Андрей Звягинцев — один из самых известных в мире российских режиссеров. Его фильмы побеждали в Каннах и Венеции, он дважды номинирован на «Оскар», а «Елена» совсем недавно вошла в список 50 лучших кинокартин уходящего десятилетия по версии американского журнала Rolling Stone. В декабре в свет вышел сборник сценариев Звягинцева с авторскими комментариями, и «Известия» встретились с автором «Левиафана», «Возвращения» и «Нелюбви», чтобы поговорить о жизни, искусстве и будущем страны.
О книге
— Вам было важно выпустить книгу ваших сценариев. Не просто текстов, но текстов с рукописными пометками на полях. Я знаю, что вы очень внимательно относитесь к тому, что делаете, будь то книга или фильм. Вы довольны результатом? И доволен ли ваш сценарист и соавтор Олег Негин?
— Ну конечно, мы оба рады этому событию — публикации скрытого от глаз зрителя огромного труда длиною в 20 лет, ведь это почти половина жизненного пути. Любопытно держать в руках промежуточный итог, свод таких разных текстов в одном сборнике. Говорю «промежуточный», потому что надеюсь снять еще несколько картин. Кстати, я подумал сейчас, что если бы вторым томом мы с Олегом решили опубликовать наши нереализованные сценарии, вышла бы столь же объемная книга, это были бы еще пять сценариев. Однако не хочу публиковать то, что мы очень надеемся реализовать на экране и в ближайшем же будущем.
Олег еще не держал в руках книгу, он в отъезде, вернется накануне Нового года, вот и разглядит сам воочию, как это сделано в смысле издательского искусства. Что касается пометок на полях, это решение принадлежит выпускающему редактору «Альпины нон-фикшн» Анне Тарасовой. Идея замечательная. Мне кажется, это создает дополнительный объем, расширение текста до путей его осмысления, рефлексий, побочных идей, сомнений в решениях сцены или диалога. Одним словом, хотя бы отчасти виден путь движения режиссерской мысли от бумаги к съемочной площадке, к фильму. Я боялся только масштаба задачи — необходимо было собрать рукописные заметки на полях всех моих сценариев. Сам бы я этого не одолел никогда, это огромная работа. Выручил Семен Ляшенко, который по просьбе издательства дома у меня вынул из коробок на стол мой архив и сфотографировал в общей сложности 750 страниц текста. Затем рукописные каракули на полях он расшифровал и в дальнейшем разложил все эти заметки вдоль русла текста, расставляя индексы каждому комментарию, привязывая их к конкретному месту в сценарии. Короче говоря, кропотливая и большая работа.
Об успехе
— Мы впервые встречались с вами после выхода «Возвращения». Прошло 15 лет, и могу сказать, что по-человечески, в хорошем смысле вы совсем не изменились. Не «вознеслись», не обросли недоступностью признанного таланта. Успех не развратил вас. Как вам удалось сохраниться?
— Ох, боюсь, не смогу ответить вам на этот вопрос. Никаких специальных техник не знаю и потому не применял их. Это вам со стороны, наверное, можно что-то при определенном усилии рассмотреть, а я живу себе и живу и не задумываюсь об этом. Наверное, есть смысл в том, чтобы помнить, что твое место в мире очень скромно, ты просто человек, которому посчастливилось заниматься тем, что доставляет радость и удовлетворение в самом акте творчества. Я стараюсь не забывать, что не всё зависит от меня, что можно попасть в волну, а можно и промахнуться
— Но испытание успехом неизбежно. Как вам кажется, прохождение «медных труб» — обязательная часть программы?
— Если случаются «медные трубы», значит, приходится их проходить или так и не выдержать этого испытания. Бывает, люди не просто носы разбивают об эти преграды, судьбы свои ломают. Мне кажется, если помнить и свято чтить высокие причины, ради которых занимаешься искусством, то можно устоять. Рецепт от дурмана, который может вскружить голову, лет сто тому назад предложил еще Станиславский. И звучит он просто: «Люби искусство в себе, а не себя в искусстве».
А еще можно превратиться в чеховского Тригорина, для которого писательство стало не просто обыденностью, но рутиной. Тоже не лучший результат, надо сказать. Он сам рассказывает Нине в «Чайке», что будто бы попал в ловушку: «едва кончил повесть, как уже почему-то должен писать другую, потом третью, после третьей четвертую...» Как белка в колесе — выбора нет, садишься писать следующую. И так одну за другой. Как в аду... Как в том анекдоте, помните? Умирает джазовый музыкант, попадает в рай и просит: «Можно мне мельком глянуть, что там у вас в аду?» Ему говорят: «Да пожалуйста!» Он смотрит, а там Майлз Дэвис, Чет Бейкер, Луи Армстронг, и все они играют, и так им классно. Он взмолился: «Хочу туда!» Ему: «Не вопрос!» А там и инструмент нужный ему стоит без дела, он его подхватывает, присоединяется к музыкантам, играет вместе с великими: «Ребята, какой кайф!» Играют долго, очень долго, и вот он спрашивает: «Когда на коду пойдем?» Ему в ответ: «А никогда».
— Знаете, многие часто говорят, что с какого-то момента перестают принадлежать себе. Становятся частью процесса и уже не могут позволить себе выдерживать собственные ритмы. Вам знакома эта гонка, когда ты вчера закончил работу, а еще позавчера должен понимать, что будешь делать послезавтра?
— Мне это чувство незнакомо. Я не умею, запустив один проект, думать о другом или предполагать, чем займусь следом. Фильм, которым я занят, поглощает меня целиком. Почему между картинами у меня значительные перерывы? Я заканчиваю фильм, сопровождаю его какое-то время в дистрибуции по миру, а потом, условно говоря, затихаю. Знаю, надо потомиться, поваляться, помечтать, побездельничать, чтобы дождаться того момента, когда уже захочется, чтобы застучал своими колесами локомотив и пошел, помчался вперед. Если не будет такого периода, чтобы переждать, отдышаться и, главное — почувствовать, уловить что-то следующее, важное для тебя, то, что просто со всей необходимостью нужно сделать; если начнешь что-то, просто чтобы не стоять на месте, ты скоро выгоришь, потому что работать ради работы — нет ничего более скучного и опустошающего. Невозможно постоянно что-то снимать. В этом движении должны быть ритмы: волна, которая поднимается и опадает. Выдох-вдох, выдох-вдох.
Помню, как после выхода «Возвращения» мне говорили: «Андрей, не расслабляйся! Время уходит! Скорее делай что-то новое, пока тебя еще не забыли и ждут от тебя следующего фильма!» Меня упрекали, что я никуда не спешу, не оправдываю ожиданий. Но жить для того, чтобы подогревать чей-то интерес? Я что, кочегар, который в топку чужих ожиданий должен постоянно что-то бросать? А если бросать будет нечего? Что тогда? Бросать всё подряд? Черенок от лопаты, а потом всё, что ни подвернется под руку? Это неправильный путь. Я понимал, что каждый твой следующий фильм должен быть взвешен на весах эталонной меры, с позволения сказать, каждый из них должен быть событием твоей собственной жизни, поступком. Твой фильм должен быть чем-то большим, чем просто фильм. Это трудно выразить иначе, но полагаю, вы понимаете, о чем я говорю.
О деньгах
— За 15 лет в индустрии вы можете оценить особенности нашего кинопроцесса. Как он изменился в России?
— Мое мнение на этот счет будет вполне маргинальным. Я не чувствую себя частью того сообщества, о котором вы говорите, как об индустрии. Но мне кажется, что у нас нет кинобизнеса. И знаете почему? Потому что наша киноиндустрия, попросту говоря, сама себя не окупает, как это с успехом удается Голливуду или, скажем, Болливуду. Им это удается по двум разным причинам. И причины эти объективны. Первая — рекрутирование талантов со всего мира, как это делает Голливуд. И вторая — язык. Около двух миллиардов жителей земли так или иначе говорят на английском языке, это против всего-то навсего 300 млн носителей русского. В Индии, как вы знаете, своих почти 1,5 млрд человек. Прибавьте к этому пакистанцев и других носителей языка хинди и получите потенциальное число зрителей фильмов Болливуда, который справляется со своим рынком самостоятельно. А это тоже около 2 млрд человек. Оказывается, язык — очень важное препятствие для распространения русского кино в мире. Люди не привыкли читать субтитры, очень многим это некомфортно. Американцам вполне достаточно своего внутреннего, притом часто выдающегося материала для просмотров. Именно потому в России и работает господдержка. Киношникам в России просто как воздух необходимо госфинансирование, так называемые мягкие деньги, а это деньги, которые необязательно возвращать; и нужно это ровно для того, чтобы обезопасить процесс, потому что невозможно в российском прокате вернуть затраты, если твой проект стоит больше чем 50 млн рублей.
Я говорю сейчас об авторском кино, где можно собрать, как выясняется, максимум 100 млн в прокате. Вы должны понимать, что ровно половину этих денег забирает себе кинотеатр, что, кстати, представляется мне несправедливым. Впрочем, это мировая практика. Сергей Сельянов по итогам 2017 года рассказал киносообществу, что наметился прорыв в авторском сегменте рынка, в один год выстрелили сразу три фильма: «Аритмия» собрала в прокате около 90 млн рублей, «Нелюбовь» собрала их под сотню и 120 млн — фильм «Довлатов» Германа-младшего. Это стало событием в 2017 году. Но надо понимать, что такое 100 млн. Это ни о чем. Чтобы заработать, нужно собирать миллиард. Бокс-офис сегодня нужно сразу делить пополам, потому что 50% уходит кинотеатрам, остальное, если не меньше, достается продюсеру, а ведь еще нужны деньги на рекламу, постеры, тизеры и прочее. Так что в среднем возвращаются продюсеру что-то вокруг 40–45% от сборов. Из них нужно вернуть вложенное инвестором. Какой тут бизнес? Возможно, найдется кто-то, кто опровергнет мои слова, кто-то, у кого иной опыт взаимодействия с реальностью нашего кинорынка, пусть выскажутся, я с большим удовольствием послушаю. По крайней мере, я знаю и слышу от моих продюсеров только такой опыт. За 17 лет карьеры я не получил пока ни одного рубля роялти. Ни одного.
— И это при том, что вы успешный и признанный режиссер... Есть еще одна проблема: у вас репутация на внутреннем и внешнем рынке, с вами многие хотят работать, но ведь и вы вынуждены идти на компромиссы и подчиняться каким-то правилам. Что здесь переносимо, а что категорически нет?
— Никаких компромиссов. Ни одного. Идешь на компромисс, значит, предаешь замысел. Лучше не снять кино совсем, чем снять его не своим разумением. Я понял этот простой принцип и давно придерживаюсь его. Голос автора — единственная ценность кинопроизведения. Ему изменять нельзя. Однако есть червь, который может точить твою отвагу изнутри, — самоцензура. Цензура извне и плодит этого внутреннего предателя. Когда по предписанным законом цензурным соображениям ты не можешь показать фильм, каким ты его задумал, а вынужден для российского проката вырезать ненорматив — это еще не такая большая беда, скажу я вам, это можно пережить, потому что всегда есть авторская копия, она будет на интернет-площадках. Если твой продюсер соизволит выпустить картину себе в убыток, то и на Blu-ray. В конце концов, в зарубежном прокате. Я знаю людей, которые специально летали в Париж, например, чтобы увидеть оригинальную версию «Нелюбви» или «Левиафана». Могли себе это позволить. Но есть и другая цензура.
В СССР она была идеологической, сейчас это цензура денег. Вернее так, какой бы она ни была, ее инструментами сегодня станут финансовые соображения или аргументы о рациональности инвестиции.
У меня с 2008 года лежит на столе проект про события Великой Отечественной войны, про Бабий Яр в оккупированном Киеве и блокаду Ленинграда. Когда люди вокруг снимали «про войну» за 30–40 млн долларов, мы не смогли собрать и 15. Картина была задумана не ура-патриотическим гимном — о героизме и победе уже и без того много чего снято. Мы хотели сделать картину на материале книги Сергея Ярова «Блокадная этика» или в духе «Воспоминаний о войне» Николая Никулина, военной прозы Астафьева о бедах и ужасах войны, о том, что любая война — это ад, который нельзя призывать камланиями вроде «Можем повторить», этим инфантильным, бездумным, квасным патриотизмом
О душе
— Как вы считаете, может сегодня кино иметь терапевтический эффект для нашего зрителя, нашего коллективного сознательного и бессознательного? Может ли сегодня кино что-то менять в человеке?
— Оно всегда подспудно делало эту работу на самом-то деле. Мы попросту не замечаем этого влияния. Простой язык кино сводит всё к простым причинно-следственным связям: «будь хорошим, и всё у тебя получится» или «сам виноват, видишь, где ошибся». Так называемое доброе кино. По моему мнению, если кино побуждает зрителя думать порой мучительно, а не только получать дозу адреналина или анестезии, если кино пробуждает в тебе спящие тревоги, заставляет тебя сомневаться, конечно, это дает материал и пищу для развития. Это не таблетка обезболивающего, как и не лекарство, да, но это диагноз или лишний повод для рефлексии. Лишний повод вспомнить об ответственности, по крайней мере, за свою собственную жизнь.
— Результат этого взаимодействия может быть каким угодно. Вы и сами прекрасно знаете, сколько неприятия провоцируют в том числе и ваши фильмы.
— После «Нелюбви» говорили: «Нет таких людей! Что за чудища? Вы всё сочинили! Такого не бывает!» А однажды на одном показе с первого ряда встала женщина, совершенно убежденная, что я поддержу ее, и заявила: «Как же вы правы! Таких, как ваши герои, надо стерилизовать, чтобы они никогда не смогли родить детей!» Я ей отвечаю: «Фильм обращен к таким, как вы, он ровно об этом — о бесчувствии, тотальном игнорировании другого, внутреннем омертвении. Вы даже не в состоянии увидеть в них людей. Вы считаете, они в печи должны быть сожжены? Но тогда это не они монстры, а вы монстр». Она никак такого не ожидала. Это тот случай, когда человек вешает ярлыки и думает, что объективно говорит о чем-то, а на самом деле свидетельствует против себя самого. Мы воспринимаем события искусства или самой жизни через себя, через свою душевную нищету, убожество, бесчувствие или великодушие и щедрость. Иной раз слушаешь зрителя, и тебя ошеломляет, сколько он увидел великолепия, которого ты, возможно, даже не вкладывал в картину. Даже не думал об этом. А человек по-своему разглядел и со своей стороны прочувствовал что-то совершенно поразительное.
— Скажите, ваши картины имели и имеют терапевтический эффект для вас самого? Помогают ли они разрешить вам какие-то свои личные внутренние конфликты и проблемы?
— Никогда об этом не задумывался. Точно могу сказать, что сознательно как терапевтическую практику я этот процесс не воспринимаю, а вот бессознательно — возможно. В любом случае каждый мой фильм связан с течением моей жизни, это абсолютно точно. Каждая картина — это жизненно важное событие, которому ты отдаешь свои силы, энергию и время. Именно потому, что этот процесс поглощает тебя целиком, я и берусь только за те вещи, которые для меня важны. И вот эта работа с идеями и смыслами и твоя частная, даже интимная жизнь дополняют друг друга, пересекаются, перетекают друг в друга. Поскольку без искренности никакой творческий акт невозможен, в любом фильме есть твоя собственная кровь, плоть и жизнь. Твои ошибки и твои травмы. Но я не берусь за кино из желания помочь себе самому в чем-то разобраться.
О себе
— Хорошо, спрошу иначе. Вы простили своего отца после того, как сняли «Возвращение»?
— Я никогда не смотрел на этот фильм в такой плоскости... После премьеры в 2003 году пришло рукописное письмо от его дочери, которая мне впервые написала за долгие годы. Оказывается, отец посмотрел фильм по телевизору, вышел на балкон — а это ноябрь, Томск, Сибирь — и минут 40 просидел один на балконе. Похоже, он был впечатлен картиной. Я прочел письмо сестры и подумал: «А что для меня этот фильм?» И с легкостью ответил себе сам — никакого внутреннего психологического груза во мне не было. Для меня эти съемки стали исключительно чистой радостью творчества, я точно ничего не изживал и не решал свои детские травмы.
За что мне его прощать? За безотцовщину? У нас полстраны таких, как я. За то, что он меня оставил? Но я же не знаю, почему он сделал это. Я не обвиняю отца ни в чем, потому у меня нет и необходимости его прощать. Он сделал свой выбор. И, надеюсь, прожил жизнь счастливо, в оставшиеся 50 лет родил двоих детей, всё это время у него была жена, которая его и похоронила. Так что какое прощение, за что? За то, что вся наша жизнь обретается в берегах наших ошибок и наших верных поступков? Кто и кого может в этом обвинить?
— Скажите, как вы считаете, вы сами стали хорошим отцом для своего сына?
— Трудно сказать. В нашей семье за всё, что касается Петьки, отвечает Аня. Вся его бытовая жизнь лежит на ней — все его школы, занятия, секции. Я, скорее, такой добрый папа. Если ему надо что-то получить, он бежит ко мне. Аня потом говорит: «Почему ты ему разрешил не посоветовавшись, я же ему это запретила?» Я ему: «Ах ты, хитрец, пришел ко мне по-тихому». Я в этом смысле, конечно, далеко не образцовый родитель, но и стучать кулаком по столу, как когда-то делал мой отец, я точно не буду. Если он выберет что-то совсем свое, я буду только рад. Хотя, конечно, не говори гоп, пока не началось. Ну как-то надо будет постараться принять любое развитие сюжета.
О будущем
— На презентации вашей книги сценариев производило впечатление количество собравшихся. У вас толпы поклонников, хотя вы не эстрадная звезда и не модный актер. С чем, как вы считаете, связан такой интерес пусть к успешному, известному и уважаемому, но все-таки режиссеру?
— Сложно сказать. На той презентации подошел человек и спросил неразборчиво: «Андрей, я хотел вас спросить о личном». Я не расслышал, переспросил: «О вечном?!» Он: «Не-не-не, что вы!» Это смешно, но случается, подходят и с вопросами о вечном. Что тут ответишь? Ну как можно ответить на вопрос, что ждет Россию в будущем, например? А ведь не поверите, спрашивают. Я точно не Павел Глоба, по звездам не гадаю, я даже на кофейной гуще не умею гадать. И мне трудно сказать, в чем тут причина. Я все-таки склонен думать, что по большей части это любители кино, которым нравится и близко то, что мы делаем, которые уважают и ценят нас за то, о чем мы говорим в картинах. Это, скорее, именно любители фильмов, а не случайные люди.
— Знаете, интересно, что именно вас спрашивают о будущем. Возможно, атмосфера общей неуверенности заставляет людей искать точки опоры. Была религия, потом идеология, теперь ничего не стало. Сейчас каждый сам ищет свой способ создания и источник смыслов, и, возможно, многие надеются на вас, верят, что если вы снимаете такое кино, возможно, вы что-то знаете и чувствуете?
— Возможно, и так. Я тому мужчине тогда сказал в шутку, что о «личном» — это и есть о «вечном». А как иначе? Сегодня очень выросла личная ответственность за всё происходящее с нами. Бессмысленно перекладывать эту ответственность на власть или на режиссеров, на моральные авторитеты, на кого-то еще. Сегодня ты сам выбираешь, как жить, с кем жить, чем жить, во что верить и что делать дальше. Каждый спасается, как может. Такие пришли времена. Наверное, стоит смотреть на мир непредвзято, взаимодействовать, пытаться солидаризироваться с кем-то близким по духу, браться за то, что тебе близко, но решать это всё приходится только самому.
— В последнее время особенно заметно, как на глазах через все травмы прошлого пробивается какой-то удивительно звонкий, дерзкий, новый, молодой мир. Вы ощущаете его присутствие и влияние?
— «Здравствуй, племя младое, незнакомое». Это закон вещей. Приходит новое поколение, и, глядя на этих ребят, невольно ощущаешь себя сходящим со сцены. И правда, выходит новая сила, с новым лицом, она даже не то чтобы с тобою не считается, она просто движется своим маршрутом — мимо тебя, вперед и вверх. Как молодые побеги, туда, к солнцу. Кто-то увянет на пути, кто-то, как Икар, сожжет свои крылья, а кто-то осуществит мечту и продвинет человека на путях искусства или науки куда-то выше, в новое будущее. Ты смотришь на это движение и видишь, где ты причастен к нему, где есть и твоя доля в этом настоящем, но видишь также невольно себя и там, где навела на тебя свою тень длань прошлого. Уходящий объект жадно глядит в глаза новоприбывшим. Время неумолимо. Трезво глядя на происходящее вокруг, понимаешь, что ты, конечно, обладаешь опытом, каким-то ценным багажом ошибок, достижений или потерь, а тут будто только что сошедший с конвейера, новый, быстрый, блестящий, легкий самолет, который запускает свои моторы и вот-вот взлетит. А рядом ты, такой уже, в общем, побитый жизнью кукурузник. Однако этот новый нарождающийся мир тебя зажигает, будит в тебе лучшее, напоминает о тех временах, когда точно так же и ты новым блестящим самолетом сходил с этого конвейера в жизнь. И глядя на всё это движение, разумеется, хочется сохранить в себе ток молодости и устремленности в будущее. На самом-то деле всё хорошо. Всё так и должно быть.
Этери Чаландзия
