71-й Международный Каннский кинофестиваль открыла картина иранского режиссера Асгара Фархади "Все знают". Обозреватель "Огонька" расспросила режиссера не только о кино, но и о его реакции на недавние политические события вокруг Ирана
Фильм "Все знают", мелодраматический триллер, начинается за здравие: Лаура (Пенелопа Крус) с мужем и дочерью Ирене приезжает в родной испанский городок из Аргентины, где живет уже много лет. Там Ирене похищают; помочь безутешной матери пытается ее бывший возлюбленный Пако (Хавьер Бардем). Похитители просят 300 тысяч евро выкупа, которых нет ни у кого из родственников Лауры. Но у Пако есть участок земли: если его продать, можно выручить необходимую сумму.
Иранский режиссер Асгар Фархади впервые снял фильм на испанском языке. В прошлом он уже снимал французском драму "Секреты прошлого", но критики ленту приняли прохладно, посчитав, что история лучше смотрелась бы в иранских реалиях.
— Вы сняли фильм на испанском языке. Это из-за того, что испанский — родной для исполнителей главных ролей, Пенелопы Крус и Хавьера Бардема?
— Не только поэтому. У Ирана и Испании не так уж мало общего, если вдуматься. В обеих странах, например, семья играет важную роль, как и эмоции. Перед тем, как начать работать над картиной, я, конечно, побывал в Испании. Там узнал о трагической истории похищения девочки. Так я начал представлять себе сюжет. Но прежде, конечно, встретился с Хавьером Бардемом и Пенелопой Крус. Причем, зная, что они не любят совместных проектов, предпочитая не смешивать семейные отношения с работой, я встречался с каждым из них отдельно. Затем, получив предварительное согласие, начал подыскивать маленький провинциальный городок. В Испании таких много — живописных, исторических... Чем-то они напоминают иранские. Наконец, мы решили снимать в Торрелагуне, в часе езды от Мадрида. Затем начал писать сценарий на фарси, а потом его перевели на испанский. Конечно, мне было бы комфортнее снимать на родном языке, но, к счастью, у нас было три месяца на съемки. И поскольку сценарий писал сам, то знал все диалоги наизусть. На съемках также присутствовали два переводчика. Очень важным этапом, который занял несколько месяцев, был подбор актеров и технической группы в Испании. Многих я позаимствовал из команды Педро Альмодовара. Например, дизайнера по костюмам Сонию Гранде и оператора Хосе Луиса Алкаина. С собой привез своего постоянного монтажера. Так что, хотя мой фильм, может, и испанский, но все же у него иранская душа.
— Этот год можно назвать особым для иранского кино на Каннском кинофестивале. Вашей картиной открылся фестиваль, в конкурс также включена картина иранского режиссера Джафара Панахи, которому запрещен выезд из страны...
— Два иранских фильма в основном конкурсе — вы даже не представляете, как это меня радует. И все же это очень странное чувство — что я здесь, а мой более талантливый и знаменитый коллега Панахи нет. Но в конце концов главное для иранского кино — не тот факт, прилетит ли Панахи на Каннский кинофестиваль или нет, а то, что его работу покажут здесь. Важно, что Канн представляет художнику такую возможность и что зритель, в том числе иранский, узнает об этом. Настоящему художнику этого вполне достаточно.
— Иранские власти запретили Панахи снимать кино. (В марте 2010 года Джафар Панахи был арестован, затем помещен под домашний арест за участие в акциях протеста против официальных итогов выборов 2009 года. Панахи также запрещено заниматься кинематографической деятельностью и давать интервью.— "О".) Как к этому относятся в иранском обществе? Что это значит для вас?
— Мне задают подобные вопросы так, словно считают меня политиком, который вправе рассуждать на эти темы. Но я просто режиссер.
— В таком случае что вы, пусть даже в эмоциональном ключе, скажете о недавнем событии, которое касается всех, а не только вашей страны: речь, конечно, о решении президента США выйти из ядерного соглашения с Ираном?
— Правительство Тегерана считает, что выход США из ядерного соглашения может означать дальнейшую гонку вооружений. То есть это абсолютно иррациональное действие на фоне других нерешенных серьезных проблем. Лично мне кажется, что Трамп задался целью уничтожить политическое наследие президента Обамы; все те позитивные результаты, которых ему удалось достичь, Трамп пытается отменить. Теперь важно, как на эти изменения реагирует Иран. И здесь мне также хотелось, чтобы Иран проявил благоразумие и не поддерживал безумные игры других.
— В основе всех ваших фильмов — проблемы семьи и, шире, отношений между людьми. Вы считаете, что в этой точке корень всех проблем?.. Как вообще вы выбираете сюжет, тему?
— Я бы сказал, что скорее эти темы сами приходят ко мне, на уровне подсознания. Только потом, когда фильм уже снят, когда уже состоялась премьера, мне, как правило, начинают открываться его глубины, смыслы. Верно, что в моих фильмах чаще всего идет речь о семье и об отношениях между близкими людьми. Я считаю, что модель семьи является зеркалом общества, во всех его аспектах. Пользуясь этой моделью, можно показать структуры, которые лишь на первый взгляд кажутся простыми, но, если в них вглядеться, ты понимаешь, как устроено общество в целом. Например, в моих "Секретах прошлого" частный аспект тесно переплетался с политическим. А в новой картине в роли "крестного отца" города — пожилой человек, воспитанный еще в эпоху Франко. Это патриархальный подход во всем — начиная с семьи и заканчивая его взглядами на собственность, иммиграцию и социальные классы. Я в каждом фильме пытаюсь сочетать несколько стилей — драматургию художественного жанра, объективность и реализм документального. Обычно режиссеры предпочитают разделять художественный и документальный жанры, а мне нравится их совмещать. Я и сам часто не вижу разделения между политическим и частным, для меня они слиты в одно. Политическим, кстати, может оказаться и мужество оглянуться назад и признать свои ошибки. К сожалению, у политиков такая черта часто отсутствует, они предпочитают уничтожать прошлое. Вообще, если честно, мне не хотелось, чтобы мое присутствие в Канне воспринимали исключительно в политическом контексте и искали в моих фильмах какие-то скрытые намеки. Мне хотелось, чтобы меня рассматривали в первую очередь как режиссера, который снял фильм про людей и их отношения.
— В России, в Европе мало знают про Иран. Монолитно ли иранское общество, каковы отношения интеллигенции с властью? Как интеллигенция относится к цензуре?
— Я не отношусь к числу тех людей, которые, после того как им удалось снять фильм, рассказывают о том, с каким трудом им это удалось. И мне не хочется, чтобы в связи с моим творчеством всегда вспоминали о политической ситуации в Иране. Я хочу, чтобы меня воспринимали как любого другого режиссера. Однако для меня очень важно, что у меня есть возможность снимать и показывать свои фильмы в Иране, даже если их смотрит лишь небольшая часть зрителей, которых вы называете интеллигенцией. Мне кажется, мы должны обратить внимание на общую для нас всех проблему — упрощение человека. Сегодняшние технологии уничтожают сложность в кино точно так же, как соцсети — саму интеллигенцию. Фильмы и общество становятся настолько примитивными, что над ними уже не имеет смысла задумываться. Кино должно быть сложным, над ним нужно ломать голову. Это — как письмо. Раньше писали от руки на бумаге, поэтому обращали внимание на то, что написано. Сегодня, с клавиатурой, мысли и внимание стали излишними. Ведь все можно быстро удалить или исправить. Я не знаю, чем вызван сегодняшний интерес западного зрителя к иранскому кино, но догадываюсь, что ему представляется интригующей мысль о том, как иранские режиссеры, преодолевая трудности, все же продолжают снимать свои фильмы. Хочу заметить, что перед революцией 1979 года в Иране было много великих кинематографистов, которые снимали потрясающие картины, гораздо лучше, чем я сейчас. Но тогда на Западе никто иранским кино особенно не интересовался. То же самое я бы сказал про литературу и изобразительное искусство. Но, конечно, иранская интеллигенция радуется тому, что иранские фильмы показывают за рубежом. И эта реакция, может быть, и является самым большим моим достижением и капиталом. А еще мне нравится, что реакции зрителей совершенно разные — это значит, что каждый из них узнает себя в моих картинах. Что касается официальных лиц, цензуры и правительственных кругов, то их реакция может быть различна, потому что в государственных органах также работают разные люди. Но, поскольку энтузиазм зрителей бывает часто феноменальным, можно забыть о реакции властей. Что касается интервью, на Западе или Востоке, я их не очень люблю. В какой-то момент начинаешь себя повторять и чувствуешь, что все больше отдаляешься не только от того, что сказал, но и от самого произведения. Получается, что я работаю как машина, которая повторяет слова. В моих фильмах речь идет о неопределенности, а журналисты хотят от меня точных ответов. Вот с этим противоречием я никак не могу смириться.
Беседовала Татьяна Розенштайн, Канн
