Шутливая фраза: «Кто не знает Ресина — у того депрессия», родившаяся в коридорах «МК» в 90-х — своего рода свидетельство давних дружеских отношений с Владимиром Иосифовичем. В приёмной Павла Гусева гостей десятилетиями традиционно встречает чучело громадного медведя. И Ресин, приезжая в редакцию, обязательно что-нибудь давал медведю на лапу. Но сейчас мы общаемся с ним по zoom — дань времени, как подтверждение излюбленной фразы Ресина: «Не мы выбираем время, а время выбирает нас».
— Владимир Иосифович, вы — руководитель на генетическом уровне: папа до войны командовал лесной промышленностью в Белоруссии.
— Отец в начале тридцатых работал в Германии в нашем торгпредстве, в Берлине с ним были мама и старший брат, меня на свете ещё не было. А с 34-го года папа возглавил лесную промышленность в Белорусской республике, в Минске я и родился. В 37-м году отца вместе с первым секретарем ЦК партии Белоруссии и группой других руководителей республики арестовали, год он провёл под следствием, но из партии не исключили. Потом выпустили, перевели в Москву с повышением. И он занял должность, соответствующую рангу первого заместителя министра Леспрома СССР.
— В наше время трудно представить, чтобы семья замминистра оказалась в коммуналке. Вы ведь жили на окраине Москвы — в Ростокино?
— Формально мы не жили в коммуналке: поначалу поселились в гостинице «Москва», потом около Коминтерна на Сельскохозяйственной улице отцовская организация построила двухэтажные деревянные дома, где нашей семье выделили трехкомнатную квартиру. Но не хватило жилплощади управляющему делами их ведомства Льву Фердману, отцу будущего замечательного артиста Семёна Фарады. И мой отец — тогда такие нравы были — сказал маме: «Роза, зачем нам на четверых трёхкомнатная квартира? Моему коллеге негде жить, там, в семье, тоже двое детей, давай им отдадим одну комнату, пока ещё дом не построят».
Мама беспрекословно согласилась, но началась война и больше ничего не построили. Отец Семёна, дядя Лёва, как я его называл, погиб на фронте, так мы одной большой семьей и жили, пока я не получил в середине 60-х квартиру, как начальник строительного управления.
— На месте старой школы, в которую бегали, через много лет вы построили современную школу с прекрасной архитектурой.
— Откуда, Пётр, ты это знаешь?
— Не стану лукавить, Владимир Иосифович, и ссылаться на профессию. Просто моя старшая дочь Маша там училась и все с гордостью говорили — это Ресин построил!
— Ресин сам не может ничего сделать, мы занимались строительством вместе с руководителем Департамента образования Кезиной и префектом Северо-Восточного округа Систером. Конечно, можно позавидовать мальчишкам и девчонкам, которые учатся в таких комфортных условиях, а из моих соучеников с первого класса высшее образование получили только я и ещё один мальчик — большинство кончило жизнь в тюрьмах и в лагерях. Времена, особенно после смерти Сталина, когда выпустили много заключенных, были опасными.
— Вы тоже с заточкой во двор выходили?
— Меня шпана знала и не трогала, но от трамвая до дома ходил с оглядкой.
— Всё же с уголовниками судьба всё равно вас свела, когда работали в Апатитах. Как туда занесло?
— А иначе меня бы выписали из Москвы: в те годы потерять столичную прописку было катастрофой. В Апатитах я работал на всесоюзной ударной комсомольской стройке, жили в бывшей женской колонии в бараке.
— Девушки на стройке, наверное, вокруг табунами ходили — москвич приехал!
— Там конкурс красоты можно было проводить — трудились практически представительницы всех национальностей СССР. Энтузиазм на стройке был невероятный, люди горели работой. Когда в газете «Кировский рабочий» обо мне вышла хвалебная статья, я задрал нос и ходил как герой.
— Вы работали со многими крупными руководителями, начиная от первого секретаря московского горкома партии Виктора Васильевича Гришина — всемогущего хозяина Москвы, умершего в районном собесе, где он сидел в очереди, чтобы прояснить размеры своей пенсии.
— Я был самым молодым заместителем начальника крупного главка — на правах союзного министерства. И когда меня утверждали на бюро горкома, а Гришин, как член Политбюро, сам принимал подобные решения, он мне говорит: «Вот мы вас назначаем, вам, молодой человек, надо обратить внимание на экономику». А я занимал должность управляющего трестом горнопроходческих работ и в экономике понимал, как свинья в апельсинах. Если бы в то время написали на бумаге: «Ресин – круглый чудак» и дали на подпись, я бы подмахнул, не глядя: мало понимал тогда, что подписываю.
— Значит, в экономику вас направил Гришин?
— Выходит, что так. Главком руководил Анатолий Бирюков, бывший замзав строительного отдела ЦК партии, и наказ члена Политбюро сразу принял к исполнению: я получил снабжение, аппарат, план, а для души мне оставили кураторство трестами, которые я профессионально знал. И начались мои университеты — трудно было в то время найти сильнее руководителя, чем Гришин. Жёсткий человек, но не жестокий. Потом ему приписывали антисемитизм и кучу смертных грехов, но это полная ерунда. Я — еврей по национальности и, если бы речь шла об антисемитизме, разве он назначил бы он меня на высокую должность.
— Владимир Иосифович, а почему пришедший ему на смену Ельцин поначалу не захотел с вами встречаться?
— Гришин в 85-м году назначил меня исполняющим обязанности начальника главка, а это номенклатура ЦК — как раз Ельцина в этом время назначали руководить строительным отделом и принесли ему на согласование мои документы. Он говорит: «А кто такой Ресин? Я его знать не знаю, ко мне никто не обращался, ничего не писал». Ну, и не стал визировать, как бы в противовес Гришину — там уже шла подковёрная борьба.
У меня-то ума хватило не садиться в кресло начальника главка, я в своем кабинете как работал, так и продолжал трудиться. Помощником у Ельцина был Юра Беляков, он меня знал. Они с Писаревым, секретарем горкома, Борису Николаевичу объяснили, точнее, подсказали: «Ресин — не партийный работник, он — проходчик. Примите его, посмотрите, поговорите». В общем, выразились в том смысле, что так дела не делаются. Ельцин выслушал и согласился: «Ладно, я его приму».
Беляков, опытный аппаратчик, меня предупредил: «Ты возьми всё новое, что вы делаете. Обязательно захвати альбом, подготовься — сколько у тебя коммунистов, комсомольцев, молодёжи, как обстоят дела с общежитиями, про технику безопасности не забудь и т.д.». Дежурный в приёмной Ельцина предупредил: «Не больше десяти минут». Ну, как за такое короткое время можно было уложиться, но меня-то не спрашивали, зашёл, стал рассказывать. Вижу, Ельцин увлёкся: сначала кофе принесли, потом по рюмочке, час проговорили, в конце он говорит: «Я к тебе приеду. Готовь программу, маршрут, покажи, что вы делаете под землёй и на земле». А у нас главк-то серьёзный был — свои заводы, предприятия. Я, разумеется, сказал: «Хорошо, Борис Николаевич, будем ждать». А сам подумал — да ладно, когда он ещё соберется приехать, но подготовился как следует. Правда, горком партии информировать не стал, потому что Борис Николаевич довольно подробно меня о Москве расспрашивал, и я чувствовал, что интерес этот неспроста.
Буквально через несколько дней Ельцин приехал, и вместе провели четырнадцать часов: Борис Николаевич переодевался в спецовку, спускался в шахту, съездили на строительство десятиэтажного подземного гаража на ВДНХ, на трубозаготовительный комбинат, где и закончили в столовой, как говорится, на отъезд.
Прошло несколько месяцев, Гришина освободили по собственному желанию, представили Ельцина как нового первого секретаря, а я был членом горкома партии. Мне Беляков советует: «Вы поздравьте Бориса Николаевича с назначением». Я спрашиваю: «А кто меня с ним соединит?» Он отвечает: «Пока в приёмной старый секретарь, который вас знает, то проблем не будет». Я поинтересовался: «Когда лучше звонить?» Беляков говорит: «Ну, позвоните часов в двенадцать ночи, когда он уже освободится». Я в полночь набрал по «кремлёвке», но через секретариат, и Ельцин полчаса в ночи со мной разговаривал самым подробным образом о Москве. Так у нас помимо служебных отношений и возникли дружеские симпатии.
— Как появились ваши знаменитые субботние объезды по стройкам?
— Я эту практику внедрил в работу московского стройкомплекса на опыте Главмосинжстроя — оттуда и перетащил эту систему, которой меня научили мои бывшие руководители Бирюков и Молчанов. Субботние объезды для пользы дела имеют колоссальное значение: в обычные дни недели ты занят всякими оперативками и совещаниями — нет возможности посвятить целый день производству. А если не видишь своими глазами всё, что делается на стройке, управлять невозможно.
— Видел я на объездах, сколько страха вы нагоняли на прорабов и инженеров…
— Люди должны знать, что всё под контролем. Тогда такая техника, я имею в виду видеокамеры, нам и не снилась. Но и сегодня на храмостроении у меня сохранилась та же система.
— Как родился знаменитый афоризм Ресина: «Я захожу в кабинет к Лужкову со своим мнением, а выхожу с точкой зрения Юрия Михайловича».
— Те годы, что я проработал с Лужковым, считаю лучшими в моей жизни. Самые интересные, насыщенные и ответственные. Мы оба были зампредами Мосгорисполкома — я вёл строительство, а он — агропромышленный комплекс. Потом плавно перешли, благодаря решению Ельцина, в новую систему — перестроечную. Лужков возглавил Мосгорисполком, я стал его первым замом.
— На вас тогда крепко реформаторы нападали, всё допытывались, к какой фракции Лужков себя относит — к демократам или коммунистам…
— Юрий Михайлович громогласно заявил: «Я из партии хозяйственников». Он так отреагировал, когда депутаты наши правительство утверждали. Ключевые слова Лужкова я помню: «Или все, кто я вам предлагаю, или никого!»
Что же касается моей фразы: «Захожу со своим мнением, а выхожу с его», то я так воспитан, иначе работать нельзя, должна быть вертикаль.
— Вам довелось передавать дела от Лужкова к Собянину. Откроете что-то из внутренней кухни, как Москва функционировала в период передачи власти?
— К тому времени, когда происходила смена руководства в мэрии, Москва в целом достигла больших результатов с высокой планкой. Не обходилось без отдельных, даже серьезных упущений, но все понимали, в каком виде Лужков Москву принял, и никто об этом не забывал. Поэтому тот бюджет города, который я передавал Сергею Семёновичу Собянину — около триллиона рублей — я считал огромнейшим достижением. Сегодня, когда у Собянина бюджет больше трех триллионов рублей, я понимаю, как много сделано за эти две пятилетки.
— Зато вы передавали город без коронавируса…
— Коронавирус подвёл в финансовом плане серьёзно, Москва потеряла около 500-600 миллиардов рублей. Но Москва с ним справилась, или, точнее сказать, справляется…
— Сложно выделить какой-то один объект из многих ваших глобальных строек — храм Христа, Сити, Манежная площадь, реставрация Большого театра, Поклонная гора, почти сто миллионов квадратных метров жилья, сотни больниц, школ, детских садов… Сами что бы выделили?
— Какой бы объект я считал самым главным в жизни? Наверное, то, чем сейчас Собянин занимается — программа реновации, которую мы начинали в 90-х, если хотите, по понятиям — без копейки бюджетных денег, изыскивая средства любыми способами.
— Все помнят вашу коронную фразу из 90-х: «С деньгами каждый дурак построит!» Но в нулевых ваша риторика развернулась на сто восемьдесят градусов, любимым выражением стали слова: «Без денег только дураки строят!»
— Всё меняется, но иногда нам выпадает счастье вернуть бесценные сокровища, утерянные, кажется, навсегда. Я имею в виду самое серьезное со всех точек зрения строительство Храма Христа Спасителя — это победа добра над злом, история, где справедливость восторжествовала. А самое главное — у христиан всего мира появился главный храм.
Вот вы перечисляли масштабные стройки, но я вам скажу, что стройкомплекс всегда выделялся в России ещё с советских времён. И мне никогда не хотелось, чтобы кто-то подумал: «Ресин — такой гений». Каждый должен понимать: главный строитель Москвы — это мэр. Так было при Лужкове, так сейчас при Собянине.
— Времена меняются, а вы в депутатском статусе по-прежнему часто бываете в том самом знаменитом кабинете на Никитском, куда я приходил ещё молодым репортёром.
— Не только кабинет сохранился с 1992 года — осталось та же самая мебель, которую мне подарил Черномырдин за оперативное восстановление Белого дома после расстрела танками в 93-м.
Но самое главное не меняются наши товарищеские отношения с газетой, и я бы хотел поблагодарить редакцию за ту колоссальную поддержку, которую «МК» всегда оказывал стройкомплексу, причём, в самые трудные времена, когда полки вообще пустовали, грязные фасады на домах, засилье криминала. И в это время «Московский комсомолец» был вместе с руководством города в борьбе за лучшее. Тогда мы сидели на заседаниях правительства рядом с Павлом Гусевым, когда он был министром печати. «МК», конечно, и высказывал критику в наш адрес, но всегда конструктивную.
Почему-то мне в этот момент вспомнилось, как во время строительства на Манежной площади у нас появилась критическая публикация по каким-то недочётам на объекте. Ранним утром раздался звонок, на другом конце я услышал голос Ресина, задавшего вопрос с пролетарской прямотой: «Скажи мне, Пётр, на хрена мне нужны враги, если у меня есть такие друзья, как ты?» Честно говоря, Владимир Иосифович словцо-то подобрал покрепче — со стройплощадки. Но оба мы отнеслись к этому с юмором и, по-моему, отношения стали только теснее.
Моя коллега, журналист Елена Егорова, когда мы вместе готовили материал к прошлому юбилею Ресина, поинтересовалась: «Владимир Иосифович, какое слово вы больше всего не любите?» Обычно выдержанный и неспешный в словах Ресин отреагировал с юношеской стремительностью: «Терпеть не могу слова — «постараюсь».
Это тоже одна из черт характера Владимира Иосифовича — всегда работать на результат. И дела его рук наглядно проявляются в городе — храмы и небоскрёбы, эстакады и туннели, жилые кварталы, театры и стадионы… А значит, ежедневно присутствуют в нашей жизни.
Петр Спектор
