Мы с Иоанной жили очень мило. Она уходила на работу, я ехала в свою квартиру участвовать в ремонте и возвращалась в состоянии полной прострации. Такого, что там творилось — в жизни не видела. Вечерами мы бесконечно пили чай, курили, слушали радио. Вернее передачу, которую вёл Игорь. По его голосу и интонациям Иоанна определяла его настроение, состояние здоровья и прочее — все, что его касалось в этой жизни. А значит — и её. Этот журналист и диктор был непредсказуемо загадочным в её понимании и сердце.
О ремонте ни говорить, ни думать было нельзя. Это был бы прямой путь в дом дураков. За четверть века нашего знакомства мы знали о жизни друг друга во всех подробностях. Обе были равнодушны к политике и вождям, как к здоровью и спорту. По поводу искусства наши точки зрения, как правило, абсолютно не совпадали. Посему оставалось беседовать на вечную и неиссякаемую тему.
— Как ты славно рассказываешь о любви, — замечала Иоанна еже вечерне. — Я так не умею. Ты бы записала, пока не забыла, — добавляла она лукаво. Я обещала.
Часа в два ночи мы расходились по комнатам спать. Потом кто-то выползал на кухню покурить. Вторая присоединялась. Разговоры продолжались до бесконечности. Иоанну, уже несколько лет, интриговал Игорь. Меня в то время бесил ремонт и радовал мой Голубой Мальчик. За десять лет наших неразгаданных отношений мы испытали всё, кроме секса. Мы вместе смотрели кино, читали книги, гуляли или обедали в харчевнях или дома. Нам было хорошо вдвоём.
Прошли годы. Время от времени вспоминала о невыполненном обещании. Стыдилась — ведь никто за язык не тянул... Даже порою пробовала, но тут же бросала. На днях в руки попала старая записная книжка. Недовыброшенная. Была я тогда журналистом, но что-то не вмещалось в газетные статьи и калякалось для себя. Вспомнила о давнем обещании.
Поэтому всё дальнейшее — из давно ушедших дней.
Тонкий-звонкий
В редакции обе старухи корректорши шуршали полосами версток, как мышки за обоями. Иногда одна поднимала остекленевшие от букв глаза и задавала вопрос мне — редактору и ответственной за этот выпуск газеты. Выслушав нетерпеливое, но, по возможности вежливое объяснение, снова склонялась над заляпанными правкой гранками. Воздух в комнате напоминал предбанный. Только запах пота был густо замешан на типографской краске вперемешку с тошнотворностью мокрых полос будущего номера газеты.
За стеклянной стеной, отгораживающей аквариум редакции от улицы, было ненамного лучше. Вихри мелкого снега заплетались в сугробы, которые двигались по асфальту, как шашки по доске. Только без всякой видимой логики. Резкий ветер сметал немногочисленных прохожих в магазинчик «Союзпечати». Почему-то обратно никто не выходил. Любители прессы оседали там, казалось, навечно.
Чувство ответственности, ведь я отвечала за этот субботний номер газеты, не уменьшало скуки. «Пошли они все...» — думала я, сидя в комнате между перекурами на лестнице. Может быть, мое откровенное наплевательство подогревало старание старух. Парадокс, но в моих номерах газеты ошибок и опечаток было меньше.
В субботу работать неохота как-то по-особенному. Однажды я доверила свой номер газеты выпускать очень старательной сотруднице. Расплачиваться пришлось самой. В воскресенье, когда до подписчиков дошел тираж, кто-то по телефону сообщил, что в названии фильма «Странная женщина» пропущена буква «Т». Поначалу развеселилась, но когда в понедельник телефон в редакции раскалывался от возмущенных читателей, и когда начали таскать по начальственным кабинетам — стало даже очень не смешно.
Помню, позвонил в те дни, старинный шахматный приятель Коленька.
— Привет, как живешь? — ласково спросил он.
— Х...о... — мрачно констатировала я.
— Ты неправильно отвечаешь, — с учительской интонацией отреагировал он.
— А как надо?
— Надо говорить «Спасибо». Итак, повторим: «Как ты живешь?»
— Спасибо, х...о, — ответила я послушно.
Рассказала печальную историю про потерявшуюся букву «Т». Как положено, Коленька развеселился. Стал успокаивать.
— Чего переживаешь... У меня на плакате в фамилии режиссера Хейфеца вместо «Е» буква «У» встряла.
— Как это?!! — прикинув результат, обалдело спросила я.
— А так, — спокойно разъяснил приятель. — Весь тираж пустили под нож. Премии лишили. Ничего страшного. В гробу я видал их премию. Если что — всегда Сундук выручит.
Знала давно, что Колины друзья люди будущего. При социализме у них был коммунизм — каждому по потребностям. Задолго до всесоюзной перестройки они её произвели. Чем-то приторговывали, что-то производили. Выросшая с честными родителями, старалась в такие дела не вникать.
Коля напомнил классическую историю опечаток, которой утешаются десятилетиями все пострадавшие. При коронации нашего последнего царя, кажется в «Московских ведомостях» было указано, как на голову самодержца была возложена «корова» — вместо «короны». Следующий номер вышел с искренними извинениями. Указывал, что вместо «коровы» — надо читать «ворона». На сей раз «к» заменили «в». Случай хрестоматийный, но когда западаешь сам — помогает.
...Снег в окне заметал следы, деревья, людей. На тексты и колонки смотреть не хотелось. Надоели, пока номер готовили. Внезапно показалось, что вихри вывинтили у книжного тонкую знакомую фигуру. «Мой тонкий — мой звонкий, — подумала я банально. — Галлюцинация. Опять он мерещится».
Эта фигура столь часто и бессовестно вымерещивалась, что стала привычным призраком, распухшей от стилистики и пунктуации головы. Но, каждый раз, что-то трепетало под ребрами. Привидение перешло дорогу и исчезло у фасада. Разглядеть было трудно под секущими снежинками, тающими от света комнатных прожекторов. Без которых мои корректорши не могли выпускать газету даже сияющим июньским днем.
Спиной почуяла приоткрывшуюся дверь и появление главного редактора, обожавшего субботние моционы при любой погоде. Никогда не могла понять толком, что его влечет. То ли он боялся ошибок, не доверяя никому. Или ему, лирическому поэту, невмоготу было от не считавшейся с ним триады (теща, жена, дочь). Он приходил утвердить свои права первородства под заискивающие взгляды старух, боящихся пенсионного покоя сильнее, чем вечного.
С приходом Главного газета приобретала более глубокую коммунистическую партийность. О начальническом самоутверждении можно было судить по «страстям», которые становились «крепкими». По «идеям», которые делались «глубокими». По «свершениям», конечно же, — «могущественным». А уж если ловил запятую, то был счастлив окончательно. Корректорша же мертвела. Надо отдать должное — она была специалистом своего дела. Раздражало в ней одно: никак не могла расстаться с номером, подписанным в печать. Машины уже выбрасывали тысячные тиражи, а она всё читала и читала. Если бы ей позволили, она брала бы вёрстку с собой в постель. Немыслимо ей было примириться с тем, что каждую неделю мы выпускаем новую газету. Что нельзя окончательно обсосать от мелкого ляпа хоть одну за всю жизнь.
Тем временем «могущественные свершения» Главного оборачивались «крепкими страстями» в типографии. Верстальщицы рвали меня взглядами на лоскуты. Их можно было понять. Ведь они должны были отмыть к вечеру пролетарские лапки от въедливой краски, чтобы сбросить печать лимиты. Их лица загорались пожаром от истерик техреда. Которая сама была в нокауте, мечтая урвать часок-другой между работой и семьёй для таинственного пассажира в чёрной «Волге».
Счастливый Главный убегал к своей триаде. Я же вела номер, и убегать мне было некуда.
Разве что в себя. Я бежала и падала, спотыкаясь, обдираясь в кровь, поднимаясь и задыхаясь. Я неслась — к нему. Призрак всегда выручал. Он брал меня на руки и нес прочь от обжигающих прожекторов, от старух и гранок, от ярости техреда и воплей верстальщиц, от мелкого самоутверждения Главного.
Мой тонкий-звонкий обнимал меня за плечи, и мы шли с ним под теплым дождём старыми московскими переулками, которые преображались в закоулки Толедо. В венецианском окне возникала голубая танцовщица, а в зелёном аквариуме плавали причудливые красные рыбы. Обратив руки к небу, я крутилась на шаре, удерживая равновесие. А он ласково смотрел на меня, пока не исчезал под дождём...
Всё кончалось. Ведь всё рано или поздно кончается. Я шла под секущими снежинками, упрятав под куртку что-то неразделённое и ещё конкретное. Ведь только нам — журналистам — дано тайное знание. Что есть счастье... Это свежий номер газеты, которая выйдет только завтра.
Это была забытая история, вынырнувшая из памяти спустя десятилетия.
***
Продолжался в моей квартире нескончаемый ремонт. Мы с Голубым Мальчиком опять привозили рабочим мешки со шпаклёвкой и прочую дребедень.
С Иоанной слушали загадочного Игоря. Однажды на радио, где работала моя подруга и её интригующий знакомец, прошёл слух, что у одной из юных сотрудниц появился его ребёнок. В наши посиделки вкрался глубочайший драматизм. Чаю и сигарет становилось явно недостаточно. Требовалось что-нибудь покрепче. Тут, как спасение, появился фен-шуй. Он возник в голове Иоанны неожиданно, когда мы уже разошлись по своим комнатам.
Услышав в ночи шум, я вошла к ней. Моя хрупкая подруга тащила по комнате рояль. Когда попыталась протянуть руку помощи, она отказалась. Отчаяние, раздиравшее организм, требовало мощного выхода. Здесь не помогла бы перестановка столов, стульев, зеркал. Прийти на выручку впрямь мог лишь рояль.
Ночная красавица
Было около двух часов ночи. Оторвалась от клавишей. На столе уже лежала аккуратная стопочка листов с текстом. Устала спина, пальцы. Но все так хорошо шло. Будто само собой.
Все последние дни, при опрокинутом небе, казались совершенно безнадёжными. Договор с солидным издательством горел синим огнём. Гонорар тоже. Ничего не складывалось. День ото дня накрывала полная безнадёга ситуации. Казалось, что написать заказанную статью не удастся никогда. И вдруг пришло, будто кто-то сверху сжалился и послал — мысли, предложения, слова...
Ощущение восторга от выполненного долга, от ясной головы, от всего, что окружало. От того — что есть я и жизнь. И «я» в этой жизни чего-то могу!
Даже руки на клавишах казались невероятно умными. А когда умылась — понравилось и лицо. За окном темнели окна. Светилось только одно. Кто там жил по ночам и что делал — неведомо. И любопытно. Оно единственное всегда просвечивало ночами.
За стеной спали родственники. Кот Ануфрий, подложив лапу под ухо, лежал закрыв глаза. Знала, что подходить к нему не надо. Тут же откроется один глаз с вопросом — чего надо... А надо было заканчивать статью, чтобы отдать замечательной редакторше. Но этого Коту не объяснишь, а может, он сам всё знает. Коты ведь умные.
Телефонный звонок взорвал тишину. «Ни фига себе... В такое-то время...» — быстро схватила трубку. Сдавленно прошептала — Да?
— Ты ещё не спишь? — спросил низкий, чуть хриплый голос.
— Нет...
— Ты прости, но я просто не мог иначе. Только что пришёл, и ещё раз безумно захотелось услышать тебя... Знаешь, мне так важно видеть тебя, говорить с тобой или просто смотреть на твоё лицо... Иногда касаться твоей руки... До тебя мне казалось, что я серый, незаметный... Я чувствовал себя человеком из толпы... и только после того, как узнал тебя, стало казаться, что я особенный, не похожий ни на кого...
Каждое утро я просыпаюсь и спрашиваю себя — неужели это всё-всё-всё принадлежит мне... и это солнце, и дерево, цветущее под окном, и небо, и облака...
Наверное, это нелепо, но когда я смотрю на себя в зеркало, мне нравится это лицо. Оно обаятельно и приветливо. Оно почти красивое. Будто ты одарила его своей красотой.
Мне кажется, что все люди стали вдруг добры ко мне и любят меня. И я тоже люблю всех. Даже соседку, которую всю жизнь терпеть не мог.
Я так благодарен тебе за всё, что ты для меня значишь. Мне кажется, что я уже не могу прожить и одного дня, если не встречусь или не поговорю с тобой. Если не буду знать, в каком ты месте, с кем, что делаешь? Думаешь ли обо мне... И что думаешь...
Мне жутко себе представить то время, когда я не знал тебя...
Голос звучал в трубке чуть приглушённо. И ей отчего-то становилось боязно, что кто-то ещё может всё это услышать. Услышал Кот. Он встал, потянулся неторопливо, потом спокойно уселся напротив и с интересом стал прислушиваться к звукам незнакомого человеческого голоса.
— Ты понимаешь? Ты понимаешь меня? — требовательно спрашивал Кто-то...
Кот стал медленно зажмуривать глаза. Видимо, он понимал. А у неё отчего-то перехватило горло, и сказать было что-то так трудно, почти немыслимо — как во сне.
Наконец она вздохнула, набралась сил, и сдавленно прошептала:
— Куда вы звоните?..
Трубка, внезапно, без паузы откликнулась таким оглушительным звоном гудков, что она и Кот чуть не подпрыгнули. Потом она медленно положила трубку на аппарат. Кот еще долго смотрел на нее распахнутыми глазами. А она такими же на Кота. Спустя несколько минут напряжение спало.
На столе лежала почти готовая статья для издательства, но сейчас она почему-то не казалась особенно удачной.
— Вот как бывает, Ануфрий, — сказала она, — перебирая напечатанные листы. — Пролетели мы с тобой, как фанера над Парижем... Хотя при чём здесь Париж... Неизвестно ещё, пустят ли меня в Венгрию...
Через несколько минут пальцы опять были на клавишах. Слова складывались дальше. Только почему-то казалось, что уже не те слова.
На следующий день она отнесла готовую статью в издательство. А ещё через день редактор сказала, что всё хорошо и по качеству, и по срокам.
Она съездила в Венгрию. Даже успела там поучиться. В городе Эгере ей выдали диплом об окончании киношколы. Диплом был крупный, больше МГУшного, и она засунула его куда-то среди книжек. А потом, когда он попадался на глаза, вспоминала маленький горбатый городок и, уж совсем непонятно почему, тот незнакомый голос, который в ночи рассказывал ей, какая она есть волшебница и красавица.
***
К Иоанне приехали родственники. Моя квартира была отремонтирована до качества, когда можно всё если не закончить, то приостановить. Переехала к себе домой и прочно слегла от физической и нервной перегрузки.
Иоанне было не до роялей. Она встречала, провожала гостей. Готовила им и укладывала. Не представляю как, наверное, штабелями. Но у них так принято.
Мой Голубой Мальчик приходил кормить меня. Приносил отборный рыночный творог, иногда борщ, который готовил дома. А мне только подогревал. Когда я начала оправляться, он
вывозил меня куда-нибудь выпить кофе. Как-то мы застряли в пробке на Кольце в районе Курского. Долго молчали. Но мы ведь обходились без слов и предыдущие годы. А потом он спросил: «Почему я тебя так люблю, может, ты в душе — мальчик?». Пока я думала, что ответить пробка рассосалась. Да и что здесь можно ответить... Мы поехали дальше. Как выяснилось позже — уже в другую жизнь...
С Иоанной мы виделись совсем редко. Созванивались чаще. Но обе не слишком любим долго болтать по телефону.
Однажды она рассказала мне, что только что пришла с похорон.
— Зачем ты треплешь себе нервы, — возмутилась я.
— Но это же Игорь... — молвила она. — Когда его нашли в лесу — было уже поздно...
Вьюга
Снежинки торопятся, обгоняя друг друга... То вверх — то вниз.
То мелкой россыпью, то плотным облаком...
Вижу их в полукружье венецианского окна. Рядом зелёное кожаное кресло. Спиной ко мне, у окна, стоит человек. Давно знакомое очертание затылка, волос, прямых плеч. Судя по форме черепа — лицо удлинённое. Человек никогда не поворачивается. Он всегда всматривается в толпу снежинок. Будто чего-то ждёт. Пытается разглядеть неведомое много-много лет.
А я жду, уже несколько десятилетий, когда он повернется. Всю свою жизнь, когда закручивается вьюга, вхожу в эту комнату. Чувствую запах старых книг, мебели... Вижу ту же самую фигуру у окна, высматривающую кого-то...
Знала точно — ждал... меня...
Видение появлялось только с бесчинствующими снежинками. Никогда — при ясной погоде. Исчезало с вьюгой. Забывала о нем надолго.
Спустя время приходила метель — всё повторялось. Давно знакомая фигура все так же стояла у окна. Не поворачиваясь. Это был пожизненный мираж. Наверное, из другого мира.
Но! Когда я в этой жизни была чьей-то девушкой, любимой, даже женой, — существовала некая непреодолимость. Дистанция с человеком, которого молва или государственные печати приписывали мне. А с человеком вьюги — расстояние было в несколько шагов. Только сделать их было почему-то невозможно. Это было иное предназначение. Чего не бывает. Не может быть.
И всегда охватывало сожаление. Почти что боль. Но кончалась вьюга, и всё исчезало.
До следующих снегов...
Татьяна Ивановна Лотис.
