Иду длинным, бесконечным коридором на киностудии "Мосфильм", открываю дверь комнаты и сразу, с полуфразы, слышу голос, знакомый по фильму "Обыкновенный фашизм":
- ...парижским "Мулен Руж". Танцуют не женщины, а половые признаки.
Михаил Ильич Ромм сидит в окружении студийного народа - помрежи, ассистенты, редакторы - и рассказывает что-то чрезвычайно увлекательное. Меня представляют мэтру, и я ещё не знаю, что следующие месяц-полтора буду полноправным участником этих посиделок: Ромм травит свои байки, а "молодёжь" в возрасте от двадцати до сорока - слушает.
Кажется, мэтр знает всё. Кроме, конечно, будущего. Я приглашён консультантом по архивам на документальную картину "Первые страницы", которая - увы! - окажется последней завершенной лентой режиссёра. И уж вовсе трудно себе представить, что лет через десять именно мне придётся составлять комментарий к академическому трёхтомнику сочинений покойного Михаила Ильича.
А Ромм между тем, наскоро для знакомства пожав мне руку, продолжает "травить" - что-то о растленной буржуазной рекламе:
- Там не талант требуется, а грубая доходчивость. Например, как нефтяная компания "Эссо" навязывает своё топливо? Висит яркий плакат со страшным оскаленным тигром. И текст: "Заливая бензин "Эссо", вы сажаете в свой бак тигра. - Глупость-то очевидная. Тигр - зверь не тягловый. Но броско, парадоксально. Покупают...
Фильм "Первые страницы" делается неспешно, неутомительно. Кажется, серьёзно "пашут" только ученики - Костя Осин и Серёжа Линков. А Михаил Ильич проходится рукою мастера. Однако ж картина посвящена злободневной на тот момент теме - как в раннем советском искусстве создавался образ Ленина. Зато сюжеты из истории Гражданской войны и двадцатых годов подвигают режиссёра на бесконечные воспоминания - те же "байки" о знаменитых людях, о замечательных случаях.
Оказывается, молоденький Миша Ромм во время Гражданской войны был в чине, соответствующем генеральскому. Потом, уже в мирные годы, каждая следующая военкоматская переаттестация понижала его в звании - пока не стал он числиться среди нормального среднего комсостава. О том, чем он занимался после 1917 года, режиссёр вспоминать не любил, хотя упоминал вскользь: руководил продотрядами, вытряхивал хлеб у кулаков в разных губерниях.
Тут я соображаю: вот, значит, на чём основан знаменитый эпизод из роммовского фильма "Ленин в 1918 году" - беседа вождя с кулаком. Крестьянин в потрясающем исполнении Николая Плотникова объясняет Ленину-Щукину, что нельзя, мол, мужика топтать. На нём всё держится. Деревня без города худо-бедно проживёт, а вот город без деревни, без хлебушка-то - как?
Это генерал от продразвёрстки, конечно, вынес из бесед с обиженными крестьянами в каком-нибудь вечно незабываемом девятнадцатом году.
Как-то, набравшись храбрости, я спросил Ромма:
- Михаил Ильич, а сами-то вы Ленина видели?
- Видел однажды. Я в начале двадцатых в Москве бедствовал, перебивался случайными заработками. Как-то торговал книгами с лотка в кинотеатре на Таганке. А в зале - митинг. Ну, вот, Ленин перед выступлением и остановился возле моего лотка. Взял какой-то том в руки и спрашивает: "Это что за книга?". Я говорю: "Не знаю". А он: "Стыдно, милостивый государь. Что же это вы: не знаете, чем торгуете?". И ушел.
Ещё запомнился мне монолог Ромма о том, как на съёмки картины "Ленин в Октябре" пригласили известного коминтерновца Дмитрия Мануильского. Он, говорят, талантливо, совершенно неотличимо от оригинала имитировал голос Ильича. Вот он-то, Мануильский, и ставил актёру Щукину знаменитую ленинскую картавость. Заодно Мануильский рассказывал, какие весёленькие розыгрыши происходили в Кремле. Например, нарком просвещения товарищ Луначарский мирно подрёмывает в кабинете, и вдруг из коридора раздаётся громкий раздраженный голос Ленина:
- Ну нет! На этот раз такое безобразие Луначарскому с рук не сойдёт! Да его расстрелять мало!
Луначарский вздрагивает, выбегает в коридор и испуганно лепечет:
- Что? Что такое, Владимир Ильич? В чём дело?
В коридоре никакого, конечно, Ленина нет, а вокруг Мануильского умирает со смеху большая ватага наркомов.
РассказываЯ свои истории, Ромм не лицедействовал, не пытался перевоплощаться в героев. Но в его голосе, мимике и жестах всё-таки возникал какой-то странный, условный, но всё-таки достоверный театр одного актёра. Мэтр чуть склонял голову, чуть протягивал руку с нервными длинными пальцами, и вы просто физически ощущали крестьянскую рассудительность мужика или интеллигентный испуг Луначарского. О выразительности роммовских пальцев можно было бы написать целый искусствоведческий трактат.
В двадцатые годы наш маэстро был ваятелем, учился в скульптурной мастерской знаменитой Анны Семёновны Голубкиной. Так и вижу: сильные, эластичные пальцы Михаила Ильича погружаются в мокрую глину, и под ними возникает "масочка" - тонкий, выразительный портрет человека. Сам Ромм вспоминал о своём ваянии редко. И обычно иронически. Например, рассказывал, как ему задали слепить гигантскую скульптуру рабочего для сельскохозяйственной выставки 1923 года в Москве. Он тогда сильно нахулиганил - придал обобщённому героическому пролетарию черты своего собственного лица. Принимающая комиссия с ужасом обнаружила у символической фигуры капризно скривленные губы и длинный семитский нос. Некомпетентная комиссия велела нос всё-таки подкоротить.
- На сколько? - спросил Ромм.
- Ну, не знаем. Сантиметра на три.
Нос Ромм подкоротил, но в масштабах гигантской скульптуры эти три сантиметра оказались совершенно незаметными.
В жизни крупного мастера ничто не проходит бесследно. Рука бывшего скульптора хорошо видна в композиции фильма "Обыкновенный фашизм". Ещё со времен Родена - а может, и раньше - известен парадокс скульптурного творчества: берется каменная глыба, отсекается всё лишнее. Вот и статуя. Точно так же Ромм брал глыбу немецкой кинохроники времен Третьего рейха, "отсекал" всё лишнее - получался великий фильм о тоталитарных ужасах ХХ века.
Я поделился с Михаилом Ильичом этим наблюдением. Он рассмеялся, а потом сказал:
- Э-э, куда метнул. Но если вам хочется так думать - думайте. Ни спорить, ни соглашаться я не стану.
Как раз в разгар наших усилий на ниве "Первых страниц" в Москву приехал французский профессор Марк Ферро. Он прославился тем, что выдвинул совершенно экстремистскую идею: историю ХХ века надо, дескать, не на бумаге писать, а следует воспроизводить на экране с помощью кинокадров и фотографий. Бумажная, обыкновенная история тихо умрёт на обочине общественных интересов. Одну из таких экранных "монографий" наша киногруппа во главе с Михаилом Ильичом смотрела на "Мосфильме". Трудно передать, какая это была занудная тягомотина. В точной исторической последовательности за свержением кайзера Вильгельма шла Версальская конференция, а Рузвельта сменял Трумэн. При этом диктор назойливо и быстро, чтобы успеть за изображением, сообщал, что происходит. И ещё пытался всё это аналитически осмыслить.
Когда наконец в зале зажегся свет, Ромм торжествующе нас всех оглядел и сказал:
- Помните, что сказала мама, показывая дочке безрукую статую Венеры Милосской? "Вот, девочка, что с тобой будет, если ты не перестанешь грызть ногти". Так вот. Ферро вам показывает, что с вами всеми будет, если вы историческую ленту попробуете монтировать в простой реальной последовательности, без образного осмысления материала.
Сам Ферро на просмотре не присутствовал, поэтому Михаил Ильич выдал по поводу фильма несколько весьма энергичных выражений.
Потом я подошёл к мэтру и, стараясь не придавать голосу излишнего ехидства, спросил:
- Михаил Ильич, вот вы только что сравнивали фильм с Венерой Милосской. Со скульптурой. Отчего бы это, а?
Ромм на мгновение задумался. Видимо, не сразу вспомнил наш с ним разговор:
- Да-да, помню. Это ведь вы убеждали меня, будто монтировать "Обыкновенный фашизм" я учился в скульптурной мастерской? Ладно, будет время, мы вашу фантастическую идею обсудим. Или даже разомнём.
Тут он быстро, красивым движением сжал и разжал пальцы.
Но на искусствоведческую дискуссию времени, понятно, не хватило. Наша работа над фильмом подошла к концу, я перестал ездить на "Мосфильм", общение с Роммом прервалось. Даже не помню, была ли у "Первых страниц" премьера. Фильм о Ленине никому, кроме партийного начальства, не был нужен. А начальство относилось к Ромму недоверчиво и подозрительно. Так что картина, почти не пройдя в прокате, сразу легла на архивную полку и стала достоянием историков и фильмотекарей.
Если б судьба свела меня с Роммом ещё раз, я не стал бы докучать ему глубокомысленными вопросами. Просто сидел бы молча. И без конца слушал бы его байки...
Поздней ночью или ранним утром, когда фонари ещё горели, но свет их уже не давал бегущей впереди тени, я шёл по Газетному переулку.
На углу Тверской два господина остановили меня.
- Милостивый государь, - сказал один из них, приподнимая шляпу, - прошу вас, укажите, как нам пройти к памятнику поэту Пушкину.
- Прямо.
И я тотчас узнал другого, который не произнёс ни слова. Я узнал его, несмотря на то, что щёки его были бриты и мягкая шляпа покрывала его голову.
Высокий поблагодарил, и оба поспешно направились вверх по Тверской. Благоговение, восторг и ужас приковали меня к месту. Через несколько минут я бросился их догонять.
Пушкин шёл легким шагом, размахивая руками, в то время как его спутник медленно волочил громадные ноги и не отставал.
Уже подходя к Страстной площади, я решительно обогнал их и, снявши шляпу, обернулся лицом к Нему.
Он взглянул на меня быстрым и весёлым взглядом и остановился.
- Вы поэт Александр Сергеевич Пушкин? - спросил я, удерживая сердце рукою.
- А вам зачем, сударь? - строго возразил его высокий спутник.
- Не правда ли, вы Пушкин, - продолжал я с отчаянием, заглядывая Ему в лицо.
- Истинная правда, если вы точно в этом уверены, - сказал Пушкин голосом, поразившим меня на всю жизнь.
Я глубоко Ему поклонился и остался недвижен.
Придя домой, я поспешно и жадно разорвал всё написанное мною ранее. Всё, чем дышал я до тех пор, стало мне чуждым. Слова, сказанные им, звучали во мне всё время, собственный голос не доходил до меня.
Трепетно и терпеливо ждал я новой встречи. Я искал Его, тщетно заглядывая в лица встречных. Целыми днями бродил я по шумным панелям Москвы и каждую ночь сторожил пустую и светлую Тверскую.
Ровно через десять лет я снова увидел Его.
Он быстро шёл по Мясницкой, приветливо мне кивнул и исчез за углом.
21 июня 1921
Виктор Листов
