5 мая народный художник СССР Валентин Сидоров отметил 90-летие. В этом же месяце в Российской академии художеств откроется его крупная ретроспектива. В преддверии юбилея мастер реалистического пейзажа поделился с «Известиями» воспоминаниями о творческом пути и мыслями об искусстве.
— Какие произведения планируете продемонстрировать на юбилейной выставке?
— Мне хотелось сделать акцент на работах, которые я прежде никогда не показывал: и новых, и старых, не демонстрировавшихся широкой публике и сразу ушедших в частные коллекции. Будут и те вещи, которые я сейчас создаю. Сложное дело… Времени совсем не осталось, а я еще с кисточкой стою, гусей дописываю.
— Будут только работы маслом?
— Да, только масло. Эскизы акварелью я делал и делаю, но не выставляю. Они носят чисто рабочий характер, и зритель не всегда разберется, что там нарисовано. Эскиз — особая форма изображения желания художника. Одну линеечку проведет, закорючку сделает, и только он знает, что там заложено.
— Экспозицию делаете сами или есть куратор от Академии?
— Я впервые в Академии художеств делаю такую большую выставку. Но могу рассказать, как было в Третьяковке и Русском музее, где проходили мои ретроспективы. Там выслушивают пожелания автора, в каком зале что разместить, какую картину повесить, а потом говорят: «Теперь, Валентин Михайлович, идите за дверь и приходите через два дня». Приходишь потом и ахаешь: «Батюшки!» Всё по-другому, все не так, как ты представлял, но — лучше. У их кураторов опыта в этом деле больше, чем у художника. Как-нибудь сладим и в Академии.
— Вы по-прежнему активно работаете. Что вас сегодня вдохновляет на творчество, становится главным импульсом к написанию новых произведений?
— Наверное, желание успеть сказать о том, о чем не сказал.
— А о чем не сказали?
— Мы военное поколение. Я мальчишкой был, когда война началась. И у меня постоянное желание сказать о том времени, когда мы провожали мужиков на фронт. Это было время тишины, когда деревня словно замирала, и взрывов плача. Помню, как по деревне парни ходили и пели: «Последний нонешний денечек гуляем с вами мы, друзья». Есть такой старинный русский напев. У нас ушли из деревни 35 человек, а вернулся один…
Хотелось рассказать о том времени, как я отправился в Москву пешком, когда фашистов прогнали. Зимой, в мороз, мы с мамой на салазках пошли. Еще догорали избы. Все время вспоминаю Завидово, которое мы проходили. Там сгорел дом, где жили наши родственники. Эти эмоции не оставляют меня.
Хорошо помню 22 июня 1941 года. Мы с утра с ребятишками собрались с корзинами ловить щурят, которые в лесных заводях водились. Был звонкий день, кукушка куковала, и все кричали: «Сколько мне жить?». «Жи-и-ить, жи-и-ить», — раздавалось эхо. Кругом все благоухало, цвело, летали стрекозы, ласточки, бабочки... Всё жило. Вместо щурят мы наловили утят. Целую корзину — пушистых, желтеньких. Несем домой радостные, что сейчас обрадуем всех своим уловом.
Входим в избу — тишина. Народу много. Кто-то плачет, бабушка сидит за столом с тяжелыми темными руками. «Началась война, — говорят, — война, война». Сразу рухнуло всё детство...
— Но несмотря на трагические впечатления, живопись у вас очень светлая.
— Так и должно быть — светлое начало необходимо! Люди на земном шарике почему-то не могут никак устроить свое жизненное пространство так, чтобы не взрывать, не стрелять, не убивать, а жить в контакте с природой. Природа нуждается в человеческом внимании: нужно вовремя косить, пилить. А то, что происходит сейчас в мире, — это варварство, свидетельство, что человек никак не может привести мир в какой-то порядок. А мир-то радостный, великий и прекрасный!
Когда меня привезли в Москву, мы жили в комнатке шесть метров. Мама стояла в очередях, а я целыми днями сидел один. Смотрю в окошечко, небо только сверху вижу. Иногда только стриж или ласточка пролетят, а внизу не видно ничего — все серое. И мысль у меня была: «Где же в Москве растет трава?»
Трава должна буйно расти. Это и есть жизнь, и воспевать ее нужно.
— Можно ли сказать, что ваше творчество выросло из детских впечатлений?
— Безусловно. Детство определяет всё. Родителям не до меня было, мама в колхоз вступила в 1929 году, держа кулек со мной на руках, и я воспитывался у бабушки. Сколько этих детских впечатлений из бабушкиной избушки! Печка топится вечерами, бабушка сказку начинает рассказывать: «Жил-был царь в одном государстве. И надумал как-то он построить город. Собирает тогда плотников. Со всех деревень собрали, даже в Клокове у нас взяли плотника, а в Сорокопенье-то ни одного не нашли». Она сочиняла эти сказки для меня. «Настал день, когда надо было домой возвращаться. Тут вдруг случился пожар». А я смотрел в огонек печки, где угольки тлели, превращались в пепел, и словно видел этот догорающий город. Так пробуждалось воображение.
Однажды бабушка к Рождеству готовилась — печку побелила. Молоком, мелом, перьями гусиными... Я ей помогал. Выбелила и куда-то ушла. Белая-белая печь приманивала, приковывала мое внимание. В доме у моего приятеля Анатольки печка была кем-то разрисована. Там были цветы, райские птицы. Такая красота!
И мне захотелось бабушке подарок сделать, порадовать. Я взял уголек, который выпал из печки, и нарисовал петуха. Вдруг бабушка заходит, увидела. «Батюшки, Сидоренок, что ж ты мне тут наделал! Я белила-белила, а ты мне нарисовал петуха какого-то!». Она начала меня ругать, а я в уголочек под иконки спрятался. И вот ругает она меня, а в это время дверь открывается и входит ее подружка, соседка-старушка. «Что ты тут кричишь?» — «Да как же не кричать, вон мой Сидоренок что сделал!» — «Да что ж ты его ругаешь? Петух-то ваш, клевач. Кур ему тут не хватает». Спасла меня. Я из уголка вышел, а бабушка тряпкой смахнула петуха. Мне показалось, что он от этого даже лучше стал: не такой жесткий, более объемный. И много лет этот петух просвечивал, жил смазанным на печке.
— Вы уже тогда решили быть художником?
— Я даже слова такого не знал тогда. Но потихоньку интерес к рисованию во мне укреплялся. Когда мне надо было в школу поступать, родители привезли меня в Москву. Потихоньку я познакомился с ребятишками во дворе. И вот смотрю, в уголочке стоит мольбертик. Мальчишка, подросток, пишет картину: мостик, водичка, кусты... Я встал как вкопанный возле него. На другой день он продолжал писать, а я крутился рядом.
И однажды во двор вошел высокий мужчина, весь в черном. Подошел к нам, посмотрел на то, что делает мальчик, и хорошо поставленным голосом произнес только одну фразу: «Настоящий художник должен рисовать с натуры».
Я домой вернулся, взял альбомчик — и во двор. Там был магазин, разгружали товары, лошади привозили телеги с бочками, ящиками... Я стал рисовать, и альбомчик наполнился рисунками с натуры. И вот настало время, когда опять появился этот высокий стройный человек в черном. Опять подошел к нам. Я рисую — и тот мальчик. У него уже сосны во ржи, а у меня — бочки. Черный человек взял мой альбомчик, полистал и произнес опять одну-единственную фразу: «Ты будешь художником». Двор был как колодец, всё слышно. Наверное, и мама услыхала на четвертом этаже. Оказывается, это был Александр Остужев, знаменитый актер Малого театра. Он был глуховат и говорил очень громко. Так что в первый раз я услыхал слово «художник» от Остужева.
— Где вы начали профессиональное обучение?
— В Московской средней художественной школе, которая была создана перед войной. Педагоги там были замечательные! А еще нас одевали, обувку давали, снабжали рабочими карточками УДП — «усиленного дополнительного питания». После занятий все бежали обедать в столовую на эти талончики. А поскольку мы, мальчишки, всё время были голодные — научились эти талончики подделывать. Самое главное, что все сотрудницы столовой знали об этом, но виду не подавали и никогда не осуждали нас. Доброе было отношение…
— Сохранились ли традиции классического художественного образования сегодня?
— Я много объездил учебных заведений. Думаю, только у нас в России осталась такая школа. Даже иногда хвастаемся, что мы единственные, хотя это уже далеко не тот уровень, что раньше — образование нуждается в большем внимании. Но мы все-таки сохранили школу. Это очень важно. Искусство должно нести эмоцию, но это удастся живописцу, только если он освоит профессиональные аспекты.
Недавно мы были свидетелями успеха наших фигуристов на Олимпиаде. Они демонстрировали овладение профессиональными приемами, но при этом выражали чувства. Делали одни и те же фигуры, но чувства вкладывали все по-разному. Во всех номерах обязательно присутствовало и мастерство, и эмоция — какой-то добрый образ.
Так должно быть и в живописи. Нам нельзя потерять профессиональную школу, потому что это опыт, накопленный столетиями. Однако художник передает страсти не с помощью зрения физического, а через зрение духовное, на которое природа не столь щедра бывает. Это духовное начало и является особенностью нашего русского искусства.
— Почему русское реалистическое искусство не имеет успеха на Западе? Ведь его не знают там.
— Не знают, да. Но что считать успехом? Сейчас все переводят на цифры: продажи, аукционы... Конечно, материальная сторона для художника очень важна. Вот только успех не в этом, а в проникновении в душу человека, в возбуждении мирных и добрых чувств. Искусство всегда несет в себе доброе чувство. Для русского искусства и русской культуры это самое главное, определяющее, наверное. «И чувства добрые я лирой пробуждал»…
Когда у меня была выставка в Русском музее, ее посещало много иностранцев, все-таки Петербург — город туристический. И в их реакции было что-то общее. Я спросил одного итальянца: «Что вам нравится в моей картине?» — он только два слова сказал: «Радость жить». То же самое и испанцы говорили, и китайцы... Подошел американец, потряс меня за плечи и почему-то заплакал. А француз заметил: «Ну вот, ждали мы, что Европа откроет новые горизонты. А она ничего не открыла и школу потеряла».
— В искусстве второй половины XX века на первый план вышли течения, которые далеки от ваших идеалов: абстракционизм, концептуализм... Что вы об этом думаете?
— Право каждого художника пытаться сказать по-своему. Но обратите внимание, что на шедевры реалистического искусства реагируют все. Даже те, кто занимаются совсем другими направлениями, восторгаются Рембрандтом, Веласкесом, Вермеером.
В свое время мы размышляли с Гелием Коржевым (выдающийся представитель сурового стиля. — «Известия»), что такое шедевр, каковы его слагаемые.
Я написал 12 пунктов. Композиция, цвет, линия и так далее. Коржев говорит: «13-й пункт нужен». — «Гелий Михайлович, я уж никак не могу сообразить». — «Он самый главный. Как же ты, русский художник, не понял? 13-м пунктом является правда образа». Все остальные слагаемые — для того, чтобы добиться этой художественной правды.
— Можете ли дать совет, напутствие молодым художникам?
— Мне хотелось бы, чтобы ребята нового поколения не потеряли эти особенности русского искусства — правду, духовное содержание, эмоции. Художники будущего смогут по-новому почувствовать ритм нашей жизни. Надо пропустить через себя ритм новых строений, линий, горизонтов, объемов. Новые силы обязательно появятся, и они предложат свой взгляд на мир. Но нужно научиться чувствовать, потому что художник должен чувства передавать. А кто по-другому думает — пусть думает, ничего не поделаешь
