзну советовать. Но вот в нынешней Германии меня поразило вот что. Куда ни идешь, особенно по Берлину, везде видишь памятные камни: тут жил такой-то, арестован тогда-то, отправлен в лагерь смерти туда-то... Мне бы хотелось, чтобы когда-нибудь в России тоже были такие же камни в память о тех, кто погиб невинно. Надо помнить об этом горе и не скрывать правду. Мне кажется, память и способность горевать важны, это от многого лечит. И еще я верю, что нужно беречь язык, читать классику. Ведь красивые слова исцеляют недуги, открывают сердца... А если не хранить язык, не быть благодарным за то, что нам даровано, то мы этот великий дар теряем.
Ксения Кнорре-Дмитриева
