– Владимир Владимирович, вы родились 1 апреля. И в этот же день, но в 1809 году, родился Николай Васильевич Гоголь. Чувствуете ли вы какую-то связь сквозь годы с этим писателем?
– Было бы очень самонадеянно так сказать. Я очень люблю его, Гоголь как раз мой писатель. Причем я убежден, что он очень трагичный писатель. В его произведениях много юмора, шуток, но на самом деле это очень трагичный писатель. «Петербургские повести» не оставляют никаких сомнений. Во дворе у Никитских ворот есть памятник, но не все его знают. Это не тот официальный памятник, который стоит на Гоголевском бульваре, этот расположен во дворе. Гоголь сидит, сгорбившись, оглядываясь несколько пугливо через плечо, он окружен своими героями. И когда вы идете вокруг памятника, он за вами следит, настороженно так, какое-то есть даже щемящее чувство. В общем, для меня Гоголь особый писатель, обожаемый мной. Но сказать, что я чувствую с ним связь, вряд ли можно.
– Вы сказали «мой писатель». А кого еще вы можете назвать «своим»?
– За свою жизнь я очень много читал и читаю. Мой писатель – это Сент-Экзюпери, Дюма, Фолкнер, Хемингуэй, конечно, Булгаков.
– У вас богатая домашняя библиотека. Наверняка у вас есть особо дорогие книги, не в плане их стоимости, а подаренные кем-то из близких и любимых, с памятной надписью или автографом…
– Меня мало волнуют автографы, совершенно не волнуют. Одно дело, если какой-то великий и любимый мною писатель подарил бы свою книгу и написал что-то, это было бы приятно. Когда-то Самуил Яковлевич Маршак, у которого я работал два года, подарил мне свою книжку, написав: «Лучше Познеру, чем никому», из области «лучше поздно, чем никогда». Это было смешно и трогательно, но в целом меня мало интересуют какие-то супериздания, в коже и так далее. Не в этом же дело, книга сделана для того, чтобы ее читать, а не вешать на стену, как картину.
Но у меня есть полное собрание сочинений Джорджа Байрона, которое вышло буквально через год после его смерти. Эти книги приятно держать в руках, потому что, конечно, совершенно замечательные гравюры, тогда книги выпускали гораздо меньшим тиражом, и они были намного лучше сделаны.
Есть книги, которые дарили мне близкие люди, и память о них – не столько о книге, сколько о них, – мне дорога. Когда мне было шесть лет, моя тетя подарила мне басни Лафонтена с надписью, и эта книга мне очень дорога.
– В одном из ваших интервью вы сказали, что «работа – это главная часть вашей жизни». В другом интервью вы уточняете, что вы журналист, а не писатель. Так все-таки какую роль в вашей жизни играют книги, написанные вами?
– Я говорю, что я журналист, а не писатель, потому что я считаю, что писатель – это что-то очень высокое. Некоторые мои книги являются сопровождающими к фильмам, которые я снял, и только одна – «Прощание с иллюзиями» – является самостоятельной книгой. Я не считаю, что это дает мне основание называть себя писателем. Я все-таки зарабатываю на жизнь не писанием книг.
Лев Толстой, по-моему, как-то сказал: «Если вы можете не писать, не пишите». И он был абсолютно прав.
– А вы можете не писать?
– Во всяком случае, я могу не писать в том смысле, что я не чувствую постоянного желания или того, чтобы меня что-то подталкивало сесть к столу и писать. В отличие от других людей, для которых это необходимость, как говорится, ни дня без строчки. Я могу проснуться в один прекрасный день с каким-то острым желанием сесть и начать что-то писать. Это непредсказуемая вещь.
– Когда вы начали работу над книгой «Прощание с иллюзиями», это было острое желание?
– Да нет, пожалуй. Это было скорее от досады. Один мой приятель-американец очень настойчиво советовал мне написать книгу. Я ему сказал, что я не хочу. На что он ответил, что будет приходить ко мне, задавать вопросы и записывать интервью. Я сказал, что «да, пожалуйста, только на темы, не касающиеся меня. О политике, философии, религии, но не личной жизни». Мы записали кассет 50, он все расшифровал, разбил на главы, дал мне почитать, потом отдал одному известному редактору, который сказал, что «вообще интересно, но если Познер не захочет о себе рассказывать, то никто не будет это публиковать и читать». Мой приятель мне это сообщил, и я с досадой выкинул все, что он писал, и сел заново писать книгу. И втянулся в это дело. Все получилось совершенно случайно, потом уже я не мог остановиться.
– Американский король ужасов Стивен Кинг однажды сказал, что «огромные потрясения порождают написание книги». По-моему, стопроцентное попадание в «Прощание с иллюзиями»…
– По крайней мере, для меня точно. Мне было очень тяжело, я разбирался в себе, в потере веры, в отношениях с ушедшим из жизни отцом. Я много открывал для себя, потому что я копался, и все это было довольно болезненно, тяжело. Конечно, потрясение. Я думаю, что это только в том случае, когда это относится к настоящей литературе. Когда авторы пекут детективы как блины, я не думаю, что это потрясение для них.
– У книг развлекательного жанра свои цели.
– Когда говорят о развлекательном жанре с некоторым презрением, я не уверен, что это правильно. Хорошо, когда это что-то захватывающее. Например, три тома шведского автора…
– Стига Ларссона?
– Да! Потрясающе совершенно. Замечательная литература, настоящая литература. Это не только детективная история, он вам дает такое ощущение Швеции и шведов, это же замечательно! Точно таким же был Рэймонд Чандлер, американский писатель, который тоже писал детективы. Именно эта литература, настоящая, большая, хотя вроде бы развлекательная. Но писатель, который как конвейер, идет, идет, идет… Я не думаю, что они особенно подвержены каким-то глубоким переживаниям.
– Читая «Прощание с иллюзиями», я постоянно думала о другом вашем соотечественнике, господине Оноре де Бальзаке и его «Утраченных иллюзиях». Но в слове «утраченные» еще есть надежда, что всё еще можно вернуть, а в «прощании» довольно четко поставлена точка, это конец. Насколько мои догадки как читателя верны?
– Вы знаете, да. Я не мог не подумать, когда пришло в голову это название, что обязательно кто-то увидит здесь параллель. Она есть, но она непреднамеренная. Вообще, я не знал, когда я писал, как будет называться книга. Совершенно не понимал. И просто в один прекрасный день совершенно неожиданно – бабах, и оно пришло.
– Роман «Прощание с иллюзиями» имел очень большой успех в США…
– Да, двенадцать недель в списке бестселлеров New York Times. Вы знаете, и в России очень большой успех.
– У нас на сайте «ЛитРес» ваша книга попала в топ продаж за 2012 год. И это несмотря на то, что три места из 10 заняли романы серии «50 оттенков».
– Кстати, ужасная книга. Я купил три тома. Все хватают, я думаю: «Ну, наверное, там что-то». Начал читать, по-английски, естественно. Плохо написана, хуже не может быть. И все это настолько примитивно, это даже не порнография, потому что это не вызывает никаких эмоций. Думаю, почему же такой успех? Это же просто абсолютная ерунда! Главное, что меня поразило, так это как же плохо написано.
Одноэтажная Америка Ильфа, Петрова и Познера
– В качестве основы для вашего романа-путешествия «Одноэтажная Америка» вы взяли одноименную книгу Ильфа и Петрова.
– Нет, я хотел повторить путешествие Ильфа и Петрова. Я считаю, что «Одноэтажная Америка» Ильфа и Петрова – одна из самых великих книг об Америке.
– А как сами американцы к ней относятся?
– Ее не знают. Когда книга вышла, она была очень популярна. Но она вышла в 1937 году, и сейчас ее забыли.
Когда я в первый раз прочитал ее, я просто влюбился. Надо же! Вот эти два человека, не знавших английского языка, как же они просекли, какое у них чутье? Потрясающе! Написано так легко, с таким блеском, с таким юмором одесским, просто замечательно! Я тогда еще, будучи студентом, мечтал: может быть, когда-нибудь это путешествие состоится. И для меня особое счастье, что издательство АСТ собирается издать однотомник «Одноэтажная Америка» Ильфа и Петрова и мой. Я буду под одной обложкой с авторами. Я написал маленькое предисловие, что я прошу понять: это не мое решение, и я себя не ставлю рядом ни в каком виде, но это, конечно, огромная радость и такой подарок для меня.
«Одноэтажная Америка» – это желание повторить путешествие и сравнить Америку 1935-го с Америкой 2000-го, начала 2006 года. То есть 70 лет.
Их Италия
– Собираясь в большое итальянское приключение, вы провели фундаментальную подготовку, специально для этого выучили итальянский язык.
– Это было случайно. Я не собирался в Италию, скорее всего меня уговорили. Но я решил, что если делать, то нельзя быть немым. В Америке и во Франции у меня не было проблем, а как в Италии? И я сел за изучение итальянского языка.
– В книге «Одноэтажная Америка» вы говорите, что для того, чтобы понять другую страну, требуется определенный талант. Какой талант вам помог понять итальянцев?
– Вообще, для того, чтобы понимать другую страну, также и других людей, надо иметь определенный дар. Так же как и слушать музыку. Это нельзя описать, должна быть готовность, желание открыться, отказаться от мифов и любых сидящих в человеке предрассудков по отношению к этой другой стране.
Для многих другая страна – это место для туристических развлечений. И так рождаются, кстати говоря, эти стереотипы, что итальянцы такие и такие, но они совсем не такие, как в стереотипах. Идея, что это веселые, поверхностные, теплые и милые люди и так далее – на самом деле все не так, бесконечно сложнее.
– За вашу карьеру вы взяли более тысячи интервью. И книга «Их Италия. Путешествие-размышление „по сапогу“» построена на интервью с великими и известными жителями Италии. Мне показалось или действительно самым сложным интервью был разговор с Франко Дзеффирелли?
– Наверное, он из всех, с кем я разговаривал, наиболее сложная персона. Многослойная, утонченная – в этом смысле можно сказать, что да. Хотя вообще у нас контакт произошел сразу. У него же тоже свои стереотипы о русских. Недаром в конце он мне сказал: «Вы все-таки не русский, вы слишком европейский». Он ожидал-то другого. Это было очень интересно. Вообще он человек поразительной эрудиции, и, конечно, как многие итальянцы, он как луковица: вы снимаете и снимаете слой за слоем.
– А другое ваше интервью меня поразило своей добротой и искренностью. Конечно же, это разговор с Тонино Гуэрра. Это была ваша единственная встреча?
– Нет, я с ними пару раз виделся, но это единственное интервью. Этот человек – ходячая поэзия. Что бы он ни говорил, это была поэзия. Неважно, что именно – шутил ли он, серьезно ли он говорил. Это дар – любую мысль таким образом выразить, что это именно поэзия. Поразительно! Замечательный человек… Ужасно жалко, что он ушел. Хотя долго жил.
– Долгая жизнь – это отличительная черта итальянцев? Франко Дзеффирелли 90 лет, и он еще здравствует. Тонино Гуэрра было 92.
– Тем не менее не все. Довольно рано ушел мой любимый Феллини, Антониони…
– Владимир Владимирович, не кажется ли вам, что уходит плеяда великих и талантливых людей: Феллини, Антониони, Гуэрра? И что же останется нам, будущему поколению?
– Мир устроен странным образом. Есть эпохи, которые производят на свет великих людей, а потом это все исчезает. Это как синусоида: то есть, то нет. Объяснить почему, слава богу, никто не может. Как объяснить, что в такое тяжелое время, в царствование Николая I, появились и Пушкин, и Лермонтов, а потом спад? А потом опять серебряный век, когда все прет, а потом опять. Это во всех странах так. То великий взрыв, то пустота. Причем этот взрыв происходит скорее в какие-то трудные времена, чем в светлые и легкие.
Я скорее склонен с вами согласиться, с тем, что сегодня мы живем в такое время, когда не то чтобы время пигмеев, но какое-то оно лишенное мечты, стремления, романтики. Время разочарований, время реакционное, время, больше оглядывающееся назад, чем смотрящее вперед. Это общее явление. Пока что XXI век не ах.
– О Тонино Гуэрра вы сказали, что он обладал невероятным чувством юмора. Итальянский юмор – какой он?
– Он очень тонкий. Он не грубый, он рассчитан на определенный юмор восприятия. Наверняка есть грубые анекдоты и у итальянцев, как у всех. Но то, что я знаю, это скорее все-таки больше похоже на… Если приравнять юмор к холодному оружию, то есть рапира, а есть топор. Так вот итальянский юмор – это рапира.
– А американский?
– Ближе к топору.
– Французский?
– Ближе к рапире.
– А английский?
– Английский юмор строится на абсурде. Приведу живой пример.
Война, военный порт города Бристол, куда возвращаются военные моряки, выполнив задание. Паб, дым коромыслом, все пьют и курят. Небольшая сцена, выходит ведущий и говорит: «Господа, сейчас Мэй Уилби споет песню „Белые крылья“. Голос из зала: „Да Мэй Уилби же шлюха!“ Шум, гомон. Ведущий: „Как бы то ни было, но Мэй Уилби споет песню „Белые крылья““. Это типичный английский юмор.
Или, скажем, другой анекдот.
Английский лорд собирается завтракать, как вдруг весь дом затрясся от страшного удара.
– Джеймс! – зовет лорд дворецкого. – Что произошло?
– Сэр, какой-то странный человек на машине въехал к нам в кухню.
– Что ж, пригласите его к столу.
Входит смущенный человек, запинаясь:
– Сэр, извините, я не справился с управлением…
– Не беспокойтесь, сэр, сейчас мы с вами позавтракаем.
После завтрака лорд интересуется:
– Простите, а куда вы так спешили?
– Я спешил в Саутгемптон, и так случилось, что…
– Вы знаете, в следующий раз езжайте через спальню, так будет короче.
– А русский юмор?
– Грубоватый. Хотя русский юмор не имеет себе равных, когда речь идет о политике. Русский политический анекдот просто поразительный. Особенно советские.
Например. Человек приходит в поликлинику и говорит:
– Мне нужен врач «глаз-ухо».
– Извините, товарищ, такого нет. Есть ухо-горло-нос, а есть глазной.
– Нет, нет, нет. Мне глаз-ухо.
– Товарищ, вам же говорят русским языком, такого врача нет.
Спорят, спорят, и в конце концов медсестра спрашивает:
– Ну, хорошо, я вам еще раз говорю: такого врача нет, но если он был, то зачем он вам?
– Как зачем? Я слышу одно, а вижу совсем другое!
Шикарный анекдот.
– СССР, Америка, Франция, Италия… Куда дальше путь держите?
– Мы завершили сейчас съемки фильма про Германию, который, возможно, будет называться «Германская головоломка». Это совсем другой фильм и другая книга, потому что это попытка с моей стороны понять, что за страна, народ, который, с одной стороны, подарил миру Баха и Бетховена, Брамса, Шумана, Шуберта, Гете, Шиллера, Канта, Гегеля и Маркса, а с другой стороны – пошел за этим усатым малокрасивым бесноватым человеком, с удовольствием и восторгом завоевывал мир и уничтожал людей. Почему, как это могло быть? Вот что я пытаюсь выяснить, и сейчас идет монтаж, я пишу закадровый текст. Это будет совсем другая история.
Наверное, я ее напишу, хотя мне очень страшно думать об этом. Вообще, я брался за этот фильм с большими сомнениями именно потому, что я ненавидел немцев и Германию. Я военный ребенок, я помню оккупацию Парижа, помню, как во мне воспитывали эту ненависть. Я полагал, что я никогда в жизни не буду в Германии, но потом моя дочь вышла замуж за немца. Я бывал там довольно часто, но все равно очень тяжело преодолевал в себе эту неприязнь, и даже я бы сказал, ненависть. Не знаю, что получится, но по крайней мере это на очереди.
– Когда состоится премьера фильма?
– Надеюсь, что фильм выйдет в эфир во второй половине сентября или в начале октября.
Россия – самая читающая страна?!
– Владимир Владимирович, можете ли вы согласиться с тем, что современная молодежь абсолютно не интересуется чтением? И если мы были самой читающей страной, то что сейчас?
– Мы были самой читающей страной отчасти потому, что нечем другим было заниматься. Многого не было. Я не говорю об Интернете, о развлечениях разных. Чтение занимало людей. Сейчас вообще наблюдается падение интереса к чтению. С наличием электронных книг издательства испытывают дополнительные трудности, потому что можно скачать где-то книгу и не покупать.
– Может быть, семейная традиция чтения потеряна?
– Я не знаю. Вкус к чтению, конечно же, воспитывается с ранних лет. Мне мама начала читать, когда мне было совсем мало лет. Первые книги, которые я помню, мне было 4 года, она мне читала «Приключения Тома Сойера». Вкус к чтению, к музыке, к живописи, к хождению в музеи и разглядыванию картин – это ведь тоже вопрос воспитания. В тебе развивают вкус и голод по этим вещам. Сейчас, как мне кажется по крайней мере, телевизор заменил в значительной степени все это. В частности, потому, что мама с папой работают или заняты, и ребенка просто сажают перед телевизором, а он смотрит. И, собственно, это ему заменяет формально книгу, потому что телевидение не требует от него никаких усилий. Он ничего не должен делать, он видит картинку и всасывает ее, и все. Куда это приведет, я не знаю, но я знаю точно, что мне жалко этих детей. Я думаю, чего они лишаются. Вот когда мне мама читала «Трех мушкетеров», то у меня в голове был свой Д’Артаньян, своя миледи, свой кардинал Ришелье, я точно знал, как они выглядят. Воображение работало. А если б, когда мне было 5 лет, мне показали по телевизору фильм – то всё, и закончилось мое воображение. Мне бы сказали: вот он такой. А когда у тебя свой есть, то что б тебе ни показали, ты б подумал: «Ага, похож» или «Нет, это совсем не Д’Артаньян». Это совсем другое. И Интернет играет такую же негативную роль. То, что это убивает воображение, это жаль. Но это так.
Блиц-опрос
Если бы я мог, то я бы скинул лет 20.
Мне никогда не будет стыдно, но мне уже было.
Не смог дочитать до конца… (Смеется.) Сколько угодно! «Пятьдесят оттенков серого». А если из серьезного, то Пелевина. Я не отрицаю, что он писатель, но я его никогда не дочитываю и перестал читать.
Я люблю… Я отвечу вам очень банально. Я люблю жить.
http://www.litres.ru
