В рот компот и бормотуха
Первый стакан домашнего вина я выпил в шестом классе. Это был перебродивший компот в трёхлитровой банке. Дело было в деревне, банки стояли в саду, умыкнуть их у матери не составляло труда. После этой дегустации в такой же по возрасту компании я проснулся в лесу, на поляне, от укусов и щекотания муравьёв. Я лежал в траве, на мой окрик поднялось ещё несколько голов в разных местах. Поляна называлась Солдатская. Момент от сада до леса из памяти вышибло. Оказывается, мы отправились навеселе в ближайший пионерский лагерь – и не дошли. Перебродивший компот, а по сути бражка, нас повалил на самом подходе к лагерю. Правда, часть наших до лагеря добралась, из строя выбыли самые не подготовленные. С тех пор провалы в памяти после выпивки у меня случаются периодически. Всё зависит от градуса и дозы, а так же от закуски.
Если средне-школьный возраст мы проводили на улице в подвижных детских играх, даже организовали свой театр в маленькой деревне, а часто в летнее время я находился в городе, у материной тётки – вернее, на станции, близ лётного училища и аэродрома, где была своя интересная компания: Серёжка Долинин, Маринка Чернявская (её отец Иван Иванович и был начальником лётного училища), имена других подзабыл, название станции – Александровка, это место компактного проживания немцев, само место походило на маленькую Финляндию или Швейцарию, для меня это было как заграница в полном смысле, там стояли другие дома (двухэтажные финские под черепицей), всё утопало в цветах, росли яблони, были мощёные дорожки и живописные ограждения вместо глухих заборов, то с наступлением протуберантного, то есть переходного возраста всё поменялось. И компания стала другая, и место проживания – пригородное село, практически город, и, стало быть, досуг. Портвейн и вермут стали частью этого досуга, его доминантой.
Дешёвых вин тогда хватало, их называли «бормотухой», в ходу оставалась домашняя бражка, которую довести до самогона требовалось время, а мы ждать не могли. На фоне серой обыденности выпивка расцвечивала жизнь. Мы не просто пили, мы пели. У нас был свой аниматор – Эдик Эйхлер по прозвищу Шекспир. Полунемец-полумордвин. Он играл на любом инструменте, но с собой брал на улицу гитару. Вино, гитара, семечки и сигареты – вот джентльменский набор нашей шпаны тех лет, поры старших классов и профтехобразования. Ещё были мопеды и мотоциклы: «Рига», «Верховина», «Урал» (не велосипед, а мотоцикл с люлькой), «Восход». У моего одноклассника, которого позже убьют на поселении после зоны, был мотороллер.
Штурмуя крепость
Шло время, маразм власти крепчал вместе с градусом потребляемых народом напитков. Водка вытесняла бражку и вино. Кстати, пиво мы не пили вообще, его пили работяги – в разлив, из целлофановых пакетов или из бидонов. Пиво было одно – «Жигулёвское», Самара (тогда Куйбышев) рядом. Между прочим, сам легендарный большевик Куйбышев В. В., слушатель ленинской школы в Лонжюмо, во Франции, уже после революции лечился на наших водах в Бугуруслане, о чём я с удивлением узнал не так давно. А В. И. Ленин как минимум трижды проезжал станцию Бугуруслан (где я отдыхал у материной тётки), то навещая невесту (Н. К. Крупскую) в Уфе, где та находилась в царской ссылке, то возвращаясь, то по своим адвокатским делам. Адвокатствовал молодой Владимир Ульянов в Самаре и, говорят, ни одного дела не выиграл. Удивляться появлению в наших местах Ильича (а родился и приобщился к алкоголю я в колхозе им. Ульянова) не стоит – он же из Симбирска, волгарь. И учился в Казанском университете. Всё тут рядом, всё тесно. У нас даже царь бывал, будучи ещё цесаревичем в сопровождении воспитателя – поэта Г. Р. Державина. И сидел мальчиком на берегу Большого Кинеля – притока Волги. А под конечной частью южных отрогов Бугульминско-Белебеевской возвышенности, под которой я ныне живу, проглядывают каменные остатки «екатерининки», Екатерининского тракта. Через них мы ходили на реку Мочегай – купаться и ловить раков.
Водку я выпил впервые тогда же, всё ещё в родной Васильевке – на речном льду, из горла и без закуски. Мне жутко не понравилось. Из горла до сих пор не могу – сразу лезет назад. Водка называлась «Любительская» (ну, правильно, на любителя!) и содержала лишь 25 градусов. Горькая, как полынь. Этот вкус до сих пор во рту. Тогда же научился курить – курево таскал у матери, которая работала в магазине. Я оттопыривал уголок папиросной коробки и вытаскивал иголкой папироски, одну или две, чтобы не было заметно: «Север», «Волна», «Прибой», «Беломор». Первыми сигаретами были «Дымок». Первыми сигаретами с фильтром – «Космос». Первыми крутыми сигаретами с фильтром – «Опал». От них голова закружилась. Я попробовал их на городском пляже. Потом были «Ту-134», «Стюардесса», «Родопи»… Были и кубинские, без фильтра. Помню «Визант» и «Партагас». Помню, что от некоторых кишки выворачивало, настолько крепкие. До конца докурить было невозможно. Тогда же в магазин привезли кубинский ром, но я его так и не попробовал. И вообще до сих пор не знаю его вкуса.
Наша армия самая сильная
Мой доармейский питейный период длился до 1980 года. Меня забирали осенним призывом, так что и Московская олимпиада, и смерть Высоцкого уже остались позади. Служил я в Монголии между уходами из жизни двух знаковых фигур, потому что сразу после моего дембеля, в ноябре 1982 года, умер Брежнев. И по иронии судьбы я как раз ехал в Москву, известие о кончине генсека застало меня в поезде. Всю дорогу играла траурная музыка, а во время похорон я стоял на главном конвейере автогиганта «ЗиЛ», который аж на пять минут остановили, чего отродясь не бывало. Конвейер, как доменная печь, работает непрерывно. И мы слышали по радиотрансляции похорон этот хлопок, который все приняли не за ружейный залп, а за удар гроба о землю: уронили! Хотя как можно это услышать? Не держали же там, над могилой, микрофон! Но многие до сих пор уверены в этом.
В армии я не пил. Даже курить бросил на некоторое время. Закурил вновь, когда из строителей (каменщиков) меня перевели в повара, из крупной части (1000 человек личного состава, строившие город Баганур), на дальнюю точку – станцию Багахангай, где в дореволюционных бараках – мощных, с метровыми стенами и сводчатыми потолками, квартировались две роты, одна из них – дембелей. Тут был ещё аймак – несколько монгольских юрт в окружении сараев, бродящие стада коров, отары овец, одинокие верблюды, тарбаганы на сопках, хомячки под окнами моей столовой (которой поначалу не было, мы своё расположение выстроили с нуля, уже на отдалении, где сначала обитал один взвод под началом лейтенанта Мурашова. Мурашов – доморощенный дрищ, превратившийся в армии в деспота, практиковал зуботычины и удары по почкам. Страшно больно и бездоказательно. Это я на себе испытал. Накануне моего перевода на этот полустанок он выбил зубы рядовому Вохмину из Сибири – все до одного. Никакого наказания не понёс. Потом его переведут в часть – от греха подальше, потому что градус ненависти к нему уже зашкаливал, и всё могло обернуться смертоубийством советского офицера.
Военные тайны
Там, ещё в самом Багахангае, при старых казармах, мне выделили вагончик, присунутый к одной из них и разделённый на кухню и хлеборезку, с разными входами по разные стороны. На кухне я варил и кормил командный состав, выделив и оформив как художник им уютный уголок у входа. За обшивкой в этом же углу был тайник – там лежал накопленный моим предшественником сахар – на брагу. Вот прибыл я сюда, сел в первый вечер на крылечко и закурил от тоски с видом на свинарник. Свиньи жили в подвале, в подсобке жил солдатик – их смотритель. Он был вечно зачуханый, потому что на отшибе и про него даже командиры забыли. Всё, что не пользовалось спросом у моих подопечных – сечка, ячка, пшеничная крупа, иногда перловка, а так же порченые продукты (например, протухшая рыба) я отправлял свиньям. Варил, но на столы не подавал – чушки съедали. Чушки были размером с бегемота. Однажды прорвало котлован с дождевой водой и та хлынула в свинарник. Подвал залило до потолка, осталось сантиметров десять. Этот прогал и спас свиней – одни пятачки торчали, но ни одна не утонула. Поскольку хавроньи – прямые родственницы бегемотов и носорогов, то они отличные пловцы. Бегемоты – те при погружении в воду могут даже не плавать, а ходить по дну.
А попервам на этом полустанке мы жили в пяти телячьих вагонах: офицерский, кухня-столовая, казарма и кинозал). Я закурил от смертной тоски – будто попал на Луну. Во-первых, оторвали от своих, во-вторых – и вовсе никакой цивилизации, в-третьих – остаток дней провести в этой дыре?.. Привёз меня старшина Ватутин – рыжий и рослый, из донских казаков. Ротный был грузин, до капитана дослужился без военного училища, начав с рядовых, поучаствовав в приграничном конфликте на острове Даманском. Были взводные – прапор Третьяков (бывший повар «Астории» из Ленинграда), литёха Скороходов, старлей Смагулов… Скороходов меня недолюбливал (Мурашов просто ненавидел). Природа их антипатии мне непонятна. Третьяков уважал. Ротный – капитан Бутылкин – тоже. Бутылкин стал моим ротным после грузина, чью фамилию я забыл. Там обитал ещё смотрящий – майор по прозвищу Торчок. Этого достаточно. Он Бутылкина ссал и шестерил перед ним.
Бутылкин был из терских казаков, для всех – зверь, но мне почему-то благоволил. И когда обнаружили сахарный тайник, а я как раз обедал в хлеборезке, с другой стороны вагончика, шмон произвели в моё отсутствие, в хлеборезку заглянул этот Торчок и поманил меня пальчиком – как в плохом фильме. На лице у него было нескрываемое злорадство. Я пришёл на кухню, там на столе лежала гора пачек с рафинадом. Сахар у нас выдавали полукилограммовыми пачками, на которых была изображена часть корпуса пассажирского самолёта. Ну, то есть аэрофлотский провиант. Ротный спросил: «Это что?» Я невинно ответил: «Сахар». Ротный взял сухое полотенце и надавал им мне по шее, приговаривая: «На самогонку, на самогонку, на самогонку!» Не мог он не понимать, что я за это время столько бы не скопил, запас явно унаследован. «Весь сахар кинешь в чай и компот на вечер и утро», – приказал Николай Николаевич, и на том было покончено. Но физиономии Торчка и Скороходова праздновали какую-то свою победу. Сахар я, естественно, перепрятал, для видимости сделав чай и компот чуть слаще, чем обычно.
В зоне доступа
Кроме нас и местных «кампанов» (так мы называли аратов – то есть аборигенов) тут обитали ещё гражданские специалисты. Многие с Западной Украины. И был их магазин, где за двадцать тугриков можно было купить «архушку» (архи) – здешнюю водку. Нам выдавали 40 тугриков в месяц. В магазине на наше содержание можно было покупать настоящий кофе, сгущёнку с кофе и какао, чёрную и красную икру, рижский бальзам (алкогольный), много чего ещё. Цены на дефицит были сказочно низкие, а дефицитом это всё было в Союзе, но не здесь. Здесь – всё, что угодно, от удивительных книг, наших же, советских, страшно недоступной в СССР художественной литературы, которую везли домой чемоданами, трикотажа, радиотехники (видеомагнитофонов), цветомузыки (взрыв мозга!), бытовой техники и прочего до деликатесных морепродуктов. Так как контейнеры дембелям не положены, мы запаковывали в чемоданы что влезет. Из перечисленного и кому что нужнее.
Я, кажется, ничего особенного не вёз – не знаю почему. Наверно, нет стяжательского инстинкта. Хотя модно приодеться в то время было и мне не чуждо. Книги я мог достать и дома – тётка работала в книжном магазине и снабжала со склада литературным дефицитом, мать – в торговле (это любые продукты), другие тётки тоже в крупных магазинах, ещё одна тётка – в общепите, директором кафе. Тут я был в порядке. Конечно, спортивный костюм синего цвета из чистой шерсти я привёз, потому что последние полгода службы его и носил вместо формы. Числился художником и на построения не ходил, как и будучи поваром. Поваром – потому что некогда, работал без сменщика, а художником – потому что за заслуги получил особый статус и досрочно был освобождён от службы, от казармы, от всех уставных обременений лично командиром роты, а так же замполитом части, который хоть и находился вне нашего «городка», но наведывался и меня не забывал (как художника-оформителя по части наглядной агитации). А замполит роты научил меня пить неразбавленный спирт. Мы, в частности, могли загнать «летункам» (лётчикам») баранью или говяжью тушку (у меня в подвале их висело с десяток) и выменять на этот авиационный спирт.
Смерть всегда рядом
В армию – на областной призывной пункт – я ехал трезвым. Потому что на проводах не пил. За городом автобус остановили и устроили шмон. Весь алкоголь изъяли и побросали в кусты. Но всё равно в Оренбург больше половины приехали в умат. Их отпаивали слабым раствором марганцовки – он вызывает рвотных рефлекс. Там мы пробыли две недели в ожидании самолёта. Этот рейс вёз дембелей, чтобы обратно доставить нас, призывников. Время ожидания рейса мы убивали за картами и уборкой территории от бумажного и окурочного мусора. Помню пьяного повара в столовой. Столовая была летняя, хотя стоял ноябрь. Там котлы вмурованы в бетон, а бетон вкопан в землю. Повар, еле держась на ногах, мешал веслом кашу. Каша огненная, боец прямо над ней, со всей мотнёй, в любой момент готовый свалиться в котёл, чтобы свариться заживо. Не думаю, что командование ослепло и не видело такой апокалипсической картины.
Самолёт прибыл, нас погрузили, подняли в небо (в ночь), но в пути обнаружилась неисправность, произошла аварийная посадка в Самаре. Смешно: уехать на автобусе в Оренбург, чёрт те куда, чтобы вернуться в Куйбышев – почти домой! Всю ночь мы сидели в огромной палатке, пока борт чинили. На единственной буржуйке в толчки грели закаменевшую в банках гречку с мясом. И всё равно ели холодную. Гречку с той поры ненавижу. И в армии её не ел вообще, хотя сварить мог отменно. И сливочное масло не ел и не ем. Так что два в одном – в минус. Мясо не считается. Там стояли длинные скамейки из толстых досок, одну скамейку… сломали! Доска с бревно не выдержала. Утром подали самолёт.
В армии нам выдавали сигареты «Охотничьи», мы их называли «Смерть на болоте». Десять копеек цена. Там на голубой пачке мужик в камышах целится в летящих уток. Были ещё «Смерть в горах», это «Памир». Пачка коричневая, там силуэт мужика с палкой на фоне горных гряд. Цена пачки двенадцать копеек. Кто не курил, но стоял на табачном довольствии – выменивал сигареты на сахар.
Первый раз я напился, когда один из бойцов из отпуска привёз молдавский коньяк «Белый аист». Я выпил и улетел. Кухня была обезглавлена. Меня искали всю ночь в глухой степи, а нашли неподалёку в уличном сортире, я там уснул. Наказан я не был – повар-одиночка поневоле фигура неприкасаемая. Потом я уже не напивался. Но мы потребляли бражку, которую сначала мутили на «пээске» (передвижная электростанция) в километре от расположения, затем в строящейся казарме, приладив к трубе и обмотав теплоизоляцией. И не видно, и температура для брожения обеспечена.
Бражку на ПЭС тоже нашли, ротный вылил её на головы подозреваемым перед окном моей строящейся кухни. Окно было большое, всё происходило как на экране в кинотеатре. Это было назидание мне, ибо я в строю тех, кто подвергся позорной экзекуции, не стоял. Снова капитан Бутылкин не метнул в меня ни одну молнию. А про ту бражку, что мы прятали на трубе в строящейся казарме, а по созревании пили всю ночь на день рождения ротного, пока офицеры гужбанили в своём вагончике, он всполмнил, провожая дембелей: «Я всё про ту ночь знаю». Но я накрыл такую поляну имениннику, используя кулинарную книгу ресторана «Киев» (позаимствовал у супруги старшины – прапорщика Петраускаса), что, видимо, разоблачать меня сразу после дня рождения у ротного ни рука не поднялась, ни язык не повернулся.
(продолжение следует)
СЕРГЕЙ ПАРАМОНОВ
