В театре Berliner Ensemble вышла премьера Михаэля Тальхаймера по пьесе американца Теннесси Уильямса «Трамвай "Желание"». Алле Шендеровой спектакль показался одной из лучших работ прославленного режиссера.
Два часа или чуть меньше — ровно столько длится «Трамвай» в драматургической обработке Сибиллы Башунг — пролетают так, что в финале обнаруживаешь себя с пустым блокнотом: в этом спектакле ритм не то что не провисает, давая возможность критику сделать пометку,— тут, кажется, иголку нельзя просунуть между сценами. В похожем на мираж прологе в темноте откуда-то сверху неспешно спускается белая фигура Бланш (Корделия Веге), а потом действие несется в лихорадочном ритме. Для красоты можно сказать, что так катился бы с горки трамвай, на котором героиня Уильямса приехала в бедный квартал Нового Орлеана. Но о трамвае, который мог бы их хоть куда-то вывезти, персонажам этого спектакля остается только мечтать. В то же время давно никому не удавалось быть столь верным духу пьесы Уильямса, как Тальхаймеру и его верному соавтору, художнику Олафу Альтману.
Альтман не создает декорацию — он создает среду обитания, которая становится драматургическим решением. Так было в прекрасном «Тартюфе» где герои двигались не из одной кулисы в другую, а ссыпались сверху вниз, помещенные в золоченый квадрат: квадрат вращался — устоять при такой «турбулентности» мог только Тартюф. Нечто похожее, но только еще лаконичнее Альтман сделал и на этот раз. Портал сцены Berliner Ensemble перекрыт проржавевшим пожарным занавесом, в котором сверху вниз справа налево сделана косая прорезь — в этом узком коридоре (у него, впрочем, есть глубина, а в ней — полупрозрачная стена, напоминающая о дешевых кабаках и картонных стенах съемного жилья) и существуют герои. Спустившись, Бланш, само собой, будет стремиться подняться — на ногах, на четвереньках, ползком.
В руках Тальхаймера, с Уильямсом прежде не сталкивавшимся, и немецкая экспрессия, и брехтовское отстранение — все идет на пользу пьесе. Актеры умудряются передать голосом и пластикой бесконечные перебранки, вечное падение и яростные попытки зацепиться друг за друга. Так, играя Стэнли, изумительный Андреас Дёлер передает голосом не только страх перед аристократизмом Бланш и желание ее растоптать, но даже ощущение перегара и пота своего героя. Вообще, этот «Трамвай "Желание"» — почти балет, где любой жест и звук имеют смысл.
Вот, скажем, первая сцена: едва высокая, прямая Бланш в как бы увядающем платье (костюмы — Неле Балькхаузен) доходит донизу, сверху появляется встрепанная соседка Юнис. Нет-нет, ее прическа в порядке: «встрепаны» сами интонации и жесты, с которыми она сообщает, что Стелла вот-вот придет, а Стэнли играет в покер. В противовес ей Бланш абсолютно холодна. Но только до того момента, когда навстречу ей, покачивая беременным животом, сверху двинется Стелла. Тут Бланш уронит свой допотопный чемодан и протянет руки к сестре — как их тянут утопающие.
У Корделии Веге, в конце 1990-х сыгравшей Аглаю в знаменитом «Идиоте» Франка Касторфа, а потом переехавшей в Гамбург и в нулевые чаще появлявшейся в кино, есть все шансы стать звездой. Ее Бланш — не просто отлично сыгранная роль, но почти историческое расследование.
Пьесу Уильямса часто сравнивают с чеховским «Вишневым садом» — из-за подтекстов, проступающих за монологами (болит одно, говорят про другое), из-за имения, утраченного Бланш и Стеллой. Тальхаймер внес в эту традицию серьезное дополнение. Высоким ростом, чуть глуховатым голосом Корделия Веге нет-нет да и напомнит легендарных див, царивших в берлинских кабаре 1930-х, и тут понимаешь, что о них не мог не думать Уильямс, придумавший свою аристократку Бланш, пусть и с французскими корнями — осколок непонятного, чувственного и обреченного, но такого изысканного прошлого, от которого к 1946-му (год, когда пьеса была закончена) действительно мало что осталось.
Как только Стэнли распотрошит чемодан Бланш, надеясь найти в нем фамильные драгоценности, из левого угла наклонной площадки тонкой струйкой начнут стекать то бусы, то меха, то шелк — так и «кровоточат» до финала. Последняя схватка Бланш со Стэнли, решившим поглумиться над ней в самом простом, физическом смысле, происходит на таком градусе бешенства, что страшно уже не только за героиню, но и за актрису: на наших глазах она превращается то ли в призрак, то ли в античную эринию. Но на то он и аристократизм, чтобы уметь вовремя остановиться: в финале актриса резко сменит тон. Сядет в угол, откуда падали жемчуга и шелк, достанет помаду и, беспечно свесив ножки в бездну, будет чертить на себе густые кровавые следы — на губах, вдоль вен, на шее. Кажется, еще миг, и она запоет что-нибудь пряное бархатным голосом кабаретных див.
