Мы снова беседуем с Сергеем Никитичем в его небольшом служебном кабинете под номером 317 на третьем этаже одного из зданий университетского кампуса в Провиденсе.
— Над чем работаете, профессор?
— Совсем недавно в Москве вышел мой трехтомник об отце. Первая часть его, «Реформатор», совершенно новая. Там прослеживаю нововведения Хрущева от кукурузы до совнархозов, реформу государственных структур, описываю личные взаимоотношения политических лидеров. Вторая часть, «Рождение сверхдержавы», уже издавалась, но я ее серьезно доработал. Сейчас открылось много того, о чем я только догадывался, когда писал эту книгу. Она касается оборонной стратегии, отношений с Западом, в первую очередь с США. И, наконец, третья часть, «Пенсионер союзного значения», она тоже раньше издавалась, — о жизни отца в отставке, чистой воды мемуары.
— В прямую полемику с критиками Хрущева не встреваете?
— Я вот эту книгу (показывает на «Реформатора») писал последние десять лет, переворотил огромное количество материалов. Тут либо танцы, либо пение. На каждый чих не пытаюсь наздравствоваться — потеряю массу времени. И потом, такую чушь порой несут! Очень переживаю, когда сталкиваюсь с проявлениями заведомого недоброжелательства, а особенно невежества. Одни утверждают, что Хрущев, а не Сталин организовал все репрессии, что он из каких-то личных побуждений в
Никаких следов самолета не нашли, никаких фактических свидетельств о его судьбе нет. Но если бы немцы его захватили, они бы наверняка попытались использовать его для агитации, как Якова Джугашвили, чего не произошло. Тогда все соратники сопереживали отцу. Даже Сталин, когда ему доложили о гибели старшего лейтенанта Леонида Хрущева, сказал: «Не говорите Хрущеву, я ему сам скажу». И когда Сталин его вызвал и сообщил, тот упал в обморок. Леонида посмертно наградили орденом Отечественной войны, который хранится у его детей. Понятно, Сталин бы этого никогда не сделал, будь у него малейшие сомнения в гибели Леонида. Дочь брата, Юлия Леонидовна, попыталась через суд отвести измышления о гибели отца, но у нее даже не приняли иск. И это при том, что есть официальное заключение прокуратуры о его гибели. Документы свидетельствуют однозначно об одном, но со стороны сталинистов действует огромное лобби.
Несомненно, тут все очень непросто. Фигура Сталина довлеет над историей. Это психологический феномен. Для нас, а я хорошо помню то время, Сталин был всем, с ним связывались все наши достижения в прошлом и все наши надежды на будущее. Он был деспотом, державшим всех в страхе, но обожаемым деспотом. И вдруг он умирает. Миллионы людей в одночасье лишились божества. Но вот выходит, извиняюсь, какой-то толстяк и изрекает: он не божество вовсе, а бандит. Примерно как если бы я сегодня пришел в храм Христа Спасителя и с амвона стал бы вещать: «Бога нет!» Есть он или нет, никто не может сказать с полным основанием, но меня в любом случае вытолкают взашей. Когда Хрущев разоблачил культ личности, очень многие почувствовали себя оболганными. Ведь как хочется верить, что именно Сталин провел индустриализацию, выиграл войну, даже начало освоения космоса ему приписывают. А все разоблачители, независимо от того, какие документальные свидетельства они приводят, дескать, злые люди, а попросту — лжецы. При такой позиции любые аргументы бессильны. Тут уж ничего не поделаешь: если Сталин хороший, то Хрущев обязан быть плохим.
Ультралибералы тоже осуждают Хрущева, но с позиций утопически-радикальных. Он, мол, плох, потому что разоблачение социализма как системы не довел до логического конца. Он отстаивал социализм как идею, а значит, для нас он неприемлем. При этом они не только не пытаются осмыслить реформы Хрущева, но, как я подозреваю, вообще ими серьезно не интересовались. А ведь в 1964 году отец был в одном шаге от того, что двадцать лет спустя совершил в Китае Дэн Сяопин. Но их это не интересует. Несерьезно все это.
— О мемуарах Никиты Сергеевича: какую роль в передаче их на Запад сыграл журналист Виктор Луи? Вы вообще хорошо его знали?
— Меня с ним познакомил Лева Петров, муж Юлии Леонидовны Хрущевой. Он одновременно служил в ГРУ и работал журналистом в АПН. Не знаю, уж каким он был разведчиком, а журналистом — неплохим. Мы с Левой долго уговаривали отца взяться за мемуары, он поначалу отнекивался, отвечал: «Наивный ты, парень, все равно найдут и отберут».
В России испокон веку повелось, если ты лишился власти и сохранил жизнь — молчи. За всю российскую историю только три виднейших политика после отставки написали мемуары. Граф Сергей Юльевич Витте, которого за это взяли под полицейский надзор. Рукопись он вывез за границу, и только там ее опубликовали. Лев Давидович Троцкий взялся за воспоминания о себе и, естественно, о Сталине, а через несколько лет закончил жизнь с ледорубом в голове. Третьим оказался Хрущев, который стал надиктовывать воспоминания на магнитофон. Это было так неожиданно, что Брежнев не знал, что и предпринять.
Нас же занимали технические проблемы. Вначале мама пыталась распечатывать диктовки, но отец посчитал, что все делается очень медленно. Я нашел надежную машинистку из ОКБ Челомея, где работал. Потом, когда разразился скандал, ее вызывали куда надо, кричали, что она враг народа.
Отец все наговаривал по памяти — она у него была феноменальная. Помнил все даты, фамилии и цитаты, потом проверяли — все сходилось! Я был его первым редактором, вышли четыре тома, во-о-о-н (показывает рукой) на той полке стоят. Но прежде мы прошли через тяжкие испытания.
Мы с отцом не собирались ничего публиковать, да и кто бы в СССР позволил себе такое? Пусть бобины и распечатки лежат до лучших времен, и не в одном экземпляре. Всегда лучше иметь пару заначек.
Я сделал копии пленок и печатных материалов. Одну хранил у генерала Михаила Шумилова над бачком в туалете в его квартире. Командующий
И тут появился на горизонте Луи. Он предложил вывезти один экземпляр мемуаров за границу и держать в сундуке у его тещи в Англии. Луи был женат на англичанке, ее звали Дженнифер.
За отцом и мною следили, ездила машина, разговоры прослушивались. В 1970 году Брежнев наконец решил действовать.
Отец тогда лежал в больнице с инфарктом, а меня вызвали на Лубянку к замначальника управления контрразведки. Он на меня давил: «Шпионы вокруг, у вас мемуары выкрадут». Я не знал, что делать. Думал: если я им не отдам, будут дальше искать и, наверное, все найдут. В таких условиях лучше пожертвовать частью, наподобие ящерицы, которая, когда некуда деваться, оставляет хищнику хвост, а жизнь свою спасает. Когда меня приперли к стенке, решил сыграть под дурачка. Сказал им: «Берите». Мой экземпляр мемуаров у нас изъяли.
Мы с отцом заранее условились: если мемуары изымут, то мы дадим Луи команду издать их за границей. Вот только это решение летом 1970 года мне пришлось принимать одному. Волновать отца врачи категорически запретили.
Когда в Америке вышел первый том, меня снова вызвали в КГБ: «Как же так?» Я опять под дурачка: «Мол, пока они у меня в шкафу лежали, все было тихо, а как только вы забрали, сразу просочилось на Запад». Дело в том, что когда меня уговаривали сдаться, то напирали на всесилие ЦРУ, они, мол, не только в мой шкаф залезут, но и за сейфы в КГБ никто не поручится. Вот я и воспользовался этой риторикой, а им и крыть было нечем.
— Вы полагаете, Луи по своей инициативе это все затеял?
— Луи, как он сам постоянно повторял, был авантюрист, абсолютный авантюрист! И, естественно, его интересовали деньги. Отец считал для себя совершенно неприемлемым получать гонорары. Таким образом, Луи получил немалые деньги на Западе за издание мемуаров Хрущева. Но ничего плохого о Луи сказать не могу. Если бы не он, судьба мемуаров отца оказалась бы весьма печальной.
В советской системе Луи осуществлял свою функцию. Такие люди, как он, всегда существуют при власти. Они зондируют почву как бы от своего имени, но на той стороне знают, кого они представляют. Если следует позитивная реакция, то в игру вступают дипломаты. Луи неоднократно выполнял деликатные поручения Кремля — «по собственной инициативе» то встречался с вице-президентом США, то туристом ездил на Тайвань или в Южный Вьетнам, то путешествовал по греческим православным монастырям, когда там заправляли «черные полковники». В оплату за свои услуги государству Луи пользовался небывалыми свободами. Он беспрепятственно ввозил в страну такие книги, за которые другим бы не поздоровилось. Он первым передавал на Запад сенсации вроде отставки Хрущева. Так он стал всемирно знаменитым, и, я считаю, заслуженно. Что касается мемуаров, то он мне говорил, что о его посредничестве знал Андропов. Вообще-то это была не первая его операция. Он переправил за рубеж книги диссидента Валерия Тарсиса. Потом нелегально издал книгу Светланы Аллилуевой. Россия в то время не являлась членом Бернской конвенции по авторским правам, права авторов никак не защищались.
— Давайте коснемся вашей биографии. Вы были инженером-конструктором космической техники, достигли больших высот при жизни отца...
— Каких это высот? Я занимал должность заместителя начальника отдела в ОКБ Владимира Николаевича Челомея (В. Н. Челомей — академик, специалист в области механики, руководил разработкой ракет и орбитальных станций. — «Итоги»). Вот и все мои высоты.
— Но ведь вам, еще молодому человеку, дали в те годы и Ленинскую премию, и звание Героя Социалистического Труда. Вы не считаете, что здесь сказывалась магия фамилии? Вы только не обижайтесь на меня...
— Сейчас, когда я встречаюсь со своими бывшими коллегами по ОКБ, я ни от кого не слышал, что я получил премию и звание незаслуженно. Да и многие другие награжденные были примерно того же возраста. Ракетная техника тогда была очень молодой.
— Ну кто же такое в глаза скажет...
— За глаза скажут. Да и в глаза тоже. Вы же говорите. Вообще-то я вспоминаю, что тогда должны были дать звание Героя мне и моему начальнику Валерию Самойлову. А потом сказали — только одному. Я узнал, что дадут мне. Пошел к Челомею и сказал: «Владимир Николаевич, напрасно это, все будут говорить: Хрущеву дали, потому что он Хрущев». Он сказал твердо: «Я так решил». Признаюсь, мне было приятно, я не стал бегать и кричать — мол, не надо мне Героя. С другой стороны, вы, конечно, правы. Награды всегда субъективны, и решения, кому их давать, принимают живые люди.
— После 1964 года кто-то от вас отшатнулся, отношение к вам изменилось?
— Нет, я этого не почувствовал. Во-первых, мое положение не было политическим, да и должность невеликая — всего лишь замначальника отдела. От верхов я был далек. Мои друзья остались. Единственное, что произошло необычного: на второй день после снятия отца я ехал на работу, меня остановил милиционер-гаишник и оштрафовал на рубль. Он хорошо знал меня. Я все время по той трассе ездил. Потом как-то, через несколько месяцев, по другим делам я заехал в это отделение милиции и разговорился с его начальником. Начальник мне рассказал, что милиционер всем хвастался в тот день, что оштрафовал сына Хрущева на рубль. А начальник ему: «Дурак, ты бы хвастался, если бы оштрафовал его до снятия Никиты Сергеевича...» (Смеется.)
Конечно, мое положение изменилось. Если бы собрался за границу, меня бы никто не пустил. Я и не пытался. Когда начал работать с мемуарами Никиты Сергеевича, меня в 1968 году для острастки перевели из ОКБ Челомея в Институт электронных управляющих машин. Правда, с повышением. Из замзавотделом сделали заведующим. Думаю, наверху, где все решалось, никто такими мелочами не интересовался. Так на многие годы я и остался завотделом, ни повысить, ни понизить меня непосредственные начальники не могли. Я оказался в положении того солдата, которого матушка Екатерина поставила охранять приглянувшийся ей цветок и забыла. Так он и простоял до конца ее царствования.
Уже при Андропове мой министр ходил к Рыжкову, тот был секретарем ЦК, спрашивать, можно ли ему Хрущева назначить заместителем директора института. Вообще-то эта должность входила в номенклатуру райкома, но мой вопрос решался на самом верху.
Так я стал заместителем директора. Я всегда занимался техникой, а тут столкнулся с министерской, не знаю, как лучше сказать, этикой. Я все время говорил невпопад и чувствовал себя не в своей тарелке. Никогда не стремился к власти. Когда меня пригласили в Браунский университет, я был очень доволен тем, что выскользнул из начальников.
— И от науки и техники ушли в политологию, философию и историю.
— Когда взрослеешь, хочешь понять закономерности развития общества. Почему произошло так, а не иначе? В конце
— Вы же сначала преподавали в Гарварде?
— Меня туда пригласили на один семестр. Я не хотел туда вообще ехать, потому что, получив приглашение, я не понял: что это за должность мне предлагают, которая называется fellow, подумал, какой же я вам «парниша»? Такой перевод я прочитал в словаре. Затем все-таки попал туда, получил квартиру, кабинет, зарплату. В то время, чтобы закончить редактирование мемуаров Никиты Сергеевича, я ушел из замдиректоров. Мне надо было куда-то определяться. Браунский университет совместно с Гарвардским вели проект по Карибскому кризису. Меня пригласили выступить на семинаре, а заодно и на торжественном обеде с trustees Центра международных исследований. Я спросил моих американских друзей: а кто такие эти trustees? Да-а-а, сказали мне, дюжина старых дураков. Я туда приехал, выступил на семинаре. Пришел на обед в огромный раззолоченный зал. Сидит там черт-те сколько народу. Президенты корпораций, дипломаты, дюжина послов. Приличная публика, дураков, похоже, нет. Подумал: о чем говорить? А еще меня предупредили, что в зале находится советский корреспондент, он все доложит куда надо. Сказали, ты демонстративно включи магнитофончик, когда будешь отвечать на вопросы, покажи ему, что ты контролируешь ситуацию и не дашь исказить ни слова. На самом деле никакого корреспондента там не было, у страха глаза велики. В кармане у себя я обнаружил нагрудный значок победителя соцсоревнования в
На следующий день после выступления Уотсон пригласил меня поработать в основанном им центре, занимавшемся проблемой ядерной безопасности в свете взаимоотношений СССР и США. Я согласился, и в сентябре 1991 года мы с женой приехали в Провиденс. Как тогда казалось, на год, но через несколько месяцев СССР распался, и все покатилось-поехало. Так я оказался в США.
— У вас английский был хороший?
— Хороший? Понять меня можно было с трудом, но в США в отличие от Великобритании на акцент внимания не обращают. Тут все — иностранцы. Так что даже с моим уровнем языка меня пригласили преподавать в Браунский университет.
— До этого приезжали в Америку?
— С отцом. В 1959 году.
— Помните первые впечатления?
— Богатая страна. Но потрясения не было, может быть, потому, что я до этого побывал в Великобритании.
— Как вам сейчас живется?
— Хорошо. У нас домик под Провиденсом. Я его купил в сентябре 1991 года на гонорар со своей первой книги. По российским меркам дом более чем скромный, но нам с женой нравится.
— Неужели обошлись без ипотечной ссуды?
— Мне повезло с издателем, на выплаченный аванс удалось сразу заплатить всю сумму. У нас там, по-русски говоря, десять соток земли. Розы, помидоры, огурцы.
— У вас квартира в Москве осталась?
— И квартира осталась.
— Что вы читаете своим студентам?
— Курс называется «Постсоветские государства по пути из прошлого в будущее». Когда я начал преподавать, то хотел читать русскую и советскую историю. Но мне дали понять, что нет, не надо настаивать, уже есть в штате два профессора-американца по этой тематике. Ищи что-то другое.
Отношения с коллегами вполне дружеские. Естественно, есть американцы, которые меня не любят. Был я тут в гостях у друзей. А у них сосед — отставной генерал американской армии. Они его тоже пригласили, но он отказался: пока Хрущев в доме, порог не переступлю. Идеологический противник. (Смеется.)
— А вы постсоветские государства видели своими глазами?
— Побывал один раз в независимой Украине. Изредка наведываюсь в Москву. Материала более чем достаточно — по телевидению, в газетах, в Интернете.
— Русские студенты у вас есть?
— Если считать еврейских эмигрантов второго поколения, то есть. (Смеется.) Из стран СНГ были — украинцы, казахи, узбеки.
— Российские университеты приглашают вас читать лекции?
— Нет. Я им не нужен.
— А в России как к вам относятся?
— По-моему, с интересом. Интервью время от времени берут. Пограничники автограф просят, когда паспорт показываю. Когда американское гражданство получил, были, правда, язвительные комментарии.
— В американских газетах тоже оживленно комментировали вашу натурализацию. Резюме такое: Хрущев-отец грозился догнать и перегнать Америку, Хрущев-сын признал поражение и перешел на сторону бывшего врага.
— Реакция очень показательная. Американцы в отличие от русских все еще живут стереотипами холодной войны. Для них приезд сына Хрущева — победа над Россией. Но никого не интересует, что, скажем, сын Тэтчер, англичанин, живет в Техасе. Я никуда не убежал, захочу, завтра буду жить в Москве. Но нам с женой всегда хотелось под старость уехать из Москвы, из холода, жить на природе, где-то на юге. Род-Айленд как раз вроде Сочи. Жить здесь приятно, вокруг зелень. Можно выйти на терраску, посидеть, птиц покормить. Пруд я себе выкопал на участке. Раз здесь жить, надо быть гражданином. Были и, так сказать, шкурные интересы. Мне надоело путешествовать с русским паспортом, везде на тебя смотрят с подозрением. Перефразируя Маяковского — глядят как на бомбу, как на ежа, на бритву обоюдоострую. И потом, пенсионные дела, если не гражданин, то все сложнее решается. Я продолжаю считать, что поступил правильно. Не вижу никакого ущерба или выигрыша какой-либо из сторон.
Холодная война кончилась. Нормальные люди мне на переезд не пеняют, а сталинисты говорят, что я родину продал. Я не уезжал во враждебную Америку. А Хрущев Америку не собирался хоронить. Он собирался хоронить капитализм. Были две сверхдержавы. Одна рухнула. Я приехал в другую в гости. И остался. И все довольны, что я учу их детей понимать Россию. Я и российский, и американский гражданин. Никого не предавал, никого не продавал.
— Но у вас есть интересы и в России. У вас там дети, сестра... Вы поддерживаете отношения с Радой Никитичной?
— И дети есть, и внуки, и еще много других родственников, не считая друзей. Рада Никитична тоже живет в Москве. Все ничего, только ноги плохо ходят. Внучка Леонида Нина Хрущева преподает в университете Нью-Скул в Нью-Йорке. Нина звонит: «Дядя Сережа, можно я приеду?» — «Приезжай». Но никак не выберется, наверное, занята. У меня со всеми родственниками прекрасные отношения. Звоню им, поздравляю с датами. Вообще сейчас общаться через океан стало легко. Раньше, когда я приехал, минута звонка стоила два с половиной доллара. Моя жена ставила перед собой часы и бдительно следила, чтобы слишком не потратиться. Сейчас это стоит копейки.
— Нет ощущения оторванности?
— Нет, конечно. У нас и здесь образовалось немало друзей, и русскоговорящих, и аборигенов. К примеру, мой близкий друг — Сережа Гельфанд, сын Израиля Моисеевича Гельфанда, гениального математика, умершего прошлой осенью. Американская профессура, в первую очередь Марк Гаррисон, мой первый директор в центре Тома Уотсона. Втроем мы регулярно паримся в бане. Времени только на общение немного. Я очень занят. Главная проблема — как успеть пригласить друзей в гости и как успеть самим побывать в гостях. У меня всегда был широкий круг общения в Москве и Киеве.
— Как будете праздновать юбилей?
— 2 июля соберутся человек пятьдесят на моем дворе рядом с прудом. Красота летом — водные лилии, рыбки плавают.
— У вас остался русский паспорт?
— Да, я был и есть российский гражданин. Россия не отнимает свои паспорта.
— Такой двойственный статус вы считаете нормальным?
— Он не двойственный. Скорее объединяющий, я учу своих студентов понимать и уважать Россию, ее культуру и национальные интересы. Это идет на пользу и России, и Америке. Мои студенты в недалеком будущем придут к власти в США. Когда я им это говорю, они смеются, но это правда. Потому в интересах как России, так и Америки, чтобы они понимали своего партнера, его менталитет и устремления, уважали его. То, что я делаю, мне кажется очень важным.
