Чтобы попусту не интриговать, начнем сразу с голубых. Когда речь идет о психолингвистике, словосочетание Russian blues надо переводить буквально, без иносказаний. Речь идет об уникальной особенности нашего с вами языка: у нас есть два разных слова — не заимствованных, не сложносоставных, не однокоренных, понятных всем носителям — для обозначения синего и голубого цвета.
Некоторым народам даже разные слова для синего и зеленого кажутся роскошью (у вьетнамцев, например, слово всего одно), но чтобы уж вот так разбираться в нюансах синевы — это, кроме русских, мало кто умеет. А потому именно русские и стали материалом для разных исследований, призванных ответить на дурацкий, но важный вопрос: думаем ли мы словами.
Вопрос о том, чем люди думают — нужны ли им для этого слова их языка, или можно думать без слов — был сформулирован в начале ХХ века*. Тогда была выдвинута гипотеза «лингвистической относительности», она же гипотеза Сепира — Уорфа, по именам двух лингвистов, одно время работавших в Йельском университете. В самом радикальном виде гипотеза звучит так: мышление ограничено языком, и «подумать» можно только то, что позволяет язык, а нет языка — нет и мысли.
Если это кажется вам чепухой, потому что на закате вы нередко думаете о несказанном, то заметьте себе, что для «несказанного» в вашем языке есть слово, вот же оно. Тем не менее в таком крайнем виде «лингвистическая относительность» осталась в истории науки скорее как пугало, чем как реальная научная концепция. А вот мягкая форма утверждения — «Язык влияет на то, как мы думаем» — сегодня никаких сомнений не вызывает. Более того, вопрос о том, как именно он влияет, составляет предмет огромного числа исследований. О самых последних из них тут и пойдет сегодня речь. Если же кому-то наш рассказ покажется разочаровывающе кратким и поверхностным, рекомендуем книгу Стивена Пинкера «Язык как инстинкт» и прочие его книги. У Пинкера на этот счет мнение не совсем мейнстримное, зато он упомянул — хотя бы для того, чтобы обругать, — все самые важные концепции психолингвистики, выдвинутые за последнюю сотню лет.
Каков он — русский голубой?
История «русского голубого» началась 12 лет назад, когда профессор Лера Бородицки и ее коллеги из Стэнфорда поставили первые опыты с нашими соотечественниками. Им показывали два цвета на экране компьютера и просили как можно быстрее ответить, разные это цвета или одинаковые. Оказалось, что голубой и синий русские различали гораздо успешнее, чем, к примеру, темно- и светло-зеленый. Более того, исследователи решили запутать русских, дав им одновременно несложное текстовое задание. Русские послушно запутались, то есть время реакции увеличилось. Но когда дополнительное задание было связано не со словами, а с пространственными формами, скорость реакции полностью восстановилась. Значит, та часть мозга, где гнездится язык, действительно участвует в нажимании на кнопку, и наличие дополнительного слова для светло-синего цвета как-то помогает русским нажимать на нее быстрее. То есть язык странным образом влияет на эффективность выполнения простейшей когнитивной задачи.
С тех пор над нашими соотечественниками поставили множество разных опытов, показывая им синее или голубое. Последняя из подобных статей вышла в конце минувшего года. Исследователей заинтересовал вопрос, поможет ли этим русским их фокус с синим и голубым успешнее выступить в одном из классических когнитивных тестов, известным под названием «мигание внимания». Испытуемым показывают последовательность стимулов. От них требуется нажимать кнопку при определенном типе стимула (например, когда они видят животное среди неживых предметов или букву в череде сплошных цифр). Феномен «мигания» состоит в том, что когда второй значимый стимул следует слишком быстро после первого, испытуемые нередко его пропускают, как будто мозгу нужно время, чтобы оправиться после затраченного усилия.
У наших подопытных русских стимулами были цветные геометрические фигуры на цветном фоне, и реагировать нужно было только на полукруги и треугольники. Лучше всего русские, как и прочие испытуемые, замечали зеленые фигуры на синем фоне, а хуже всего — светло-зеленые на темно-зеленом. Но те, для кого родным языком был русский, сравнительно неплохо справились и с синими фигурами на голубом фоне.
Но что же там с миганием? Когда нужную фигуру показывали в виде «светло-зеленый на темно-зеленом», «мигание» после нее было самым коротким — сознание почти не тратило время на то, чтобы оправиться от впечатления. А вот после зеленого на синем «мертвая зона» оказалась продолжительнее: видимо, мозгу надо было не просто отреагировать на форму, но и про себя назвать все это словами. Так было у всех испытуемых — русских, греков, немцев и англичан. Но вот чем отличались русские и греки (у последних тоже есть словцо для голубого цвета): «мертвая зона» после предыдущего стимула у них оказалась длинной, если этим стимулом был синий на голубом. А для немцев и англичан темно-синее на светло-синем никак в этом смысле не отличалось от такой же конфигурации оттенков зеленого.
Таким образом, язык оказался замешан даже в таком, казалось бы, бессловесном деле, как различение цветных геометрических форм. Иногда он помогал, а иногда мешал. Заметьте, что испытуемым никто специально не говорил, что надо обращать внимание на цвета, не говоря уж о том, чтобы называть их словами. От них требовалось только находить треугольники и полукруги. И даже в такой ситуации словарный запас испытуемых оказал сильное влияние на результат. Оказывается, мы не просто думаем словами: слова впутываются в работу мозга даже в таких ситуациях, которые и мыслью-то назвать сложно, потому что различать геометрические фигуры умеют даже насекомые.
Это была первая история — про то, как нам помогают или мешают думать слова нашего языка. А вторая история — о том, как нам помогает или мешает думать синтаксис, то есть способ соединения слов в предложение.
Об истоках итальянского легкомыслия
Здесь речь пойдет о работе международной группы ученых, опубликованной на днях в Nature. Их статья вот о чем: в разных языках слова в предложениях расставляются в разном порядке. По-русски, например, можно сказать так: «Обуреваемый тяжелыми мыслями о скором наступлении трескучих сретенских морозов, на опушку выскочил старый облезлый заяц». Тот, о ком идет речь, появляется лишь под занавес, в самом конце предложения. В японском языке это свойство выражено еще сильнее, там это просто непреложное правило. А вот итальянцы сразу начали бы с зайца, а потом объяснили, как он выглядит и чем именно обуреваем. Итальянский язык относится к классу «ветвящихся вправо»: субъект, потом предикаты, и чем дальше идем вправо, тем больше уточнений. Японский — «ветвится влево», а русский то так, то этак.
Уж конечно, такая разница должна отражаться на мышлении. Итальянец может с первого же слова вообразить себе зайца и потом просто обогащать картинку подробностями, вплоть до комиксного «бабла», в котором сказано, о чем этот заяц думает. А японец (или в нашем примере русский) в начале фразы ничего вообразить не может, он должен просто запоминать разные слова, которые только к концу свяжутся в единую картинку при появлении зайца. Хорошая, наверное, у этих японцев память.
Исследователи проверили эту гипотезу в разных регионах мира среди носителей разных языков. Их испытуемые говорили на итальянском, японском, кхмерском, тайском, корейском, хоехое, ошивамбо и сидаама (последние три — это в Африке). Испытуемым дали классические задания на запоминание: надо было запомнить последовательности слов, чисел или пространственных характеристик. И гипотеза подтвердилась: носители лево-ветвящихся языков, вроде японского, действительно запоминали первый в ряду стимул лучше последнего, а право-ветвящихся — наоборот. То есть запоминали не только слова, но и числа, и даже невыразимые пространственные формы. А все потому, что в их языке принят вот такой порядок слов.
Таким образом, получается, что мы не просто думаем словами. Все еще серьезнее: язык налагает печать на мышление даже на уровне памяти, а это базовый когнитивный компонент, который есть и у моллюсков, и у червей. С другой стороны, «язык» в данном случае — это не просто слова, обозначающие разные концепции, а синтаксис, то есть штука весьма сложная и продвинутая. Вот что мы, люди, сделали сами с собой, изобретя язык: полностью изменили свой способ обработки и хранения информации. На этом фоне даже гипотеза Сепира — Уорфа в ее самой категоричной формулировке выглядит слабовато. Или лучше скажем так: жизнь оказалась куда сложнее, чем казалось сто лет назад. Впрочем, ученых этим не удивить, они к такому привыкли. Но если нам удалось хоть немного удивить читателей — ну, спасибо и на том.
* Примечание. Наверное, лет через сто эти идеи будут на первый взгляд казаться смехотворными, а на второй — восхитительно дерзновенными. Только представьте: ученые, которые их обсуждали, не имели никакого представления о том, как вообще работает мозг. Это как человек, впервые увидевший компьютер, попытается понять, как Google находит картинки котиков. И вот будет номер, если потом окажется, что о чем-то эти психолингвисты догадались правильно! Ну а что, вон Мендель же догадался о генах по цвету горошин, — значит, так все же бывает.
Алексей Алексенко
Источник
