Продолжаем публикацию беседы Владимира Владимировича Шахиджаняна с режиссёром Сергеем Михайловичем Артимовичем: о доходах, скромности, любви к актёрам.
Видеоверсию можно посмотреть здесь.
Данила Трофимов, редактор 1001.ru
Сергей Артимович: - Вообще я люблю, когда зритель не замечает ингредиентов.
Я не люблю, когда я сам смотрю кино и думаю: «Какая интересная операторская работа!» С досадой говорю я.
Я её заметил, я-то профессионал по первому плану восприятия, я вижу операторскую работу любую.
Я вижу монтажные переходы, я вижу мизансцену, но как-то у меня раздваивается всё это, я понимаю, что, если зритель замечает какую-то избыточную краску, то не должно этого быть, потому что бульон должен быть сварен, это такая должна быть единая масса, ты её заглотил, как я, например, некоторые фильмы люблю пересматривать специально, потому что я умею, к счастью, просто как зритель воспринимать, например, фильмы Ульриха Зайдля, которые убивают меня своей правдивостью, вот эта его трилогия «Рай: вера», «Рай: надежда», «Рай: любовь».
Я каждую серию посмотрел дважды, потому что было ощущение, что попадаю в реальность документальной камеры, а она не документальная.
И я, когда во второй раз иду на эти фильмы, или Германа Алексея, его все фильмы, у меня ощущение, что это просто подлинность, или Тарковского ранние фильмы.
Владимир Шахиджанян: - Алексея Германа-старшего?
- Разумеется. Он один Алексей Герман. А тот – Алексей Герман-младший.
- Ну, да. Но Алексей тоже.
- Алексей Герман, да.
- Вы не были знакомы с Алексеем Германом?
Алексей Герман
- Он у нас был на курсах, как и все были, он у нас что-то там читал, мы с ним общались, но лично я с ним не знаком и не могу сказать, что мы дружим, даже неправильно говорить, что я с ним знаком, хотя, в принципе, знаком был.
- Я наблюдал его работу.
- И его фильмы – конечно, это что-то такое непонятное, как у него тот же крайне неудачный фильм, экранизация «Трудно быть богом», крайне неудачная, но это настолько проваренный какой-то субстрат, что, конечно, не может не восхищать.
- В двенадцать часов дня вы будете иметь музыку. Мы выходим из маленького просмотрового зала.
И, хотя сейчас двенадцать часов ночи, я совершенно спокоен. Ровно в одиннадцать часов пятьдесят пять минут в ворота киностудии въедет маленькая тёмно-синяя машина. Из неё выйдет Сергей Прокофьев.
Сергей Прокофьев
В руках у него будет очередной музыкальный номер к «Александру Невскому». Новый кусок фильма мы смотрим ночью, утром будет готов к нему новый кусок музыки.
Прокофьев работает, как часы. Часы эти не спешат и не запаздывают, они, как снайпер, бьют в самую сердцевину точного времени. Прокофьевская точность во времени – не деловой педантизм. Точность во времени – это производная от точности в творчестве. В абсолютной точности переложения образа в математически точные средства выразительности, которые Прокофьев держит в стальной узде.
Это точность и лаконичность стиля Стендаля, перешедшего в музыку. «Меня поймут через сто лет», - писал не понимаемый современниками Стендаль, хотя нам сейчас трудно поверить, что была эпоха, не понимавшая прозрачности стендалевского стиля. Прокофьев счастливее, его произведениям не надо ждать сто лет.
Прокофьев твёрдо вошёл у нас и на Западе на путь самого широкого признания. Вы, наверное, знаете, помните, что Сергей Сергеевич Прокофьев умер в один день с Иосифом Виссарионовичем Сталиным. Сталина хоронили, а Прокофьев жил недалеко от места Колонного зала. И пройти к нему было невозможно – всё было заполнено.
И я кусочек ещё прочту совсем маленький: «Через несколько часов – Новый год, тысяча девятьсот сорок пятый. Звоню по телефону, чтобы поздравить Прокофьева. Не заглядывая в книжечку, набираю телефон: К 5-10-20, добавочный 35.
Память у меня неплохая. Но, вероятно, именно поэтому я упорно стараюсь не засорять её запоминанием телефонов. Я нарочно вычёркиваю их из памяти и заношу в серенькую книжечку микроскопического размера. Как же получилось, что я с такой лёгкостью по памяти набрал телефон новой квартиры Сергея Сергеевича, куда он переехал вовсе недавно?
Цифры К 5-10-20, добавочный 35, почему вы засели в моей памяти?
Рядом со мной в будке перезаписи сидит Сергей Сергеевич. Он только что сообщил мне, что наконец переехал из гостиницы на квартиру.
На Можайском шоссе. Что там работает газ, есть телефон. И дальше он рассказывает долго-долго, как это дело у него происходит.
Я с настойчивым любопытством стараюсь разгадать, как ухитряется Сергей Сергеевич с двух-трёх пробегов фильма схватить эмоциональность, ритм и строй сцены, чтобы назавтра запечатлеть музыку, эквивалент изображения в музыкальную партитуру».
Дальше я читать не буду, потому что это долго. Скажите мне, ваша супруга как относится к вашим занятиям кинематографом? Ревнует или не ревнует к актрисам? Понимает или не понимает, насколько это нервно после съёмки, до съёмки, во время съёмки и монтажа, сдачи?
Является ли ваша жена психотерапевтом для вас?
Тихо и спокойно обеспечивает уют? И вообще: художник и жена.
- Ну, тут я вряд ли что-то…
- У вас же одна-единственная жена?
- Да. У нас же запрещено многожёнство. У нас жена только одна.
- Ну, можно развестись же.
- Да.
- Вы однажды были женаты?
- Нет, я дважды женат. Ну, жена, она же у меня хирург, она челюстно-лицевой хирург, поэтому, что такое нервная работа, она знает.
Тут всё хорошо.
Дом для меня – тыл, дом – это место, где мне всегда очень хорошо, меня прекрасно понимают, ревновать…
Не знаю, по-моему, к актрисам она меня не ревновала, но у неё никогда не было повода ревновать меня к актрисам, к кому бы то ни было.
Да, с женой я обсуждаю проекты, обсуждаю какие-то замыслы свои, с женой и дочкой, вообще с близкими, с сыном, с дочерью мы вообще…
- Дочери сколько лет?
- Дочери сейчас двадцать семь лет. Мы с ней некоторые вещи просто вместе придумывали.
Мы придумали однажды с ней вместе такой девчачий триллер мистический, который до сих пор мне кажется удачным, я его показываю иногда продюсерам, может, когда-нибудь что-то случится, может, к нему надо вернуться, доработать, например, есть такая интересная тема, не знаю, может, вы замечали…
Время от времени вдруг с непонятной какой-то периодичностью, небольшая часть, но происходит волна самоубийств среди девочек, если вы замечали.
Происходит. Вдруг раз – и начинают девочки прыгать из окон. И вот про такую историю мы с дочкой сделали…
- Иногда вдвоём.
- Да, иногда вдвоём. Причём обычно несколько сразу подряд, в разных городах происходит такая история.
- Закон парных случаев.
- Может быть, бывает не пара, а больше, чем пара. В общем, такие вещи происходят. Мы эту историю придумали с моей дочкой, когда ей как раз было столько примерно лет, как этим девочкам, такая мистическая история.
То есть дом – это моя первая фокус-группа, на которой я обсуждаю свои какие-то решения режиссёрские, сценарные, драматургические.
Дома у меня, к счастью, всё хорошо, поэтому я рад и благодарен своей большой семье, что я могу там…
- А как вы с женой познакомились? Со второй?
- Ну, надо сказать, что я оба раза женат на одной. Это странная история, так получилось.
- Пришли лечить зубы?
- Нет, мы вместе были в самодеятельности, ещё с первой женой. Мы когда-то в мединституте учились, такая получилась история. Просто мы выросли из одной среды, из одного питательного какого-то раствора.
- Но вас совратило искусство?
- Да, она осталась хирургом, потому что большинство людей остаётся в главной какой-то своей колее.
- Где она сейчас трудится?
- В клинике здесь стоматологической одной. Она челюстно-лицевой хирург.
- Скажите мне, когда вы приходите на площадку, у вас есть такой момент, актёр выходит на сцену, знаете, да? Вот он за кулисами стоит, некоторые разболтанные, некоторые сосредоточенные, чтобы никто, не дай Бог, не помешал, некоторые собираются.
И вот этот момент я наблюдал много раз, я любил смотреть, как человек выходит из-за кулис на сцену. Яковлев, Борисова, Плисецкая, однажды даже видел Уланову. А у вас съёмочная площадка.
Вот вы пришли, вышли из машины, за вами же машину присылают.
- Да.
- Вот вы приехали на площадку, вышли из дверцы. Расскажите о состоянии: вы меняетесь сразу?
- Я не знаю. Это надо извне смотреть. Мне кажется, что я не меняюсь, но я прекрасно понимаю, что я всё время на виду. Режиссёр всё время на виду, даже когда он сидит в стороночке, а у режиссёров, к счастью, есть такой… Я люблю одиночество, очень люблю быть один…
- Вы рассказали, что вы часто любите в перерывах не обедать, не есть, а куда-нибудь уйти подальше, походить, поразмышлять, а они пусть там…
- Я люблю быть один вообще по жизни, и для меня важно, мне помогает то, что у режиссёра есть странный какой-то механизм, режиссёра, наверное, принято по пустякам не дёргать.
Если без режиссёра можно обойтись, режиссёр может сесть на стульчик, и к нему никто не подойдёт с какой-нибудь ерундой, кроме очень близких каких-то друзей.
А группа будет от тебя стараться держаться в сторонке, потому что, если ты сидишь и смотришь перед собой, может быть, ты что-то думаешь, может быть…
Кстати, обычно ты думаешь о чём-то, это правда, как правило, а иногда ты просто сидишь без всяких мыслей, просто одуревший от общей свистопляски, и ты готовишься к чему-то, что должно происходить через несколько минут.
То есть, когда я остаюсь на площадке один, я постоянно помню, что я в поле зрения группы, а иногда ещё приходит журналист, и ты понимаешь, что тебя ещё могут сфотографировать, а кроме журналиста, есть ещё такая должность, как фотограф группы, на некоторых проектах они бывают всегда в группе, а иногда они приходят время от времени, фотографы.
Это продюсерское обычно решение, те, кто ведёт фотолетописи, они снимают рабочие моменты, это бывает нужно иногда в PR, но они снимают всегда ещё и группу, рабочие моменты с группой.
И они обычно снимают режиссёра, так или иначе ты попадаешь в кадр, либо как главный персонаж кадра, либо… Обычно вокруг режиссёра что-то происходит. То есть я прекрасно понимаю, что я на виду, и это, конечно… Для меня в этом какая-то есть…
Я уже давно к этому не отношусь, как к дискомфорту. Это просто некая данность, ощущаешь, что на тебя направлен прожектор всегда. К этому привыкаешь и нормально себя ведёшь, я не думаю, что я как-то сильно очень меняюсь.
- Но вы же генерал?
- Да, конечно. Власть на площадке у режиссёра всё-таки абсолютная. Даже продюсер, он может только уволить режиссёра.
Он может уволить, и тогда его власть мгновенно исчезает. А когда происходит с продюсером какой-то скандал, и ты говоришь группе какую-то команду, ругаясь с продюсером, то твоя команда будет выполнена.
- Вы ставите задачу перед группой, собираете их, выступаете: «Вперёд, делаем то-то и то-то, так-то и так-то»…
- Когда уже совсем беда, когда совсем плохо…
- И наоборот: «Нет, всё делайте, как я говорю, и не ваше собачье дело, зачем, почему, как и где»…
- Нет, собачье дело, я тоже… Вы, наверное, знаете массу историй про режиссёров, про которых говорят, что они – тираны на площадке, они ужасны, их все ненавидят.
Я не люблю, когда меня ненавидят, я люблю, когда меня все любят. Я к кино отношусь, как к игре.
Я не считаю, что это – место, где люди должны сдохнуть и ненавидеть друг друга. Кино – это прекрасное место, где всё должно быть в радость, мы играем, и зрители потом нашу игру прекрасную должны почувствовать, быть ею захвачены и тоже получить удовольствие.
Моё отношение к кино, по сравнению с хирургией, как прекрасное баловство какое-то в хорошем смысле слова, а то, что за это нам ещё платят деньги, - это вообще фантастика, это поразительно. Ну, вот мы так живём. То есть это место, где должно быть много позитива.
Бывает, конечно, мы устаём, мы, бывает, работаем в очень непростых условиях, бывает просто физически часто тяжело, бывает, ты сидишь четырнадцать часов в каком-нибудь вонючем подвале, в гадком, холодном, каком-нибудь непротопленном доме, ты должен работать, должен снимать, кто-нибудь с тобой поругался, что-то происходит не так, как ты хочешь, но это мы преодолеваем, и я стараюсь всегда группе помочь в этом.
Если когда-то что-то идёт совсем наперекосяк, бывает, разбалтывается группа, падает дисциплина, раз за разом что-то не происходит с каким-нибудь цехом, раз за разом нет реквизита на площадке, раз за разом ты ждёшь долго, пока переодевают артиста, это проблема.
Машина вовремя не приходит, иногда приходится собрать группу и какие-то сказать мобилизующие слова, иногда бывает нужно кого-то уволить, иногда бывает настолько плохо, вся эта атмосфера, что требуется какой-нибудь показательный расстрел, кого-то надо уволить, наименее ценного члена группы, чтобы немножко все остальные пришли в себя.
Такое тоже приходится делать, режиссёру этим приходится заниматься.
- Показ актёрский… Насколько вы показываете актёру?
- Если нужно, показываю.
- Или вы всё на словах?
- Нет-нет. Проще чаще показать. Причём показ – про это тоже все классики писали, тот же Михаил Чехов, что показ и актёрская игра – это совершенно не то. Ты можешь отлично показывать, но сам не в состоянии сыграть.
Вот это интересная такая штука, сам даже не могу её до конца объяснить. Иногда блестящим актёрам каким-то я вынужден что-то показать, особенно если актёр пытается тебя поначалу прощупать, мол, покажи, что ты вообще хочешь. Объясняешь, объясняешь – покажи.
И показываешь. Потому что ты покажешь какой-то нюанс, какую-то деталь, какой-то жест, что-то такое, что показать можно, а сыграть – это другая история.
- Актёрство – это из самодеятельности выросло. Там впервые вы начали…
- Да. А вообще, мне кажется, это Божий дар просто.
- Он у вас есть?
- Конечно.
- А сыграть самому не хотелось?
- Никогда не хотелось, я недостаточно тщеславен для этого.
Мне достаточно сидеть за монитором.
Мне интереснее не самому красоваться перед объективом, как я сейчас почему-то делаю уже третий день подряд, а мне интереснее заставить фигурки персонажей, которых делают актёры, профессионалы, заставить их двигаться так, как мне нужно, и заставить в этом квадратике жизнь какую-то затеплиться.
Мне это кажется более амбициозным и интересным занятием, чем самому что-то там изображать. Фильм в одной-единственной голове у режиссёра сложен, только ты понимаешь, что ты хочешь на самом деле получить, потому что каждый видит свой кусочек мозаики, и каждый является этим кусочком мозаики, и никто – ни автор сценария, ни оператор, ни продюсер, никто не понимает, каким будет фильм на выходе, только ты, потому что ты не можешь это рассказать.
Если бы ты мог рассказать, можно было бы фильм и не снимать. Ты знаешь, тебе доверили эту работу, вся эта команда людей тебе доверяет, твоему видению, и они готовы…
- Или не доверяет, но работает. Они деньги получают.
- Нет, по-любому они доверяют. Значит, если он художник по костюмам, он понимает, что он будет работать, и режиссёр это дело всё использует, всё равно в элементе доверия есть необходимость.
Так же, как вы садитесь в автобус, вы доверяете, что за рулём не пьяный идиот, который тебя сейчас с моста вместе с автобусом свалит, ты же доверяешь по умолчанию профессионалу любому.
И так же в кино: они тебя доверяют, а ты знаешь, что ты должен сделать, в этом смысле интимно. А как добиться от актёра правильной эмоции – это как получится.
Николай Губенко
Мне ни разу не доводилось устраивать жестокие какие-то вещи, о которых я слышал, как, например, говорят, Губенко оторвал птице голову в кадре на подранках, чтобы добиться, чтобы у ребёнка потекли слёзы в кадре прямо.
Но я допускаю, что это может быть. Или, говорят, Климов расстрелял из пулемёта корову в кадре, чтобы она умерла в кадре.
- Или лошадь в «Андрее Рублёве».
- И я это, естественно, оправдываю. Потому что главное – мы должны добиться этой эмоции, конечно же, это дороже, чем жизнь этой коровы, разумеется. Жалко, конечно, корову, но корову всё равно убьют и котлет из неё наделают, а так будет кадр какой-то выразительный, естественно.
Или кого-то испугать, как в этом моём любимом фильме, который я упоминал в один из прошлых наших дней, «Трюкач», чтобы добиться эмоции от актрисы, режиссёр хочет тоже наполняющиеся слезами глаза снять и рассказывает ей, что накануне показал её родителям сцену эротическую с её участием.
Она в ужасе перед родителями, она краснеет, глаза актрисы наполняются слезами, и он в этот момент включает камеру, они видят испуганную актрису, получают тот кадр, который хотят, хотя это совершенно не в монтаже с работы, а вообще эта эмоция не имеет отношения к тому, что будет на экране.
Всё, что угодно, может быть, но пока мне доводилось, у меня получалось рассчитывать на профессионализм актёрский, и, если я просил заплакать, они плакали, актрисы, это прекрасное их мастерство.
Хотя с детьми, например, иногда приходилось иногда на них накричать, чтобы они испугались. С детьми тяжело на площадке, у них отдельные какие-то вещи, отдельная работа. Не случайно при советской власти норма выработки с детьми, она, по-моему, в пять раз была меньше…
- В два.
- Намного больше, чем в два, меньше, чем со взрослыми. Это сейчас никто не обращает внимания, дети у тебя, не дети, ты должен дать свой метраж, и всё. То есть это как получится.
А творчество интимное, потому что ты должен, несмотря на суету, в которой ты существуешь, несмотря вообще ни на что, ты должен не потерять то, что ты когда-то сам, наедине с собой и текстом, придумал про фильм.
Вот это надо сохранить, вот эту вот эмоцию, это ощущение, то, что ты хочешь, свой замысел пронести через всю эту бесконечную полосу препятствий, которой являются съёмки. Как-то так.
- Вы действительно видите до последнего кадрика, каким будет фильм, или он всё-таки рождается, и вы в результате иногда сами не представляете, чувствуете, что хотите, как живописец, он же не видит картину.
- Большей частью, я думаю, что и живописец видит. Другое дело, что то, что я вижу, часто не совпадает с тем, что получится в конце.
Потому что я вижу одно, а потом из-за разных обстоятельств будет другое что-то на выходе, но я вижу, у меня внутри уже есть тот некий идеальный в том смысле, что нереальный, какой-то придуманный мной образ.
И я его пытаюсь воплотить. Уже получается или не получается, лучше этот образ или хуже, это уже вопрос другой.
Но некие ориентиры уже есть. Хотя у меня бывают случаи, но это обычно от усталости, уже к концу длинного-длинного проекта, иногда приходишь, я уже, к счастью, среди единомышленников и коллег, я могу сказать: «Я не знаю, как эту сцену снимать».
Я могу такое сказать. В принципе это, конечно, нехорошо для режиссёра.
Но если тебе к тому времени уже актёры доверяют, и оператор доверяет, и понимают, что это не потому, что ты такой дурак, ничего не понимаешь, просто тебе что-то предложат, и либо ты воспламенишься от этих предложений, либо ты воспользуешься этими решениями, которые кто-то придумал, и что-то родится хорошее.
Такое тоже бывает, но не так часто.
