Всегда любопытно, как люди, много лет проработавшие во власти, живут после ухода со своих постов. И в особенности как оценивают работу своих сменщиков, бесцеремонно разбирающихся с их наследием. Вот, к примеру, бывший главный архитектор Москвы Александр Кузьмин, под чьим руководством мегаполис менялся в течение полутора десятков лет, сегодня на столичные стройки ни ногой. Войти еще раз в эту бурную реку он не хочет: слишком хорошо знает про мели, омуты и подводные камни…
— Александр Викторович, вы тот редкий представитель команды Лужкова, кто сохранил должность при новом мэре. Как удалось?
— Доверили. И увольнять не увольняли, сам подал в отставку.
— Не нравилось, что в городе происходит? Ведь и старую застройку собрались сносить в центре, и платных парковок понаделали… Все, что не рисковала делать прежняя команда…
— Все изменилось, вы правы. Честно говоря, я не знаю, что сейчас происходит в коридорах городской власти. Ни разу не был в Москомархитектуре, в правительстве Москвы после отставки. Смотрю на город как его житель. И многое мне нравится. Да, меры, которые Сергей Семенович очень настойчиво проводит, непопулярны, но необходимы. Так же отношусь к пешеходным зонам и одностороннему движению. Оттого что Дмитровка стала односторонней, больше пробок не появилось. Я считаю, что в центре ведется правильная политика. И даже немножко завидую, если честно.
— Почему вы это не сделали? Идей не было?
— Дело не в этом. Мне кажется, это было мелковато для предыдущего руководства с точки зрения вложения энергии. Понимаете, Юрий Михайлович — это такой титан, которому нужны были глобальные задачи, только такие ему интересны. Деталями заниматься он, мне кажется, просто не хотел, для этого, мол, замы есть. А Сергей Семенович считает, что мелочей нет, и упрямо занимается выделенными полосами.
— В 2000-х НИиПИ Генплана Москвы разработал несколько амбициозных проектов: это и единая транспортная система с внутригородскими электричками, и пешеходные зоны, и Четвертое ТК. Не вышло, хотя масштабы были вполне лужковские.
— В то время существовал очень сильный разрыв: власть московская — власть федеральная. И мне кажется, была допущена ошибка: Москва уперлась — то должны делать федералы, это… И сократили, например, строительство метрополитена. А ведь известно, что на каждый миллион жителей города должен строиться новый диаметр метро, иначе никакого облегчения люди не почувствуют. Сейчас 12 миллионов — надо 12 веток. Только на свои средства город реализовать эти проекты не мог, а получить помощь мешали обострившиеся отношения. С областью тоже не клеилось: Громов и Лужков не могли ни о чем договориться. Потом мы сильно зажали ДСК, чтобы не множить в городе панельки. Они ушли в область и стали там строить, люди поехали жить за МКАД. А поскольку общей программы развития не было, то и получился перекос — Подмосковье строит склады, жилье, торговые центры, а стоит в пробках Москва.
Сейчас я считаю, что счастье столицы — в развитии регионов. Все архитектурно-градостроительные совещания по Москве и Санкт-Петербургу напоминают мне консилиум врачей ухо-горло-нос около постели умирающего Белинского. Сопельки у него, капельки давайте… Если будет продолжаться развитие страны за счет двух регионов — Москвы и Санкт-Петербурга, ничего не изменится.
— В чем была роль главного архитектора города Москвы при Лужкове? Со стороны она казалась несамостоятельной.
— Несамостоятельной эта должность стала задолго до меня. Последним из могикан был главный архитектор Михаил Васильевич Посохин. Фигура уникальная, принимавшая крупные решения. Но он был и министром, и депутатом. От чиновничьей Москвы на съезде КПСС присутствовало три человека — Посохин, Гришин и Промыслов. И все. Что касается роли мэра Москвы в градостроительстве… Вопрос непростой. Очевидно, что архитектура сильно связана с государственной политикой. При Сталине она была имперской, с размахом, при Хрущеве — социальной, с ее пятиэтажками и борьбой с излишествами. Посмотрите на Калининский проспект, он, как перевязь у Портоса, — с фасада золото, со двора помойка. Сейчас, когда нет единой госполитики в архитектуре, игру делают региональные лидеры. Их политику мы и видим в городах — в Москве, Казани и так далее. Где нет такого лидера, ничего и не происходит — просто множатся утилитарные постройки. В такой ситуации роль главного архитектора — это роль домашнего доктора при власти. Я, например, курю, а мой врач мне говорит: не кури. Но я продолжаю, и если со мной что-то случится, не буду ни в чем его обвинять. Поэтому свою задачу я видел в том, чтобы сказать власти, как и что нужно делать с точки зрения профессионала, а она принимает решение. Считаю, что Москве на руководителей везло. Работал при пяти мэрах — Владимире Промыслове, Валерии Сайкине, Гаврииле Попове, соответственно Юрии Лужкове и Сергее Собянине. Не хочу сказать, что они все идеальны, но каждый соответствовал своему времени. Когда я докладывал Промыслову, то видел — ему не важно, сколько мне лет и какую должность я занимаю, а важно, что умею правильно донести смысл работы и отстоять свою точку зрения. Еще считал обязанностью защищать свой цех… У меня был лозунг: как можно больше российских архитекторов должны работать в городе. До 700 авторских коллективов имели проекты в один год!
Пример работы «доктором» — Гостиный Двор. Его должны были сдавать к 850-летию Москвы. Когда мэр меня назначил ответственным за реконструкцию, я сказал: «Юрий Михайлович, если вы не хотите испортить этот объект, мы его не должны сдавать к 850-летию. Еще нужно два года». Он разозлился, но потом согласился: сдавать не будем, работайте спокойно. И мы стали исторические камушки выбирать, нумеровать их, чтобы реставрировать то, что можно… Второй пример — Манеж после пожара. То, что не спрятали балки Бетанкура за потолком, как это было до ЧП, во многом результат моих усилий. Я Лужкову доложил: «Не надо закрывать». Он услышал.
— Правда, что вы стали архитектором случайно?
— Я действительно случайный архитектор. А вот мои дочери и племянницы — неслучайные: они с детства тусовались в Доме архитектора, ходили в студию «Старт». У них даже была такая фраза: все там — в МАРХИ — будем. Я родился на периферии Москвы, в Сокольниках. Дом стоял почти на железной дороге. Государство тогда, кажется, считало, что люди должны жить на малой родине — то есть там, где работают. Потому железнодорожники жили у дорог, химики возле химкомбинатов и так далее. То, что уже тогда существовал запрет на строительство жилья у вредных производств, никому не мешало селить людей в опасных для здоровья зонах. Мой дом до сих пор стоит, видимо, он так мал, что построить на его месте что-то еще никому в голову не приходит. Мама была филологом, отец — военным моряком. Он, фронтовик, рано ушел в отставку. Интересное имел качество: куда бы ни приходил на работу рядовым сотрудником, быстро становился начальником. А когда настали постперестроечные времена, организовал кооператив, успешно зарабатывал, но все сожалел: вот бы лет 10 скинуть, развернулся бы покруче! В детстве и юности мы с отцом крепко дружили. Когда мама уезжала куда-нибудь, вместе ходили в рестораны, «как настоящие мужики». Считаю себя воспитанником культурного секонд-хенда, потому что все новости к нам в Сокольники доходили довольно поздно. Представьте, в гостях у некоего драматурга поет Александр Галич. Дочка драматурга записывает его на магнитофон, а потом приносит запись в спортивную секцию, где занимается одноклассник нашего соседа… Так запись доходит до Сокольников, правда, в таком качестве, что кто-то должен стоять рядом с магнитофоном и дублировать Галича. По той же схеме до нас доходили распечатки книг… Школа у нас тоже была примечательная. И дело не в том, что в ней был физматуклон, а в том, что работали там уникальные преподаватели. Например, географ, рассказывая о странах, всегда упоминал о сортах вин и табака, которыми конкретная страна славилась… Я учился нормально, но на всех уроках рисовал. Историк говорил: «Пусть рисует, может, архитектором или художником станет». Между прочим, именно его слова заставили меня задуматься. Я ведь собирался пойти в Полиграфический, но потом вдруг осознал, что есть Архитектурный институт, записался на курсы и поступил сразу после школы. Вначале было очень тяжело, никак не мог войти в эту среду.
— Что значит войти в среду?
— Полюбить архитектуру, просто понять ее. Но моему поколению очень повезло с педагогами: нас учили и старые педагоги, еще довоенной закалки, и молодые, очень сильные. С одной стороны, Николай Николаевич Уллас, один из авторов «Лужников», он был замом главного архитектора у Михаила Васильевича Посохина. А с другой стороны, молодая плеяда: Гутнов, Еремин, Русаков… Как сейчас помню, первый проект, который я делал с радостью, был уже на четвертом курсе. Ребятам из семей архитекторов было намного легче, они выросли в этой среде, были воспитаны в ней, как потом мои дочки. В принципе я даже факультет градостроительства выбрал совершенно случайно. Промышленное или жилищное общественное строительство как-то не очень звучало, а тут градостроительство! Мне слово понравилось. В институте было всякое. Выгоняли меня один раз и из комсомола, и из института.
— За что?
— Нам было 17 лет, шел 1969 год. Мы выпустили большую институтскую газету, которая провисела ровно полтора часа, пока мимо не прошел заведующий кафедрой марксизма-ленинизма. Мы немножко намекнули на чехословацкие события, китайские дела и т. д. Самым страшным оказался для меня второй курс: совсем мальчишкой я уже был знаком с третьим секретарем ЦК ВЛКСМ всей страны, который кричал, что мы хуже врагов народа. Это был жуткий год, ситуацию накалили диссиденты и события на Пушкинской. Но нас пожалели. Дали по строгому комсомольскому выговору и оставили учиться. Я, наверное, лучше всех в институте в этом году знал диамат и истмат, потому что на этой кафедре меня гоняли по полной программе…
— Но как же вы с такой черной меткой попали в НИиПИ Генплана — предприятие стратегическое?
— У москвичей строгого распределения не было, имелось право выбора. Трудно было ребятам с периферии. Все, кто хотел остаться в Москве, могли осесть только в Московской области, где давали жилье тем, кто шел работать в проектные институты Подмосковья.
— Дипломная работа у вас была связана с Москвой?
— Нет, это был исторический центр Пскова. С молодости я очень много езжу по России. А Псков взялся делать по простой причине. Жили мы тогда не очень богато, и любая халява приветствовалась. Съездить в Псков за счет института было заманчиво, вот мы с другом Лешей Воронцовым и решили вместе делать там диплом. Мы с ним по жизни вместе идем с самого института: вместе ездили в стройотряды, вместе были в военных лагерях. Еще в студенчестве завели традицию: ехали рисовать на месяц куда-то в глубинку. Устанавливали сухой закон, потому что денег не было. Чтобы разговеться, ухаживали за девушками местными, напрашивались в гости… Псков, окрестности которого мы рисовали в одну из таких поездок, нам очень понравился. Решили его делать, а тут еще деньги платили за командировку. Мы благодаря нашим молодым преподавателям уже считались средовиками среди архитекторов. Если наши старшие братья в основном были гигантоманами, ибо они делали Калининский проспект и прочие глобальные проекты, то мы уже возились в масштабе застройки… Так что работа в историческом городе была как раз для нас. Диплом я защитил на отлично, пришло время искать работу.
После института я собирался жениться и поэтому рассчитал все хитро: устраиваюсь на работу, а положенный после института отпуск потрачу на свадебное путешествие в сентябре. Тут звонит Лешка: «Саша, я в институте Генплана. Тут такая работа, центр Москвы делается! Приходи». Я навестил его, а на следующий день уже вышел на работу и проработал там 18 лет. Снова случай… Я вообще фаталист. Никогда никуда не лезу, но никогда не отказываюсь, когда предлагают. В НИиПИ Генплана очень повезло с людьми: меня учили работать Семен Матвеевич Матвеев, Ростислав Горбанев, с которым мы стали друзьями по жизни. Люди высокого профессионального уровня, великих знаний. Фронтовики в основном. А среднего звена не было: эти засиделись, их потенциальные сменщики не дождались, ушли из профессии — кто в науку, кто в преподаватели, кто в художники. Получился разрыв поколений, поэтому я очень рано стал руководителем. Мне исполнилось 30 лет, я уже был начальником мастерской. И отвечал за Генеральный план. Обычно архитекторы начинают с отдельных объектов, а я начал с градостроительных решений. Первый мой реальный объект появился, когда я стал уже главным архитектором Москвы. Это был Гостиный Двор, работы на котором, мягко говоря, буксовали. Юрий Михайлович Лужков сказал, мол, ты же архитектор. Бери, делай. Взял, сделал.
— Он любил так назначать?
— Любил позвать и поставить перед фактом: ответственный ты, делай. А дальше были и Манеж после пожара, и Крылатское, и многое другое.
— Главным архитектором вас также назначили?
— Меня выбирали. К тому моменту я уже долгое время работал заместителем главного архитектора, которым был тогда Леонид Васильевич Вавакин. Он позвал меня, когда я был главным архитектором НИиПИ Генплана. Заметьте, все это в одном здании на Маяковке: 38 лет проработал, переходя из подъезда в подъезд и с этажа на этаж. Пока не подал в отставку. Но вернемся к назначению. Мне предложили выдвинуть свою кандидатуру. Выдвинул. У меня было два конкурента. Сначала прошло голосование в Московском союзе архитекторов, где моя кандидатура получила абсолютное большинство. А потом уже была создана конкурсная комиссия, в которую вошли Лужков, Ресин, Мороз и архитекторы: ректор МАРХИ Кудрявцев, Гнедовский — Союз архитекторов России, Логвинов — Москвы, и т. д. За меня проголосовали единогласно. Никогда не забуду этот день. Дело в том, что в 10 часов утра были похороны бывшего главного архитектора Москвы Иосифа Игнатьевича Ловейко. Пока мы с ним прощались, заседала конкурсная комиссия. Потом я поехал на Поклонную гору, потому что в то время придумали построить там памятную синагогу. Приехал архитектор из Израиля, собрался солидный народ. Вдруг подъезжает Юрий Михайлович, выходит из машины и с места в карьер: «Товарищи, вот новый главный архитектор Москвы. Александр Викторович, что вы скажете по поводу размещения синагоги?» Я в ответ: «Вы знаете, Юрий Михайлович, место не то и масштаб не тот у здания. Видите, камень стоит закладной? Знаете, что там написано? Аллея защитников Москвы. Но если Аллея защитников Москвы будет с синагоги начинаться, то насколько это идеологически грамотно?» Он кивает: «Да, место не годится. А почему масштаб не тот?» Говорю: «Проект выше храма Святого Георгия, который стоит здесь же». «Ну хорошо, — соглашается, — а куда ты предлагаешь поставить?» Мы пошли с ним вперед, я показал отметку. Там теперь и стоит синагога. Это был первый день.
Потом была встреча с Владимиром Иосифовичем Ресиным. Когда я был вторым лицом в Москомархитектуре, получал от него разносы регулярно, иногда в грубой форме при всех. Но после того как стал главным архитектором, все прекратилось. Один на один в кабинете могли быть выговоры, но при подчиненных, публично — никогда. Уникальное качество большого руководителя. Кстати, Владимир Иосифович первым раскусил и мои актерские приемы.
— В смысле?
— Умею входить в роль, если это нужно для дела. Начал пробовать еще в студенчестве. Едем в военные лагеря или в стройотряд, я себе говорю: «Саш, ты никакой не москвич, не студент архитектурного института, а рабочий или солдат». У меня сразу меняется цвет лица, словарный запас пополняется нужным сленгом. Таким образом легко вписываешься в новую реальность, хотя все мы знаем, как на самом деле трудно адаптироваться в незнакомой среде. И в роль главного архитектора я вживался. Вжился, видимо, крепко, поскольку только на девятом году работы вдруг Владимир Иосифович говорит: «Слушай, Кузьмин, а ты, оказывается, хитрый. Я тебя за простодушного русского парня держал, а ты…» Знаете, есть понятие «кураж». Когда есть кураж, можно сделать все что угодно. Иногда приходилось прибегать к такому методу, как варьирование авторством идеи. Мол, это же вашу идею мы воплотили, проработали… Он проходит со всеми, хотя люди разные. Актерство? Назовите как хотите, но результат был. Очень горжусь тем, что два раза в жизни меня хвалил наш выдающийся искусствовед Алексей Ильич Комеч… Ругал много, но два раза хвалил — за трассировку Третьего кольца и вариант застройки места, где была гостиница «Россия». В ТТК его особенно радовало, что не испортили Новодевичий монастырь, ушли от Рогожской заставы. Я был доволен своей работой…
— И вы никогда не сомневались? Ведь при вас было реализовано много спорных проектов…
— Всегда есть сомнения в том, что делаешь. Была постоянная ответственность, делали ошибки. И знаете, не хочется идти в то место, где эта ошибка допущена. К Военторгу, например, проект сноса и перестройки которого я не подписал. Или в район Балчуга. Там есть два офисных здания, высоту которых мне не удалось сбить. Раньше, когда мы шли по Пятницкой, открывалась красивая картина Кремля. Теперь нет. Но Москва съедает ошибки. Она очень разнообразная, мы с вами еще помним тот Военторг, другие уже нет. Все привыкли к новым панорамам Балчуга. Иногда, правда, не по своей воле ошибался. Приходит как-то ко мне один мой приятель, не буду называть фамилию, и говорит: «Саш, видишь, у меня были окна квадратными, а я их круглыми сделал. Ты, может, переподпишешь проект?» Я переподписал. А оказалось, что объем здания вырос в полтора раза. Хуже всего для человека на ключевой должности — это друзья, от врагов-то знаешь, что ждать… Обманом же построено здание в начале Арбата, напротив «Праги». Но ведь мы видим те ошибки, которые сделаны. А сколько всего удалось недопустить! Например, много лет бизнес пытался влезть на площадку у храма Христа Спасителя, там, где сейчас теннисные корты. Планировали гостиницу-высотку на 400 номеров. Но я уперся — не более 150, дом не должен нарушать высотный регламент. Не стали строить, оказалось невыгодно. Вспомните «Красный Октябрь». Остановили попытки застройки Поклонной горы и сада напротив. То была непростая задача, ибо претендовали на это место очень серьезные люди, наши олигархи. В конце концов территории придали статус зеленой зоны.
— Вы вообще как к критике относитесь?
— У меня критика внутри себя. Я газет не читаю. Только «Советский спорт». Здоровье берегу. Если взять архитектурную критику периода Советского Союза — я включаю сюда работы тех журналистов, которые профессионально пишут на эту тему, — критика была добрая, не оскорбляла автора. Она говорила: это плохо, это удалось, это не удалось. Но надо быть профессионалом, чтобы разобраться в этих тонкостях. А когда просто начинают издавать нечто вроде крика «ату его!», он, кроме раздражения, ничего не вызывает. Есть и сейчас неплохие критики, но даже самые сильные — непрофессионалы, и говорить с ними на одном уровне не получается. Я с удовольствием читаю Гришу Ревзина, но и он не всегда рискует на публике встречаться со мной. Я всегда готов отстаивать то, в чем уверен. Так было с «Геликон-оперой», считаю, что это гениальный проект. Мы спасли старинную усадьбу, что бы ни говорили «Архнадзор» и прочие критики.
— Критики вас сильно ругали и за здание «Et Cetera». Вам самому этот театр нравится?
— Это произведение архитектуры я не считаю выдающимся. Удивительная у нас есть практика, не существующая нигде в мире, строить театры под кого-то: театр Калягина, театр Васильева, театр Бабкиной, центр Рюминой, центр Вишневской и т. д. Хочешь не хочешь, проявляется человек, для которого строят. И этот театр — Сан Саныч. Он же великолепный актер, лицедей… «Здравствуйте, я ваша тетя»… Все это проявилось в здании, начиная от разных стульев внутри до этих чудных форм. Я переживаю, когда случается непоправимое — уничтожаются панорамы города, а здание… Ну не нравится оно Ревзину, зато нравится Калягину. Оно что, испортило город? Нет. Зато у города есть такая хохма. Калягин просто жил во время стройки этим проектом, и Табаков своим тоже живет. У него оно строится до сих пор, и это от его тактичности, если честно.
— Не скучаете по общению в высших сферах, которое вам обеспечивала должность?
— Конечно, интересно увидеть людей выдающихся и пообщаться с ними. Впечатлил Жак Ширак. Благодаря Ресину встречался с английской королевой. А вообще должность — это паршивая вещь… Есть много людей, которых мы все любим, — артистов, режиссеров, спортсменов. Сейчас у меня такое впечатление, что при встрече они взгляд отводят…
Я их видел с другой стороны, когда жизнь их заставила что-то просить. Они меня стесняются.
— И не было так, что человек оказался лучше, чем вы думали?
— Не поверите. Меня совершенно очаровала Галина Вишневская. Я работал с ней, когда мы выбирали площадку под ее Центр оперного пения. Они с Ростроповичем только приехали тогда из-за границы и жили в так называемом композиторском доме. Как-то она мне и говорит: «Представляете, вхожу в подъезд, грязь, все не убрано. Живем мы на третьем этаже. Думаю: как так можно?! Это ниже моего достоинства проходить по этой грязи! Помыла подъезд с первого до третьего этажа». Потрясающая женщина. Я раньше слышал, что она жесткая, властная. А ее жесткость проявлялась там, где надо. И мне нравилось, что она в лицо говорила все, что думала.
— Часто встречали заказчика, который слушал архитектора?
— Попробую вспомнить. Знаете, Батурина. Как появился «Шуваловский» на Мичуринском проспекте? Она в то время купила ДСК-3. И там должны были производить типовые дома, которые появились бы на этой площадке. Я напросился к ней, говорю: «Елена Николаевна, поймите, мы можем или центр отодвинуть на периферию или периферию подпустить близко. Почему бы не сработать в сталинской архитектуре рядом с университетом?» Через некоторое время она звонит: «Вы правы».
— Но вам как-то удалось спасти ЦДХ от дома «Апельсин», который так хотела построить Батурина.
— Тут не только моя заслуга. Дом не приняли в конечном итоге на Архитектурном совете. То место вообще оказалось непростым для желающих его освоить. Еще мог появиться музей Вексельберга… Я предложил тогда перенести его на другую сторону Садового кольца, ближе к Парку Горького. Всегда считал, что ЦДХ не надо трогать, лежит этот кирпич, и пускай лежит. Парк вокруг — самое правильное. Поэтому, когда эти многочисленные «апельсины» предлагались, мы сделали все, чтобы осталось как было. Правда, пришлось выслушать от людей — а вопрос сноса ЦДХ и размещения новых объектов мы выносили на публичные слушания, — что я враг народа и прочее. Девушки целовали колонны приговоренного ЦДХ… Иногда, чтобы что-то хорошее сделать, следовало создать скандал. Я шел на встречу с жителями докладывать. У меня были определенные правила: никогда не повязывал галстук и никогда не надевал ничего яркого, чтобы не отделять себя от людей. Выходишь на выступление, представляешь проект… А люди из ЦДХ выдают контраргументы. Причем знакомы с этими ребятами сто лет. Мы типа за снос, они против, потом: Саш, пойдем покурим. Покурили. Потом слушаешь, как все орут, что я родину продал… Один раз смешной случай был. Истеричная мамаша дочку выставляет вперед на одном из таких собраний. Девочке лет восемь, она, как стих, читает: дяденьки архитекторы, зачем вырубаете деревья… и сбилась. Забыла текст, стоит глазами хлопает. Мать выскакивает, хвать ее по заднице: «Дурында!» Та перепугалась и вспомнила… Но результат-то получили тот, который был нужен. Пока шли прения, инвесторы подрастеряли интерес, ЦДХ не снесли, а территорию не освоили…
— А вообще что за люди приходят на эти слушания?
— Разные. Есть неравнодушные, есть просто от нечего делать. Никогда не забуду, когда мы памятник Гризодубовой ставили. Была инициативная группа, во главе — бывший летчик. Находим для памятника одно место. Все вроде хорошо, все согласовываем, вдруг он начинает бучу: не то! Второе место, третье… Потом до меня доходит: сейчас он председатель совета по установке памятника Гризодубовой, а когда поставят, он опять летчик в отставке. Поэтому надо выходить на конкретных жителей всегда, чтобы понять, в чем причина их активности. За долгие годы я убедился, что архитектура к тому же — это козырь оппозиции. Всегда есть за что зацепиться. Например, когда реконструировали консерваторию, обнаружили, что две арки были изношены на семьдесят процентов. Это много, в таком случае требуется серьезное вмешательство, а не реставрация. Пошел шум, что вся консерватория под угрозой. Спекуляция? Да. Но со временем мы научились бороться с оппозицией ее же оружием. На очередной пресс-конференции, где нас собрались предать анафеме, я говорю: «Что в консерватории памятник? Звук. Как сохранить звук?» Дискуссия ушла в этом направлении, никто про износ уже не вспоминал. Владимир Ресин, когда стал врио мэра, что сделал? Заявил, что сделано много ошибок, начнем исправлять и первым памятник Петру будем сносить. Никто уже не смотрел, что там в городе происходит после отставки Лужкова.
А ведь самое смешное, что Юрий Михайлович-то был настоящий демократ. Сколько я встречался с жителями по всем градостроительным вопросам, вы не поверите — раза три в неделю точно. А когда утверждали Генплан, мы собирались чуть ли не ежедневно. Генплан — это отдельная тема, предмет моей гордости.
— Вас за него до сих пор ругают.
— Это неудивительно, поскольку просто отражает отношение к власти в определенный момент. Первую выставку по Генплану мы провели в Манеже в 1998 году. Тогда все Юрия Михайловича любили, 130 тысяч москвичей посетили Манеж, десятки тысяч оставили хорошие отклики. Народ принял Генплан на ура. Этот же Генплан в двухтысячных мы всего лишь переделали по форме, в соответствии с принятым градостроительным кодексом. По процедуре надо было проходить публичные слушания. К тому времени изменилось отношение к власти, и все недовольство приняла на себя Москомархитектура. Но главное, что почти все претензии населения были учтены. Было напечатано 8 километров схем и планов. Выявлено 10 тысяч замечаний по существу. Их, конечно, было больше, но многие просто повторялись или не относились к Генплану. Каждый день по 6—8 часов мы заседали, чтобы отработать каждое обращение.
Отвечали на каждое письмо. Интересно, что все эти проработки никому не нужны. Генплан назвали несостоятельным, хотят заменить его на мастер-план. Мне сказали недавно, что разные части Москвы будут делать разные мастерские НИиПИ Генплана. Без комментариев… Еще при Вавакине, во время перестройки, на Генплан был конкурс. Многие пытались сделать. И у кого-то красиво получилось. Но оказалось, что одно делать нельзя по такой причине, другое — по эдакой и т. д. Генеральный план — это знания специалистов многих профессий, это шаг из архитектуры. Архитектор может сделать средний город. Мегаполис, где надо знать миллионы взаимосвязей, делают институты вроде нашего НИиПИ Генплана. Поэтому в Париже есть такой институт, и в Берлине… Тем временем наш Генплан работает. Неприкосновенны зеленые территории, памятники… Ведь посмотрите, что произошло в Подмосковье — вся зеленая защитная зона Москвы застроена.
— Ваши личные отношения с Лужковым как складывались?
— Есть у меня правило — от начальства надо быть на расстоянии окрика. Если ты нужен, ты услышишь. И не мозоль глаза. Потому что любая близость с начальством в конечном счете тебя может превратить в шута. Я всегда от руководства нахожусь на расстоянии, поэтому считаю, что у нас с ним были замечательные отношения. Разное было, и снимал он меня не раз. Я при Юрии Михайловиче 14 лет был главным архитектором. Имею 14 выговоров — каждый год по выговору. Один вообще замечательный, потому что такого нет ни у кого. Звучит он следующим образом: за высказывание собственного мнения после общепринятого решения. Это было, когда Зураб Церетели хотел хрустальную часовню поставить на Манежной площади. До сих пор там есть пустой пятачок, в свое время на этом месте стояла часовня Александра Невского. Я был против и провел Архитектурный совет, где все тоже высказались против. Говорю же, что умею докладывать. Тем временем положительное решение было уже принято на правительстве. Церкви нет, но есть выговор. И бог с ним… Лужков был очень увлекающимся человеком. Если почитать протоколы заседаний, можно многое понять. Когда делали Манежную площадь, Зураб представлял на одном из совещаний фигуры зверей, которые планировалось разместить по берегам Неглинки. Я приехал раньше мэра, осмотрелся: звери как звери, только медведь похож на большую бронзовую грушу, толстопопый такой. Появился Лужков. Походил, посмотрел и говорит: «Все-таки нерусский ты человек, Зураб, ничего не понял в русских сказках. Знаешь, какой у нас медведь?» Становится на ступеньку бытовки и принимает позу, в которой и стоит сейчас медведь на площади. Не поленитесь, посмотрите. В протоколе этого дня так и записано: «Добавить волку ярости, а медведю удивления».
Лужкову за многое благодарен, мне интересно жить и работать в нестандартных ситуациях… Недавно виделись с ним в Сочи, очень тепло поговорили. У него великолепная память. Он по имени-отчеству — даже самому нерусскому — запоминал людей один раз и на всю жизнь. И это производит впечатление.
— Как сейчас считаете, почему Лужков не мог устоять перед идеями бизнесменов вроде Шалвы Чигиринского. Столько знаковых объектов снесли с их подачи.
— С Шалвой я в прекрасных отношениях. Он очень интересный человек, в разговоре яркий, убедительный. «Россию» мне не жаль, с нею поступили правильно. А вот Военторг и «Москва» — другое дело. Считаю, что необязательно было их сносить. Это я и тогда говорил, и сейчас. Но когда ты находишься на госслужбе, особенно в исполнительной власти, ты свое собственное мнение можешь иметь до выхода решения, а дальше или уходи, если уж ты принципиально не согласен, или, будь любезен, исполняй. К тому же есть какие-то вещи, которые предполагают издержки, мы идем на них ради какой-то глобальной цели, например ведем Третье кольцо. Снос Военторга ни к чему такому важному не привел…
— При вас было проведено довольно много архитектурных конкурсов с участием иностранцев. Они даже выигрывали, но ничего не построили. Почему?
— Сначала сюда потянулись иностранцы, скажем так, низкой квалификации. Первый проект на месте гостиницы «Россия» делали итальянцы — вообще специалисты по интерьерам. Потом стали обращаться к звездам. Но тут оказалось, что для хорошего мастера ценовая политика не последнее дело. Я видел, как Чигиринский и Фостер составляли договорные отношения. С архитектурой мы разобрались за полдня, посмотрев варианты. Потом три дня они сидели и ругались по каждой странице сметы. Чигиринский в самом деле хотел, чтобы «Россию» делал Фостер. Это не была авантюра. А многие другие стали привозить иностранцев — Заху Хадид, Фрэнка Гери (чудесный человек, кстати) и многих других, как прикрытие. Мол, кто на каком-то там Общественном совете против Захи посмеет выступить! А после эскизного проектирования садился наш архитектор и доделывал все, что хотел инвестор. Это была чистая обманка для легкого прохождения какой-то спорной вещи. Второй вариант — экономили деньги. Эскиз, концепция даже у мастера не так дорого стоят, а потом архитектор Сидоров заканчивает это уже за копейки.
— Сами звездные архитекторы понимали, что их кидают?
— Мне кажется, они это не понимали. Мы для них вообще темный лес. Они приезжают экзотику посмотреть, как мы ездим куда-нибудь в Африку. Только Фостер серьезно заходил, но он фактически везде в мире что-то да построил. Серьезно был настроен и Фрэнк Гери. Это вообще уникальный архитектор. Когда он проектировал для Москвы всего лишь гостиницу, он сделал два макета: часть Садового кольца с размещением реально существующих объектов и саму площадку, в точности повторяющую ситуацию. Потом сделал с десяток вариантов самого объекта. И с этой гигантской работой пришел ко мне обсуждать проект. Мы «сажали» все варианты на место, смотрели со всех сторон. Заметьте, это признанный мировой гений, для него важно сделать проект точно под конкретное место конкретного города. В это же время я наблюдал, как работают наши. Тогда (это были «жирные времена» до кризиса 2008 года) появилось несметное количество заказов, инвесторы заваливали деньгами. Архитекторы повели себя по-разному, но большинство хватали сотни заказов, не могли осилить и, как тот Рубенс, отдавали рисовать «круп лошади» каким-то подмастерьям. Сотни невнятных проектов остановил кризис. И это большое счастье. Жаль, что из-за этого не выжил и проект Гери.
— А Сити, где иностранцы в конце концов отметились, нравится?
— Я в его строительстве отнюдь не главный герой. Идея возникла в 1992 году, еще до меня. Но мне нравится. Если бы еще благоустройство и транспортное решение были нормальные… Однако в Лондоне с такой задачей справились, в Париже справились. И мы справимся.
— Пока вы были на начальственной должности, чувствовали ли вы, что менялось отношение людей к вам лично?
— Отношения изменились, когда я ушел. Заметил следующую вещь: с кем мы ругались, стали практически друзьями. Была одна активная москвичка, мы с ней пикировались страшно. А когда у меня заболело сердце, она об этом узнала и принесла какой-то новый препарат, которого у нас еще не было. Уйдя с должности, я мало что потерял, поскольку, будучи главным архитектором, новых друзей не заводил — у меня было и есть четыре друга: двое из детства, двое из института.
Но хочу заметить, я ушел с должности, а не из профессии. И то, что я был так долго главным архитектором, позволяет иначе смотреть на многие вещи. Мне понравились недавние слова Путина про градостроительство. Он сказал «новое градостроительство». Имея в виду, что структуру страны надо все-таки создавать заново. Как профессионал считаю, это главное, чем надо заниматься государству. Терпеть не могу слова типа «доступное жилье». Страна должна обеспечить людей местами приложения труда. А дальше если у тебя есть деньги, то и жилье будет достойное. Это значит, что ты можешь сам его содержать, ремонтировать и никаких вопросов с ЖКХ не иметь. И сейчас в Калининграде мы сделали проект планировки территории, где крупная промышленная зона для автомобильного кластера плюс жилой район на 35 тысяч человек. Надеюсь, что люди смогут там достойно зарабатывать, чтобы достойно жить. В Иркутске мы сделали по просьбе губернатора концепцию развития исторического центра. Появилось такое вкусное словосочетание в международной практике — медленный город… Это возвращение к традициям, озеленение, красивая архитектура, много пешеходов — место, где не надо спешить. Хотя лично я все равно спешу — много работы…
Ирина Мельникова
