Кто владеет прошлым — тот владеет будущим. Да и настоящим тоже. Ходить за примерами далеко не надо — после образования пятнадцати национальных государств на месте бывшего СССР каких только версий вроде бы хорошо известного нам со школьной скамьи прошлого мы не наслушались! И все равно нас тянет на старые грабли: уже, например, известно, что в новом учебнике «татаро-монгольское» иго будет переименовано в «ордынское» — ох уж эта политкорректность! Как будто умные люди не смеялись над ее неуклюжестью еще на заре советской власти: «незваный гость лучше татарина…» Оторопь вызывает другое: наиболее горячие и рьяные уже обещают поместить в этом учебнике «научную правду о чеченских войнах, об истории Абхазии и Южной Осетии». Но вот ведь в чем загвоздка: проблема-то действительно существует! В мировой истории, и российской в частности, шагу не ступишь без того, чтобы не споткнуться о факт, имеющий двоякую, троякую, да еще бог знает какую оценку. Охранители требуют воспитания молодежи на славных традициях, их противники считают важным говорить пусть горькую, но правду. Мнений даже не столько, сколько людей, а столько, сколько исторических событий. Ломаются копья, трещат лбы. Ах, История, видите ли, не терпит сослагательного наклонения? Терпит! Кряхтит, старушка, но терпит! До вершин «Краткого курса истории ВКП(б)» сегодня, конечно, еще не дошли, но тенденция, однако, имеется.
И первая реакция на акунинский проект — хочется воскликнуть: «Помилуйте, Григорий Шалвович, на кой-ляд вам это надо?! Что за донкихотство такое? Неужто не ясно, что вызываете на себя все мыслимые стрелы? Полугрузин-полуеврей взялся за русскую историю, да еще под псевдонимом, свойственным сочинителю детективов! Уж одного этого достаточно, чтобы захлебнуться в потоках злобы и ненависти!» Но остынешь от первого порыва и задумаешься: а с другой стороны, что ж делать, если никто другой не отваживается? И, кстати, о псевдонимах. Недавно почти под тем же авторством вышла в свет книга, которая заставляет абсолютно по-новому взглянуть на творчество Григория Чхартишвили. Книга эта называется «Аристономия», и она настолько серьезна, настолько глубока именно в осознании русской истории, а заодно и текущей российской действительности, что показалось важным отдельным рассказом о ней сопроводить те ответы, которые Борис Акунин согласился дать на наши вопросы о своей новой работе, и не только.
— Объективная история — уже оксюморон. А уж когда речь заходит об истории России… Уверены ли вы, что сумеете остаться абсолютно беспристрастным? Отделима ли в принципе История от личности и мировоззрения историка? Трудно быть богом.
— Задумался. Не об истории, а о беспристрастности Бога. Вы думаете, Бог (если Он есть) беспристрастен? Почему-то эта мысль расстраивает… Ладно, давайте я лучше про себя. Ну конечно, у меня не получилось быть абсолютно объективным. Но я честно старался. Во-первых, на стадии отбора фактов и версий. Руководствовался не собственными политическими и мировоззренческими симпатиями-антипатиями, а правдоподобностью и консенсусом (в смысле излагал наиболее распространенный среди историков вариант случившегося). Во-вторых, я сдерживал резвость мысли. Вы не найдете в тексте ни одной теории или гипотезы моего собственного сочинения, хотя они по ходу дела и возникали. Я ограничил себя выбором из числа уже существующих идей. Всю «самодеятельность» собрал в самой последней, итоговой главе. Решил, что имею на это право, поскольку читатель к этому моменту уже обладает всей потребной информацией. Думаю, что у меня не очень получилось с объективностью в описании некоторых исторических деятелей. Например, нетрудно заметить, что мне нравится Владимир Мономах и не особенно нравится Владимир Красное Солнышко.
— Вторая часть вашего проекта — тысячелетняя история одного российского рода в художественном изображении. Замысел грандиозен. И опыт у вас есть — поколения Фандориных разбросаны по четырем последним векам. Вы признаетесь, что у вас были «любимчики» даже среди почти былинных князей Древней Руси, а ведь сведения о них скудны и противоречивы. Что же будет, когда дойдет до более близких к нам по времени фигур, традиционно вызывавших споры и противоречивые мнения: Иван Грозный, Петр Великий, Павел I, Николай II, Ленин, Сталин? По поводу каждого из них советская (а потом российская) историография в разные эпохи лепила в общественном сознании разные стереотипы. Убедить уже ангажированного читателя именно в вашей правоте — дело непростое. Не этому ли призван служить параллельный историческому художественный проект?
— У меня нет задачи убеждать кого-либо в своей правоте, тем более что я таковой и не ощущаю. Я просто хочу по возможности складно, доступно и увлекательно пересказать исторические события людям, которые плохо знают историю. И всё. Заинтересовать людей историей, чтобы дальше и глубже уже копали сами. А беллетристическая линия задумана для того, чтобы сделать рассказ о сухих фактах более живым, наполнить его плотью и кровью, любовью и ненавистью. Конечно, в моих исторических повестях все будет пристрастно. Но в то же время и нескрываемо беллетристично. В первой «порции» я действительно показал только деятелей совсем легендарных (вроде Кия, Рюрика, Олега, Аскольда) или очень мало освещенных в хрониках (сына Ярослава Мудрого). В дальнейшем в повестях, наверное, появятся и фигуры вполне исторические. Я многих правителей сильно не люблю. Ивана Калиту, интригана. Елену Глинскую, непорядочную женщину. Ивана Грозного, садиста. Василия Шуйского, оппортуниста. А люблю Александра Невского, Елизавету с Екатериной. И почему-то Алексея Тишайшего, хотя ничего особенно выдающегося он не совершил. Впрочем, пока не знаю, кто из монархов станет жертвой моего беллетристического воображения.
— Ваша История Российского государства читается почти как приключенческий роман. Видно, что каждое слово написано именно вами, с присущим вам стилем, она очень личная, очень акунинская. Но какими источниками вы пользуетесь, между кем и кем ищете консенсус?
— Я прочитал практически все, что есть по данному периоду русской истории — за исключением совсем уж узких, специальных исследований. Решил, что новейшими открытиями исторической науки делиться с читательской аудиторией не буду. Пусть эти гипотезы и предположения сначала выдержат испытание временем. Моя задача проще: изложить то, что устоялось. С поправкой на мое — насколько могу объективное и честное — представление о правдоподобии и здравом смысле. Только в этом отборе, да еще интонации и есть что-то авторское.
Из классических авторов мне симпатичнее всех Ключевский. Очень хорош Георгий Вернадский, хотя увлекается, и некоторые его выводы кажутся мне неубедительными. Очень нравится взвешенный Сергей Платонов. Бодрит и провоцирует работу мысли Гумилев, иногда, на мой взгляд, очень смешной, но неизменно интересный. А возвышенно-кудреватого Карамзина сплошное наслаждение цитировать. «Сей Князь хотел славиться деятельностию ума и твердостию души, а не мягкосердечием», — пишет он про жестокого правителя. Не прелесть ли?
— Раз уж вы упомянули Гумилева. Пожалуй, его труды больше относятся к историософии, или философии истории. По Гумилеву, русский этнос находится сейчас на подъеме. Вы взялись за описание тысячелетнего периода русской истории — достаточно, чтобы проверить на нем любые историософские теории. Есть ли у вас собственная историософская точка зрения на историю России?
— Может быть, появится к тому времени, когда я доберусь до ХХ века. В этом случае обязательно напишу что-нибудь вдогонку к моей «Истории Российского государства». Может быть, большую статью в виде послесловия? Пока же мне просто очень интересно читать самому, пропускать через себя информацию и превращать ее в собственный текст. Для того чтобы избежать ляпов, от которых дилетанту уберечься невозможно, мою рукопись придирчиво вычитали лучшие специалисты по данному периоду. Я в этом смысле вполне смиренен, доверяюсь профессионалам. И, кажется, не напрасно. Пока никто из серьезных историков на существенные ошибки в моем первом томе не указал. Критики-то много, и весьма жесткой, но она идет или от националистов, или от историков-любителей, а всё это публика, хоть и страстная, но малокомпетентная.
— Вы называете свои художественные произведения беллетристикой. В наше время этим словом обозначают «легкую» литературу, предназначенную для широких читательских масс, тем самым противопоставляя ее «серьезной» прозе. Но если еще можно согласиться с таким определением относительно акунинских детективов, то есть у вас книги, несущие кроме задачи поразвлечь читателя гораздо большую интеллектуальную нагрузку. Например, роман «Аристономия». Можно ли рассчитывать найти в художественных сочинениях, сопровождающих вашу историю России, попытки осмыслить ту или иную эпоху или отыскать корни будущих явлений русской жизни, русского характера?
— Брусникин и Борисова — конечно, беллетристика. «Аристономия» уже нет. Но вообще-то я очень хорошо отношусь к «легкой» литературе — лучше, чем к «тяжелой». Речь ведь идет не о легкости идей или чувств, а всего лишь о легкости повествования. При этом писатель может писать о чем-то трагическом или проникать в философские глубины — просто он делает это, не прибегая к литературному экспериментаторству. «Белая гвардия» или «Мастер и Маргарита», да хоть бы и «Жизнь и судьба», «Тихий Дон» по моей классификации — беллетристика. А вот «Красное колесо» уже нет, поскольку автор экспериментирует, создает новый тип литературы. Моя историческая беллетристика проекта «История Российского государства» будет легкой для чтения, но мне она интересна именно осмыслением эпох, которые меняются, и человеческой природы, которая остается неизменной.
Кто владеет прошлым — тот владеет будущим. Да и настоящим тоже. Ходить за примерами далеко не надо — после образования пятнадцати национальных государств на месте бывшего СССР каких только версий вроде бы хорошо известного нам со школьной скамьи прошлого мы не наслушались! И все равно нас тянет на старые грабли: уже, например, известно, что в новом учебнике «татаро-монгольское» иго будет переименовано в «ордынское» — ох уж эта политкорректность! Как будто умные люди не смеялись над ее неуклюжестью еще на заре советской власти: «незваный гость лучше татарина…» Оторопь вызывает другое: наиболее горячие и рьяные уже обещают поместить в этом учебнике «научную правду о чеченских войнах, об истории Абхазии и Южной Осетии». Но вот ведь в чем загвоздка: проблема-то действительно существует! В мировой истории, и российской в частности, шагу не ступишь без того, чтобы не споткнуться о факт, имеющий двоякую, троякую, да еще бог знает какую оценку. Охранители требуют воспитания молодежи на славных традициях, их противники считают важным говорить пусть горькую, но правду. Мнений даже не столько, сколько людей, а столько, сколько исторических событий. Ломаются копья, трещат лбы. Ах, История, видите ли, не терпит сослагательного наклонения? Терпит! Кряхтит, старушка, но терпит! До вершин «Краткого курса истории ВКП(б)» сегодня, конечно, еще не дошли, но тенденция, однако, имеется.
И первая реакция на акунинский проект — хочется воскликнуть: «Помилуйте, Григорий Шалвович, на кой-ляд вам это надо?! Что за донкихотство такое? Неужто не ясно, что вызываете на себя все мыслимые стрелы? Полугрузин-полуеврей взялся за русскую историю, да еще под псевдонимом, свойственным сочинителю детективов! Уж одного этого достаточно, чтобы захлебнуться в потоках злобы и ненависти!» Но остынешь от первого порыва и задумаешься: а с другой стороны, что ж делать, если никто другой не отваживается? И, кстати, о псевдонимах. Недавно почти под тем же авторством вышла в свет книга, которая заставляет абсолютно по-новому взглянуть на творчество Григория Чхартишвили. Книга эта называется «Аристономия», и она настолько серьезна, настолько глубока именно в осознании русской истории, а заодно и текущей российской действительности, что показалось важным отдельным рассказом о ней сопроводить те ответы, которые Борис Акунин согласился дать на наши вопросы о своей новой работе, и не только.
— Объективная история — уже оксюморон. А уж когда речь заходит об истории России… Уверены ли вы, что сумеете остаться абсолютно беспристрастным? Отделима ли в принципе История от личности и мировоззрения историка? Трудно быть богом.
— Задумался. Не об истории, а о беспристрастности Бога. Вы думаете, Бог (если Он есть) беспристрастен? Почему-то эта мысль расстраивает… Ладно, давайте я лучше про себя. Ну конечно, у меня не получилось быть абсолютно объективным. Но я честно старался. Во-первых, на стадии отбора фактов и версий. Руководствовался не собственными политическими и мировоззренческими симпатиями-антипатиями, а правдоподобностью и консенсусом (в смысле излагал наиболее распространенный среди историков вариант случившегося). Во-вторых, я сдерживал резвость мысли. Вы не найдете в тексте ни одной теории или гипотезы моего собственного сочинения, хотя они по ходу дела и возникали. Я ограничил себя выбором из числа уже существующих идей. Всю «самодеятельность» собрал в самой последней, итоговой главе. Решил, что имею на это право, поскольку читатель к этому моменту уже обладает всей потребной информацией. Думаю, что у меня не очень получилось с объективностью в описании некоторых исторических деятелей. Например, нетрудно заметить, что мне нравится Владимир Мономах и не особенно нравится Владимир Красное Солнышко.
— Вторая часть вашего проекта — тысячелетняя история одного российского рода в художественном изображении. Замысел грандиозен. И опыт у вас есть — поколения Фандориных разбросаны по четырем последним векам. Вы признаетесь, что у вас были «любимчики» даже среди почти былинных князей Древней Руси, а ведь сведения о них скудны и противоречивы. Что же будет, когда дойдет до более близких к нам по времени фигур, традиционно вызывавших споры и противоречивые мнения: Иван Грозный, Петр Великий, Павел I, Николай II, Ленин, Сталин? По поводу каждого из них советская (а потом российская) историография в разные эпохи лепила в общественном сознании разные стереотипы. Убедить уже ангажированного читателя именно в вашей правоте — дело непростое. Не этому ли призван служить параллельный историческому художественный проект?
— У меня нет задачи убеждать кого-либо в своей правоте, тем более что я таковой и не ощущаю. Я просто хочу по возможности складно, доступно и увлекательно пересказать исторические события людям, которые плохо знают историю. И всё. Заинтересовать людей историей, чтобы дальше и глубже уже копали сами. А беллетристическая линия задумана для того, чтобы сделать рассказ о сухих фактах более живым, наполнить его плотью и кровью, любовью и ненавистью. Конечно, в моих исторических повестях все будет пристрастно. Но в то же время и нескрываемо беллетристично. В первой «порции» я действительно показал только деятелей совсем легендарных (вроде Кия, Рюрика, Олега, Аскольда) или очень мало освещенных в хрониках (сына Ярослава Мудрого). В дальнейшем в повестях, наверное, появятся и фигуры вполне исторические. Я многих правителей сильно не люблю. Ивана Калиту, интригана. Елену Глинскую, непорядочную женщину. Ивана Грозного, садиста. Василия Шуйского, оппортуниста. А люблю Александра Невского, Елизавету с Екатериной. И почему-то Алексея Тишайшего, хотя ничего особенно выдающегося он не совершил. Впрочем, пока не знаю, кто из монархов станет жертвой моего беллетристического воображения.
— Ваша История Российского государства читается почти как приключенческий роман. Видно, что каждое слово написано именно вами, с присущим вам стилем, она очень личная, очень акунинская. Но какими источниками вы пользуетесь, между кем и кем ищете консенсус?
— Я прочитал практически все, что есть по данному периоду русской истории — за исключением совсем уж узких, специальных исследований. Решил, что новейшими открытиями исторической науки делиться с читательской аудиторией не буду. Пусть эти гипотезы и предположения сначала выдержат испытание временем. Моя задача проще: изложить то, что устоялось. С поправкой на мое — насколько могу объективное и честное — представление о правдоподобии и здравом смысле. Только в этом отборе, да еще интонации и есть что-то авторское.
Из классических авторов мне симпатичнее всех Ключевский. Очень хорош Георгий Вернадский, хотя увлекается, и некоторые его выводы кажутся мне неубедительными. Очень нравится взвешенный Сергей Платонов. Бодрит и провоцирует работу мысли Гумилев, иногда, на мой взгляд, очень смешной, но неизменно интересный. А возвышенно-кудреватого Карамзина сплошное наслаждение цитировать. «Сей Князь хотел славиться деятельностию ума и твердостию души, а не мягкосердечием», — пишет он про жестокого правителя. Не прелесть ли?
— Раз уж вы упомянули Гумилева. Пожалуй, его труды больше относятся к историософии, или философии истории. По Гумилеву, русский этнос находится сейчас на подъеме. Вы взялись за описание тысячелетнего периода русской истории — достаточно, чтобы проверить на нем любые историософские теории. Есть ли у вас собственная историософская точка зрения на историю России?
— Может быть, появится к тому времени, когда я доберусь до ХХ века. В этом случае обязательно напишу что-нибудь вдогонку к моей «Истории Российского государства». Может быть, большую статью в виде послесловия? Пока же мне просто очень интересно читать самому, пропускать через себя информацию и превращать ее в собственный текст. Для того чтобы избежать ляпов, от которых дилетанту уберечься невозможно, мою рукопись придирчиво вычитали лучшие специалисты по данному периоду. Я в этом смысле вполне смиренен, доверяюсь профессионалам. И, кажется, не напрасно. Пока никто из серьезных историков на существенные ошибки в моем первом томе не указал. Критики-то много, и весьма жесткой, но она идет или от националистов, или от историков-любителей, а всё это публика, хоть и страстная, но малокомпетентная.
— Вы называете свои художественные произведения беллетристикой. В наше время этим словом обозначают «легкую» литературу, предназначенную для широких читательских масс, тем самым противопоставляя ее «серьезной» прозе. Но если еще можно согласиться с таким определением относительно акунинских детективов, то есть у вас книги, несущие кроме задачи поразвлечь читателя гораздо большую интеллектуальную нагрузку. Например, роман «Аристономия». Можно ли рассчитывать найти в художественных сочинениях, сопровождающих вашу историю России, попытки осмыслить ту или иную эпоху или отыскать корни будущих явлений русской жизни, русского характера?
— Брусникин и Борисова — конечно, беллетристика. «Аристономия» уже нет. Но вообще-то я очень хорошо отношусь к «легкой» литературе — лучше, чем к «тяжелой». Речь ведь идет не о легкости идей или чувств, а всего лишь о легкости повествования. При этом писатель может писать о чем-то трагическом или проникать в философские глубины — просто он делает это, не прибегая к литературному экспериментаторству. «Белая гвардия» или «Мастер и Маргарита», да хоть бы и «Жизнь и судьба», «Тихий Дон» по моей классификации — беллетристика. А вот «Красное колесо» уже нет, поскольку автор экспериментирует, создает новый тип литературы. Моя историческая беллетристика проекта «История Российского государства» будет легкой для чтения, но мне она интересна именно осмыслением эпох, которые меняются, и человеческой природы, которая остается неизменной.
