С детства я жил с ощущением того, что родился в чьё-то чужое время, из которого надо как-нибудь выбираться. Моими первыми книгами были энциклопедии, в которых я часами мог рассматривать схему античного города или разрез пирамиды. Самый прозаичный эпизод истории захватывал меня сильнее любой сказки или мультфильма. Мне достаточно было нескольких штрихов, пару голых фактов. Остальное я дорисовывал сам. Вспоминал увиденные в книгах одежды, предметы быта, дома. Такими были декорации моих детских снов наяву.
Повзрослев, я понял, что в этой страсти к прошедшему не одинок. Сначала я завел знакомство с толкинистами из МИФИ. Они были людьми удивительного склада – одновременно рациональные на грани с паранойей и до смешного мечтательные и романтичные. С ними мы провели немало часов в играх, когда казалось, что детство способно вернуться по первому зову.
Потом я повстречал уже более брутальных «реконструкторов». Они сражались уже не на «палках», а на тексталитовых мечах. Те были тяжелыми и били больно, потому у всех были кольчуги и непрошибаемые лица, еще и потому, что дело своё считали не игрой, а чуть ли не миссией по возрождению древности.
Но и эти мужи оказались детьми рядом с настоящими реконструкторами. Те ковали оружие в кузницах, а на кольчуги одевали неподъемную броню. В иерархии мечтателей они занимали высшее место. Всё лето они пропадали на многочисленных реконструкциях, а в отпуск ездили исключительно на исторические фестивали. Это были люди, превратившие детскую мечту чуть ли не в профессию. Хотя кому-то и приходилось совмещать своё хобби с работой в офисе, многие зарабатывали на жизнь ковкой или кожевничеством.
Вершиной моего знакомства с поклонниками истории стало посещение реконструкции Бородинского сражения в его 200-летнюю годовщину. Более трех тысяч человек из нескольких стран не только устроили полноценное сражение с пушечным залпом и конницей, но и «мирное время» показали с невероятным вниманием к деталям, заботясь о достоверности каждой палатки и котелка.
И все же, как бы далеко ни уходили все они в реконструкцию событий и быта прошлого, внутренне они оставались людьми своей цивилизации, своей эпохи. Им не нужно было радикально менять своё мировоззрение или образ жизни. А вот люди, которых я впервые повстречал в прошлом году, действительно перенеслись и верой, и мышлением, и бытом в старину даже более далекую, чем средневековье.
Речь идёт о современных язычниках. Я слышал о них и раньше, и мне они представлялись кем-то средним между сектантами и националистами с их лозунгами: «Слава Руси!». Как же я оказался неправ!
Моё знакомство с ними началось два года назад, когда понадобилась консультация по поводу сценария. Он должен был быть адаптацией мифа о папоротнике, дне Купалы в жанре хоррор с элементами слезоточивой романтики. Хоть этот род кинозрелища мне и не близок, но тема так притянула меня, что за проект я взялся. И не зря. Работа над ним открыла сияющие бездны родной истории и языка, о чем ещё не раз напишу.
И все же самым интересным плодом работы над сценарием стало именно знакомство с языческой общиной, глава которой пригласил нас с продюсером на празднование Купалы. Та ночь стала одной из самых впечатляющих в моей жизни.
Просто представьте – огромнейший круг из людей, разодетых в славянские платья, рубахи и шаровары. Все они стоят вокруг четырёх высоких чуров. Каждый искусно вырезан из бревна в виде лика одного из языческих богов. Здесь и Велес, и Перун, и Сварог и даже женская богиня – Лада. Она – символ плодородия и потому особенно почитаема в этот праздник.
Перед чурами горят костры, и жрецы воспевают им гимны и просят о помощи в духовных заботах. Теперь о плодородье не попросишь, зато плодотворный труд стал вещью отчаянно искомой в наш механический век.
Кто-то смотрит на обряд со всей серьезностью, кто-то легко, будто на спектакль. И те, и другие относятся друг к другу с большим уважением, и когда обряд закончен, все единой линией вытягиваются в длинный хоровод, который змеится по полю под тягучие песни. Такие напевы звучали, наверное, здесь и при царях, и при князьях. Что-то невыразимо древнее и близкое звучит в голосах моих современниц, когда они тянут: «Заря моя, ты зо-о-оренька».
А потом все делятся на хороводы поменьше и начинают плясать. Баяны и флейты, волынки и домры подгоняют танцующих, сбивая с ног и дробя дыхание на секунды. И когда инструменты смолкают, все с облегчением вздыхают и становятся вокруг березки отдыхать и смотреть на одно из главных представлений праздника – прощание с Купалой.
К березке ставят соломенное чучело Купалы с гигантским, красным детородным органом – символ плодородия, тут не попишешь. Затем выманивают из круга целый ансамбль незамужних девиц, чтобы они плясали перед ним, и теперь уже Купала валится с ног. Кажется, навечно. И когда объявляет кто-то из толпы, что бедного парня плясуньи уморили до смерти, начинается настоящий народный театр.
Появляются родители Купалы, воющие и рыдающие над почившим, зовут то врача, то священника, то волхвов, потом объявляется и жена с детьми, и какая-то любовница-цыганка, и даже стражник-полицейский. И у каждого, конечно, своя сценка, порою настолько уморительная, что в общем гоготе исчезают даже дикие вопли «мамы» Купалы – наряженного парня, который точно не боится переиграть. Как, впрочем, и все остальные. Так что это – не театр, а потеха, скоморошечье представление, настоящее чудо, настолько же первобытное, насколько оригинальное. Точно знаешь, что приедешь на следующий год, и всё будет по-новому.
Наконец, когда надежды на воскрешение Купалы ни у кого не остаётся, его несут кремировать, чем вызывают новый приступ воплей родителей и тех девиц, которые уже не в первый раз на празднике и подыгрывают, зная, что будет происходить дальше. А дальше начинается еще более интересный этап этого грандиозного представления.
Юноши берут Купалу и несут к костру. Их задача – игриво, мягко и настойчиво отделить всех женщин от круга, замкнуть его и начать проводить торжественное сжигание чучела. Девочки идут к берёзке для своих инициационных мероприятий, а юноши начинают собственные.
Сначала премилые песенки, вроде: «Уху я варила, сваху я кормила, сваху я, сваху я, сваху я кормила» и т.д. без единого, заметьте, матерного слова. Затем потешные кулачные бои на фоне горящего костра (поверьте, при всей безобидности, выглядит всё это донельзя эпично). А потом эти раздетые по пояс, босые атлеты идут штурмовать берёзку, которую всеми силами защищают деваньки-красавицы.
Берут берёзку по традиции лишь с третьего раза. И, конечно, разгоряченных парней сразу предупреждают, что штурмовать надо нежно и с любовью. Так что могу вас уверить, что ни одна хрупкая девушка во время проведения праздника не была поломана или разбита. Но вот ни в чем не повинная берёзка была утоплена в речке, в которой вскоре с ней барахталось немало парней и девиц. Кто-то наверняка хочет узнать, купались ли там голышом. Почти что нет. Ну, разве что два-три борца за полную аутентичность.
А что за картина, скажу я вам, открывалась с берега! Хоть речка была совсем узкая, но туман стоял такой, что деревья на той стороне походили на облака, проплывающие в дымном небе. Они переливались сотнями оттенков синего, зелёного, серого. А в одном месте речка была настолько мелкой, что казалось, будто люди ходят по воде. Словом, пейзаж был мистичен до суеверия. Казалось, что именно из таких вод и должны появиться русалки или водяной.
Уже после купаний все бегут греться к разожженному костру. Там и хороводы вокруг него водят, такие быстрые, что после них выходишь, как из спортзала с растянутыми на дециметр руками. Там и ручеек всех мыслимых вариаций под аккомпанемент баяна, домры, бубнов помогает знакомиться молодым и находить себе пару... а через мгновение опять терять в этом веселом танце. Там и костры поменьше вокруг большого. Над ними пролетают босые ноги, развевающиеся платья.
Но главный костёр - это отдельная песня, для слагания которой нужно быть скальдом или трубадуром. Но всё-таки я дерзну.
Представьте себе сложенный из бревен конус, размером с двухэтажный дом. Когда его зажигают, вверх вырываются целые созвездия искр. Моя девушка очень метко сравнила их с мальками. Как только я взглянул на них сквозь этот новый образ, предо мной открылась восхитительная картина. С высот земли, протянувшейся огнём костра к бездонным небесным глубинам, прыгали в воду пламенные мальки, сначала просто как янтарные камешки, а потом, оказавшись в воде, они вдруг становились такими лёгкими, юркими, целой стайкой гоняясь друг за другом и играя, пока тёмная пучина неба не скрывала их, оставляя на виду лишь белые и неподвижные точки звёзд. Эти чудные рыбы, что светят нам с самого дна.
Был бы я скальдом, я б всё это еще зарифмовал, да увы - их времена в прошлом. Впрочем, там, на Купале, я был их далеким современником, в каком-то безначалье и безвременье, сказочно-красивом и светлом, несмотря на туманную ночь новолуния. И всё потому, что эти люди всей душой своей переносятся в то время, когда сказка была возможной, но при этом , в отличие от толкинистов, они ищут тот миф, что когда-то был органичной частью мира. А значит, он все ещё течет у нас в крови. Неспроста так много говорят они о родовой памяти. В этом созданном ими празднестве эта память становится близкой, как никогда. И при этом без лишней серьезности. С этими людьми легко, с ними красиво и радостно просто быть рядом. Они словно напоминают, что для человека творящего свою жизнь, время и пространство - простые условности, вне которых начинается подлинная свобода.
