В наследство от деда мне досталась скрипка. Мои родители очень хотели, чтобы я учился играть на скрипке, и, когда мне исполнилось 6 лет, отдали меня на обучение хорошему другу моего деда Самуилу Давидовичу Бергельсону. Мы пришли с бабушкой в Бакинский дом офицеров, где Самуил Давидович преподавал. Он протестировал меня и сказал бабушке: «Исполнитель из него вряд ли получится, но теоретиком может быть он и станет». Слова его были пророческими, поскольку теоретиком я стал, правда, не в области музыки.
В шесть лет слух у меня был, но неразвитый. Немного позднее я уже мог воспроизвести практически на любом инструменте мелодию, которая мне запомнилась. Я даже научился играть на шпагате. Натягивал сильно шпагат и на нём исполнял любую мелодию. Через несколько лет самостоятельно научился играть на аккордеоне и играл похоронный марш Шопена, под который в Баку проносили покойников. Мама гонялась за мной по квартире, требуя, чтобы я прекратил исполнять похоронный марш, а я убегал от неё, не прекращая играть на немецком аккордеоне «Шулер» с красивыми перламутровыми клавишами. Но в те времена, когда меня отдали учиться скрипке, к музыке я не имел ни малейшего интереса. Особенно меня угнетало то, что меня отдали учиться скрипке, не спросив моего согласия. Я ходил на уроки сольфеджио. Мы хором пели: «Филин, филин, что не спишь? Что, задумавшись, сидишь? И в древесной густоте притаился в темноте». Вскоре я этого филина ненавидел со всей силой, на какую был способен. Спустя много лет, те пьесы, которые меня заставлял играть Самуил Давидович, например, фрагмент из первой части скрипичного концерта Вивальди, я вспоминал с большой теплотой, но тогда игра на скрипке была для меня большой мукой. Самуил Давидович разговаривал со мной ласково, как со внуком хорошего друга, но однажды он не вытерпел и сказал: «Ты понимаешь, скрипка должна рассказывать, а она у тебя трепется». После этого он эту формулу регулярно начал повторять, и я понял, что нужно брать инициативу в свои руки.
Для начала я попробовал уронить скрипку на пол. Ничего с ней не произошло. Тогда я «уронил» скрипку со всей силой. Её отдали в починку, две недели я не ходил на уроки музыки, после чего всё возвратилось на круги своя. Я понял, что здесь нужны незаурядные интеллектуальные усилия, и в конце концов в моей голове созрел, как сейчас принято говорить, бизнес-план. Наша соседка Клара Моисеевна весом килограмм в 150 каждый день днём приходила к моей бабушке поговорить за жизнь. У нас в углу стояло большое широкое кожаное кресло, в которое Клара Моисеевна плюхалась с размаха. Обивка кресла была темно-синего цвета, поэтому я подложил скрипку на это кресло в черном матерчатом футляре, чтобы она не бросалась в глаза. Клара Моисеевна благополучно опустилась на скрипку, так и не почувствовав постороннего предмета, а я в течение часа, глядя из другой комнаты, с волнением ждал, когда она встанет, для того, чтобы можно было понять насколько был удачно разработан мой бизнес-план. Регулярные посадки Клары Моисеевны продавили в кресле огромное углубление, поскольку никакие пружины не могли бесконечно сопротивляться давлению задницы в три обхвата. Обычно из углубления в кресле Клара Моисеевна подымалась с большим трудом. Она долго раскачивалась и, упираясь ногами в пол, наклоняя туловище вперёд, пыталась нащупать ту точку равновесия, которая позволила бы ей отодрать зад от дивана. Как мне в те минуты хотелось помочь Кларе Моисеевне встать! Мне не терпелось увидеть результаты. Наконец, Клара Моисеевна поднялась и, переливаясь, направилась к себе. Выждав пару минут, я вошёл в комнату и с волнением воскликнул: «Так там же лежала моя скрипка!» Мы с бабушкой бросились к креслу и обнаружили скрипку в полностью диагреггированном состоянии. Мои занятия в Доме офицеров закончились.
Много позднее, я узнал, что мою дедушкину скрипку сейчас можно было легко выменять на пару новых мерседесса.
Ваш Леонид Владимирович Андреев
