Чеховский фестиваль завершился мировой премьерой спектакля Робера Лепажа «Семь притоков реки Ота», совместным проектом московского форума и квебекской компании режиссера. Новая версия лепажевской постановки четвертьвековой давности была представлена на сцене «Геликон-оперы» три дня подряд.
Одна только самоотдача артистов уже изумляет: действо длится семь часов, и хотя в программке заявлено девять исполнителей, кажется, что их гораздо больше, потому что зритель, путешествуя по XX веку, соучаствует в судьбах множества людей. Япония 1940-х сменяется Америкой 1960-х, Нидерланды 1980-х — концлагерем Терезиенштадт в видениях одной из героинь. А потом снова Япония, только уже 1990-х... Персонажей, то стареющих на наших глазах, то вдруг вновь возникающих в прошлом, связывают родственные, дружеские или любовные линии. Но главная связь — катастрофы Второй мировой, холокост и бомбардировки Хиросимы и Нагасаки.
«Я видела настоящий конец света», — первая реплика спектакля из уст пожилой японки, ребенком потерявшей зрение в августе 1945 года. Ее слова о пламени, охватившем мир, звучат не единожды, обретая апокалипсический смысл. Неспроста в название вынесено число семь, напоминающее об Откровении с его печатями, чашами гнева и отравленными источниками. Спектакль состоит из семи актов, каждый из которых и правда как приток одной реки, главка романа — вроде бы вполне автономная, но сюжетно сопряженная с другими. Хотя порой и отдаленно.
Весь долгий спектакль (пролетающий, надо сказать, на одном дыхании) на сцене одна конструкция — японский домик с крышей и дверями-ширмами, позволяющий совершать неожиданные трансформации. Он становится настоящей машиной времени. Только что двери открывались в японский интерьер, а сейчас за ними американская коммуналка, населенная фриковатыми персонажами. Этот акт называется «Два Джеффри». Первый Джеффри — только что заселившийся молодой японец-контрабасист. Второй, чуть постарше, — живущий здесь с умирающим от лейкемии отцом, которому он нелегально добывает морфий, чтобы облегчить страдания. Парни, как и зритель, еще не знают, что они единокровные братья.
В пересказе в спектакле действительно много мелодраматического и того, что могло бы показаться игрой на зрительских нервах. Но спекуляции в нем нет — речь о мастерском драматургическом отборе трагических событий, которые случаются в жизни. И в этом режиссеру очень помогают вставки из традиционного японского театра, прошивающие действие. Весь спектакль сбоку стоит перкуссионная установка, и музыкант, играя на национальных инструментах, аккомпанирует действию, усиливая его трагизм, придавая ему черты театра Кабуки или Но.
«Семь притоков» — зрительский театр в лучшем смысле слова. Не умствующий, не занятый эстетским самолюбованием (при всей своей красоте), но реанимирующий интерес к сплетению человеческих судеб.
И в этом полижанровом спектакле находится место и для улыбки, и для романтической грусти, и для едкого смеха. Вот мы видим закулисье во время спектакля, который канадские артисты играют на французском языке в рамках Всемирной выставки 1970 года в Японии. Уставшие артисты собираются с силами, чтобы выскочить на сцену в костюмированной «хорошо сделанной» пьеске. После спектакля канадский дипломат со своей женой приглашают приму-соотечественницу на ужин, после которого жена застает актрису в номере мужа, и тут выяснение отношений оборачивается той самой пьеской с адюльтером...
В этом спектакле Лепаж выступает в сильной своей ипостаси — как сочинитель собственного сценического романа, придуманного в соавторстве с артистами (хотя в программке и значится драматург — Жерар Бибо, но он скорее обработчик и составитель общей композиции). И как сочинитель Лепаж наследует чеховской поэтике. У него тоже возникает течение жизни «как она есть», во всей ее хрупкости и многоплановости, где трагическое соседствует со смешным, а фарсовое — с нежным. Где так важны вроде бы незначительные детали и нюансы. И где, самое главное, ощущается любовь к человеку. В спектакле нет ни одного отрицательного персонажа, нет ходячих схем, а есть живые люди, каждый из которых достоин внимания и участия. Собственно, любовь — вот и ответ Лепажа на вопрос, как жить в мире после Второй мировой, на выжженной земле, после любой катастрофы
Евгений Авраменко
