На нашем сервере был рассказ о Симоне Львовиче Соловейчике.
(Еще Симону Львовичу посвящена глава книги "Мне интересны все люди")
А сейчас мы предлагаем Вашему вниманию предисловие Симона Соловейчика к статье В.Вельможина "Пятнадцать копеек".
Не знаю, действительно не знаю, какие мысли вызовут у Вас предисловие и сама статья, а я долго, после прочтения думал и вспоминал. Такое было раньше, такое, к сожалению, есть и сегодня.
Итак, газета "Первое сентября" номер от 3 декабря 1994 года.
Читатель, возможно, сразу заметил: в сегодняшнем номере нет нашего девиза "Вы блестящий учитель, у вас прекрасные ученики".
Это не оплошность; сегодня эти слова были бы неуместны.
Мы печатаем очерк учителя Владимира Вельможина, нашего сотрудника
Прочитать его без содрогания невозможно.
В очерке описываются события тридцатилетней давности; на них нельзя повлиять и все равно страдание.
Но разве и в наши дни нет такого в школах?
Мы горды, мы обуяны гордыней, в наших школах не бьют детей.
Но ведь это неправда! Бьют! Неважно кто бьют! Бьют методично, изо дня в день, превращая школу в пыточный ад для мальчишки.
В последние годы много пишут о дедовщине в армии наконец-то это явление стали хотя бы обсуждать.
Но еще никто не поднял голос против такого же явления в школах, детских домах, техникумах. Только родители мечутся, заискивающе выспрашивают подскажите! Назовите школу, куда можно без опаски послать своего ребенка!
И деньги большие платят не за лучшее учение, а за безопасность. Школа становится такой же страшной, как и армия. Армия пугает дедовщиной, школа страшной властью одних подростков над другими.
Директор техникума рассказывает. "Я перестал выдавать стипендию в кассе. Деньги отнимают тут же, у кассы".
Директор школы рассказывает. "Я вынужден был построить каменную стенку, перегородку в коридоре, чтобы защитить малышей. Большие ребята издеваются над ними на переменах, гасят о голову сигареты".
Есть школы, где правит не директор, а школьный авторитет самый сильный или самый коварный, самый беспощадный мальчишка-садист.
Учителя в таких школах боятся зайти в туалет или в коридор возле спортивного зала.
Школа становится зоной самой большой опасности.
И все молчат!
Министр и министерские высшие чини заняты стандартами и образовательным пространством, теоретики теоретизируют, все кому не лень составляют планы реформ и реформирования, проводится бесчисленное множество конференций никогда их столько не было, но ни от министра не услышишь, но ни одной конференции такой не было: как остановить, как вывести из школы позорную дедовщину?
Армейские начальники, отбиваясь от обвинений в дедовщине, утверждают, что во всем виновата школа.
Просвещенческие чиновники пытаются отвести обвинение от себя. Мы учим, мы воспитываем, а потом они идут в армию, а там...
Футбол. Кто кому гол забьет?
Поразительное чувство вечной, чуть ли не природой школы дарованной невиновности ни в чем мы не виноваты в росте преступности, не виноваты в том, что сотни тысяч подростков вышвыриваются на улицу, не виноваты в школьной дедовщине: "А что мы можем сделать? Такое у нас общество. Такое время".
А что мы можем сделать?
Ну хотя бы понять, объявить во всеуслышание, что из всех ценностей школы первая, несомненно, безопасность ребенка.
Нет таких целей, нет таких цифр, нет таких заслуг, которыми можно было бы оправдать дедовщину в школьном коридоре, в школьном туалете, на школьном пустыре, обычно называемом спортплощадкой.
Десятки показателей характеризуют школу успеваемость, наполняемость, выпускаемость, поступаемость, но все они выеденного яйца не стоят, если один ребенок идет а школу, замирая от ужаса.
Что же мы все, такие образованные, такие педагогичные, такие гуманные и добрые, что же мы не можем его спасти, прийти ему на помощь?
... В следующем номере опять появится девиз "Вы блестящий учитель, у вас прекрасные ученики". Обязательно будет. Но именно потому, что вы блестящий учитель, поднимитесь против главного школьного зла! И потому именно, что у нас прекрасные ученики, защитим их от дедовщины.
С. Соловейчик
А теперь сам очерк. Одна просьба, пожалуйста, читайте его не торопясь.
Пятнадцать копеек
Что мне шумит, что мне звенит из школьного детства? Что надрывает память? Тридцать лет кануло, а болит...
Снега в ту зиму выпало много. Все не было, не было, и вдруг насыпало. Потом еще. Еще.
Смеркалось. Мальчик шел полем, по целику. Ноги проваливались выше колена. Снег набился в валенки. И бесполезно было его вытряхивать. Вытряхнешь, а он со следующего шага опять набьется. Так и шел. В руке портфель. Обычно не тяжелый, а сейчас всю правую оттянул. Мальчик взял его в левую. Но та быстро устала и отказывалась держать. Пришлось опять нести в правой. Неожиданно нога провалилась до паха. Наверное, по осени тракторист оставил в этом месте колею, теперь ее под снегом и не видно. Мальчик с трудом выкарабкался и обнаружил, что на валенке нет галоши. Стал доставать. Возился долго. А тут еще пальто, на вырост матерью купленное, мешает. Он посидел в снегу. Всхлипнул. Надел галошу, двинулся дальше. Стемнело.
Поле, по которому он шел, находилось рядом с аэродромом. Длинный ряд столбов с красными мощными фонарями указывал летчикам дорогу домой. Сейчас он указывал дорогу и Мальчику. Мальчик знал, что не стоит идти вдоль фонарей, нужно забрать правее, чтобы не мерить лишнего. До Чкаловского шоссе от школы два с половиной километра. Расстояние по дороге, выструганной грейдером, небольшое двадцать пять минут ходу. А по сугробам Мальчик тащился уже час. Выбился из сил и безутешно плакал.
Морозило. Подул ветер...
Кисель, как остался на третий год, объявил себя королем школы. Никто не спорил Кисель сильнее всех. Физкультурник Петр Герасимович принес ручной динамометр. Ребята выжимали кто сколько. Кто двадцать, кто двадцать два, один тридцать килограммов выжал. Кисель же правой пятьдесят, левой сорок пять выдавил. А если бороться вздумает, десять ребят раскидает...
У короля своя команда: Гринек, Старый, Шарлотта, Абдухалик. На переменах собираются в школьном туалете. Курят и матерятся. И бьют, кого решат. Серьезных поводов не ищут. Бывает, просто хотят бить. По живому. Руку тренировать. И бьют. Выберут жертву, вызовут в туалет. Не сами. Для мелкой работы есть королевский адъютант Сирила. Любой из ребят с ним справится, а трогать не моги за него король вступится, неповадно будет. И ходит Сирила среди мальчишек что петух. На уроках тупей тупого, тройки из милости получает. А в перемену важная птица, всегда около короля сбегать принести, кликнуть кого, предупредить. Да мало ли шавочьей работы. Только вертись. Подойдет Сирила, скажет: "Тебя в туалет вызывают". И странно не было случая, чтобы кто-то не пошел. Взглянешь на такого вызванного: во всей фигуре обреченность, лицо полно ужаса, брови надломлены, глаза затравленные, рот скошен. И бледность, нездоровая бледность.
Сильно не бьют. Следов не оставляют. Два-три раза съездят по физиономии. Потом спросят: Понял?" Надо отвечать: "Понял!" Все так и отвечают. А что понял, не важно. Есть такая приколка в их кругу:
Ты понял?
Ты меня на "понял" не возьмешь! Понял?!
Только отвечать надо согласно заведенному: "Понял!" А дальше гадай-думай, когда тебя в очередной раз на мордобитие вызовут. Может, через неделю, а может, и завтра же.
Мать купила Мальчику новую ручку. У многих ребят красивые ручки. А у Мальчика не было. Теперь есть. Новая, оранжевая, долгожданная предмет мечтаний Мальчика, вот она, в кармане брюк, только блестящая зажимка виднеется. А пишет как! Мягко, тоненько, легко. Наслаждение сплошное, а не ручка. Ходит Мальчик по школьному коридору, радость от новой ручки переживает.
Вдруг Абдухалик подлетел:
Слушай! Тебя вчера били. Мне было тебя жалко. Я Киселю скажу, чтобы не лез больше. Ты же клевый пацан!
И обнимает Мальчика мягкими объятиями. Как к родному льнет. А когда отошел, Мальчик хвать за карман ручки нет.
Так и нет. Потеря из потерь. Дороже многих вещей во взрослые годы. Провал какой-то в вещном наборе детства. Дыра зияющая. А оттуда чернота и холодом веет.
Школа, где учится Мальчик, одноэтажная деревянная восьмилетка. Спортзала в ней нет. Петр Герасимович по пол-урока маршировать заставляет. Тихим голосом считает: раз! раз! раз-два-три! Четко умеют ходить пятиклассники. И право-лево не спутают. Один Кисель ленится. Всем видом показывает, как ему это занятие неинтересно. Болтает, кривляется, учителя передразнивает. Строй портит. Петр Герасимович терпел, терпел, да и съездил ногой ему по ягодицам. Смачный шлепок получился. Девочки прыснули. Мальчики улыбки зажевали над королем смеяться себе дороже.
А Кисель обиду не забыл. После уроков построил мальчишек и начал тихим голосом: раз! раз! раз-два-три! Триста метров прошагали на виду у девчонок. Никто не противился. Одни показывали, что делают ему одолжение, другие шагали, будто и положено строем из школы возвращаться, третьи смотрели в асфальт.
Неделю водил капрал Кисель свое отделение. Ребята между собой этого марша не обсуждали. Что скажешь? Как оправдаешься?
Мальчик был едва ли не самым грамотным в классе. Кисель в этом свою пользу узрел. Сказал: "С завтрашнего дня будешь сидеть со мной. Диктанты мне будешь проверять, сочинения сочинять". Пришлось Мальчику пересесть на последнюю парту в угол. Первый же диктант он Киселю проверил нашел двадцать ошибок. Кисель ему руну жал, говорил: "Вот теперь тебя никто не тронет". А когда тетрадь получил, там единица Анна Васильевна еще одиннадцать ошибок нашла.
Били совсем не больно. Сирила по приказу Киселя ударил два раза. А удар слабый боли от него нет. Есть обида и страх. А боли нет. "Старайся лучше", спокойно сказал Кисель Мальчику. И того отпустили.
На станцию вагон подали. А в нем резинок доверху. Тонких, как проволока. Мотками. Сырье для фабрик, один моток кисельная братия утащила. И пошло по всей школы стреляние. На всех, где можно, уроках. А нельзя на географии, на математике и рисовании. На остальных можно. Особенная вольница на русском. Тьй-и-и! из одного конца в другой. Словно струны звенят тихонько. Летают пульки. Больно жалят. Ни о чем, кроме них, думать не дают.
Но резинки быстро рвутся. Украденный моток потонел и вскоре кончился. А стреляние в самый разгар вступило.
Длинная резинка только у короля. У остальных обрывки. Настал резиночный голод. Абдухалик из трусов резиновую нитку тянет. По чуть. Потянет, подождет. Чтобы учительница не заметила.. Опять потянет. Вылезет резиновая нитка самую малость и оборвется. Абдухалик снова начинает. Глядь, и добудет сантиметров десять. А это уже кое-что. Можно вновь постреливать. А что трусы не держатся, так под брюками разве видно?
Сидит Мальчик на уроке старой ручной пишет. Вдруг в самый висок пулька врезалась. Больно! Кисель кричит: "Кто в него еще раз попадет, со мной иметь дело будет!" "Спасибо, Вов!" говорит Мальчик и склоняется к своему письму. Проходит несколько минут, и в это же место еще один выстрел. Старая боль не утихла, а тут на нее новая наложилась. Две боли не больно, а очень больно. Кисель еще раз орет: "Кто в него стрельнет, дело со мной иметь будет!" "Спасибо, Вов!" опять говорит Мальчик и опять пишет. Через минуту стойкие силой, в ту же боль снова в висок точка в точку третий выстрел. Мальчик не видит света от боли. Три тугие пульки, с длинной резинки посланные в одну точку в висок, это три боли. Кубическая боль, что ли такая бывает? А Кисель свое поорывает: Кто в него еще раз попадет!
Мальчик с приятелем возвращался из школы домой. Навстречу Гринек. Долговязый, сутулый, в брюках-короткомерках, он, быть может, был самым жестоким из всего королевства. Не уступая Киселю в силе, а возрастом и обгоняя его, он тем не менее на королевское место не зарился. В кругу короля занимал свое независимое. В этот раз Гринек неожиданно широко улыбнулся и воскликнул: "О, здорово, ребята!" И руку приятелю Мальчика протянул. Удостоенный такой непредвиденной чести, тот радостно пожал ее. Мальчик подал свою теплую, мирную, приветную руку, а Гринек молниеносным ударом ему поддых. Мальчик сломался и почувствовал нечем заглатывать воздух, земля уходит из-под ног. Он повалился на живот, бессильно дрыгая ногами, цепляясь руками за придорожную траву. Гринек ухмыльнулся и пошел.
Приближалось 7 Ноября. Кисель из своей резиденции, или из туалета, прислал в Сирилой указ всем пацанам сдать к празднику по пятнадцать копеек королю на выпивку. Сирила принялся собирать пятнашки. Все дружно сдавали. Исключение делалось тем, у кого брат когда-то эту школу окончил или отец злой придет, ноги выдернет из того места, откуда они растут. У Мальчика ни отца, ни брата.
Ах, Мальчик, Мальчик! Пятнадцать копеек... Что за деньги? Три пирожка с повидлом или мороженое крем-брюле. Что тебе в них? Отдай, слышишь, отдай эту монету! Сбереги себя. Скольким людям ты в жизни понадобишься! И всегда нужны будут твои крепкие нервы, твоя выдержка, твое здоровье. Сколько дел у тебя впереди, милый ты мой! Не исчислить. Отдай им этот свой пятнадцатик! Криком кричу: отдай!
Но не слышит Мальчик моего через года крика. И не услышит никогда. Он (как бы эту злосчастную монету назвать погромче!) пятиалтынник свой королю не отдаст.
Сирила трижды напоминал. И трижды Мальчик ответил "нет".
Он учился во вторую смену. Уроки кончались в сумерках. Ну почему, почему никто из учителей ни разу с крыльца ребят не проводил? Почему на школьном крыльце лампочки никогда не было? Везде была, а на крыльце не было. Ну почему?! И почему это пальто новое, на вырост купленное, стало ненавистным?
Ведь в нем же невозможно сопротивляться запутываешься.
На крыльце было темно. Вдруг кто-то стукнул Мальчика в лицо, потом еще удар, еще, Мальчик упал его пинают быстро торопятся. Он подогнул колени, вжал голову, закрыл ее руками. Через две минуты все прекратилось. Воцарилась тишина.
Мальчик встал. Нашел в темноте портфель. Пошатываясь, вышел из школьных дверей. Он брел домой и плакал. Его зареванные глаза видели светящиеся кресты огней уличных фонарей. Мир безмолвствовал. Мальчик шел по космическому пространству. И не знал, что долог, долог путь...
На следующий день все повторилось
Мальчик! Почему же ты пошел на это крыльцо без опаски?
Надо доверять людям.
Людям доверять надо. Но кто сказал тебе, что они люди?
На третий день его встретили на повороте к дому. Окружили толпой в девять человек. Он затравленно озирался. Они знали кодекс мальчишеской драки, где есть правило драться один на один.
Кисель сказал: "Драться один на один!"
Мальчик успокоился один на один всегда можно за себя постоять. И пусть противник втрижды достанет тебя, но и твои удары ему по вкусу не придутся.
И вышел один из них. И стал поталкивать Мальчика. И ударил легонько. Мальчик стукнул в ответ...
Три, может, пять минут длился это поединок. На смену первому вышел второй. За вторым встал третий. Третий сменился четвертым. На место четвертого заступил пятый. Дошло и до шестого. Их свежих сил все прибывало. А Мальчик оставался один. Он уже не сопротивлялся почти. И только об одном думал не упасть. Чувствуя, что силы на исходе, он никак не хотел проигрывать. Он схватил камень и со страшным криком кинулся на обидчиков.
У, псих! закричали те. И оставили Мальчика.
Шел декабрь. Резиденция короля пустовала. Туалет не отапливался. Это была дощатая пристройка к школе с окном без стекла и даже без рамы. Королевская шатия приходила сюда теперь по малой, реже по большой нужде или на короткое время кого-то поучить послушанию. Два-три удара по морде и в тепло, а то ведь и задубеть можно.
На туалетное окно стали писать. День за днем, день за днем. Образовался толстый, сантиметров в двадцать, слой ядовито-желтого льда. От подоконника до пола.
Мальчика стерегли каждый день. Это стало спортом. Одни охотятся другой прячется. Философия проста: отдаст пятнадцать копеек оставим в покое, не отдаст будем бить, пока не отдаст.
Он научился виртуозно обходить их засады. Он знал каждую щель по дороге домой, где можно укрыться. Ежедневно менял маршрут. Но чем больше исхитрялся, тем решительнее они сужали круг. Засады устанавливали уже не в одном месте в нескольких. Прорваться сквозь эти кордоны становилось невозможным. И тогда, после очередного (в который уж раз?!) избиения, он решил уходить полем.
Перелез ядовито-желтую наледь, спрыгнул в заснеженный школьный сад. Прошел по саду, отметил в сознании "свою" яблоню, которую окапывал по осени на уроне ботаники, перелез через штакетник и дальше поле с сигнальными фонарями, которые сначала идут пунктирно, а вдали сливаются в красную линию...
Мальчик неутешно плакал. Морозило. Подул ветер...
Он вытер слезы, вдруг лицо его стало жестким, взгляд тяжелым. Он подумал: почему учителя не пытаются защитить меня? Почему постоянно говорят ребятам: "Не жалуйтесь"? надо говорить: "Жалуйтесь, если вас обижают!". Почему не замечают, как мне тяжело?
И еще подумал он в эту минуту: наверное, я не один такой на свете, наверное, ному-то так же, как мне, учителя не протягивают руку помощи. Я стану учителем, и моих учеников никто! никогда! обижать не станет. Если они будут плакать, то только из-за двоек. Только из-за двоек, ни из-за чего больше. Я буду учителем, и в следующем за моим чьем-то детстве все будет хорошо...
Я смотрю на Мельчима на сегодняшнего далека. Хочу помочь и не знаю чем. Как облегчить нравственную нашу, которую взвалила на него злая, бестолковая сила? Я вижу весь его Путь. И этот Путь в какой-то (точно не знаю, в какой) точке сливается с моим путем. И Мальчик сливается со мной. Потому что он это я. Только кажется мне иногда, что он отдельно существует, независимо от меня, и напоминает мне, нынешнему, о главном моем назначении в школе: раз я учитель, то в детстве, которое идет со мной рядом, все будет хорошо.
Щелково Мытищи
