У каждого возраста свои вопросы. И свои ответы на них. Поэтому вопросы надо задавать вовремя.
Я не знаю, кто была первая женщина моего отца, как её звали, как она выглядела. Наверняка была, не могла не быть — женился он сравнительно поздно, в 33 года. В своё время я отца об этом не спросил, постеснялся, а теперь уже не до этого.
Если я не знаю самого сокровенного о своих родителях, то знаю ли я их? И если родители не знают моего второго «Я», то как мне помочь им понять меня? Родители предпочитают учить детей на ошибках чужих людей, но самая действенная учёба — их собственный опыт.
Дети видят лишь малую часть айсберга жизни собственных родителей, хотя живут с ними под одной крышей. Возможно, целуют друг друга перед сном. Возможно, целуются, просыпаясь. Возможно, завтракают и ужинают вместе… При этом каждый может оставаться абсолютно одиноким, «вещью в себе».
Взрослые делают всё, чтобы скрыться в бронированном коконе. При этом их бесит, что сын или дочь тоже не пускают их в своё сердце. Отцу не надо было доказывать мне, как он любил мою маму, когда меня ещё не было. Мне достаточно было услышать от маминой сестры, как отец отогревал маме колени ладонями и дыханием на трамвайной остановке. В сорокаградусный мороз. Они спешили в театр, на остановке было ещё людно. Мама была молодой пижонкой — мороз приварил капрон к её коленям. Мама стеснялась, но была счастлива. Возможно, она больше никогда не была так счастлива…
Почему бы ей не рассказать мне об этом на заре моей юности? Почему бы мне тогда не расспросить её об этом?
Странное дело. Я не знаю, кого любили мама или папа, кроме друг друга, но знаю, кого любил Пушкин кроме Натальи Гончаровой, с полсотни из них я мог бы перечислить…
Личную жизнь Олега Табакова мы знаем лучше, чем личную жизнь своих родителей. (Поставьте вместо фамилии уважаемого артиста сотни других, из того же ряда.) Изнанка гласности — личная жизнь посторонних людей — нам интереснее, чем собственная. Чем жизнь наших прямых предков. Мы с удовольствием читаем про любовь, скажем, Федосеевой-Шукшиной, но проходим мимо переживаний юности собственной мамы. Пассия Павла Буре нам интереснее, чем школьная любовь отца…
Вместо Табакова и Буре придут другие, а родители у нас те же. Их опыт неповторим. Он тоже единственный в своём роде, тоже реликт, причём нерастиражированный, а значит, только твой. Реликт, выросший в родной почве.
Мои тесть и тёща стали мне ближе после того, как я своими вопросами «распотрошил» в застолье историю их любви. С присущими журналисту въедливостью и занудством я раскрыл их первую встречу, их первые танцы, их первый поцелуй… Рядом сидели жена и дети. Они многое слышали о «стариках» впервые. Слушали с открытыми ртами. Ахали. Восхищались. Жалели. Переживали. Точнее,
Да и тесть с тёщей разволновались. Посмотрели на собственную юность с высоты жизни, опыта, ссор, примирений, разлук, встреч, переездов…
Отцу не надо было доказывать мне, как он любил мою мать. Достаточно было рассказать, как мать поступала в мединститут. Мама прошла по конкурсу, попала в списки зачисленных. Уже по рюмочке успели вечером пропустить по такому случаю, как наутро прыткие стукачи
Отец узнал об этой «казни невинных» от плачущей мамы. Он не вошёл, он вломился, прорвался к трусливому ректору сквозь кордоны секретарш и замов. Прощупал ректора в беседе, а когда понял, в чём причина сокращения, когда кончились увещевания и не помогли последние аргументы, взял со стола мраморную чернильницу и…
Вычеркнутый из списка десяток студентов был восстановлен.
Ректор «не заметил» поступка отца, чуть не ставшего роковым для обоих. Ректор понял, что фронтовик всегда прав. Тем более когда он прав на самом деле.
Мне рассказали об этом другие люди, не отец. Наверное, он стеснялся этого поступка. А зря.
Можно прожить бок о бок долгие годы и не понять, не увидеть в родителях
Родители, как правило, лакируют собственное прошлое в глазах детей. Трудно быть Богом, но ещё труднее жить рядом с Богом. Ребёнок должен любить нас такими, какие мы есть, а не такими, какими мы могли бы быть. (Речь, разумеется, не о дебоширах, бытовых хулиганах и беспросветных пропойцах, хотя, бывает, любят и таких…) Ведь мы же любим наших детей со всеми их недостатками.
Возможно, взрослые для того и прячут перед детьми своё прошлое, чтобы получить право шпынять их за настоящее? Ребёнок должен знать, что родители имели и имеют право на свои ошибки. Что они живые люди, а не куклы с резиновой совестью.
Парадокс времени: наши дети учатся на уроках литературы до мельчайших подробностей передавать настроение Наташи Ростовой на балу и после бала, отмечать румянец Наташи, блеск её глаз, её томление, её робость, её смятение, но не умеют (да и не хотят) понять напряжённую молчаливость отца, её причину; наши дети могут описать переживания влюблённого Овода или Вертера, но не способны догадаться о причине сердечной тоски матери…
Это и оттого тоже, что отец редко бывает сыну ДРУГОМ, а мать — ПОДРУГОЙ дочери. Привычнее отношения старший и младший, ведущий и ведомый, «начальник» и «подчинённый», шеф и подшефный… При таких отношениях полное и даже полудоверие исключены. Или почти исключены. В отношениях хороших друзей доверие — главная ценность.
И вот ещё что. Взаимный «обмен исповедями» полезен и старому, и малому. Почему малому — понятно, иной рассказ отца или матери стоит библиотеки прочитанных книг. Почему полезен и родителю? Освежает чувства. Обновляет аромат прошлого.
В воспоминаниях (согласитесь) мы всегда щедрее, чем в жизни. Вспоминая, просвечивая себя беспощадным рентгеном, мы снимаем невидимую окалину с души. Мы впускаем в лёгкие свежесть сирени. Дальше с этим легче жить.
Признаться, я не рассказывал собственному старшему сыну о своих «уроках жизни», да он и не спрашивал. Когда Глеб женился, он фактом своей женитьбы как бы уравнял наши мужские права друг на друга. Да и на жизнь тоже. Наверное, теперь я решусь рассказать ему то, о чём не решался рассказать раньше.
А когда вырастет мой младший сын, «энциклопедия моих ошибок» станет ещё полнее. И, стало быть, интереснее будет беседа…
Сергей РЫКОВ
