Российский судебный опыт XVII–XVIII веков во многом был милосерднее европейского
«Страшнее кнута и батогов, страшнее ссылки и клеймения была смертная казнь. В России, так же как и в других странах, государство и общество считали некоторые преступления настолько чудовищными, что совершивший их заслуживал, чтобы его лишили жизни. Смертная казнь лежала в основе суверенитета и была центральным институтом для легитимности правителя как защитника социума и единственного обладателя средств насилия. Правители сочетали насилие с другими стратегиями управления – пополнением элиты, идеологией, игнорированием тех или иных явлений, но при этом использовали насилие с большой осторожностью, особенно высшую меру наказания. Её легитимность устанавливалась не только гарантиями закона, но и не в последнюю очередь ритуалами, которые совершались во время казни. То, каким образом они совершались, отведённые для них пространства, способы предания смерти, сопровождающие ритуал, – всё это «демонстрирует суверенитет». (…)
Почему женщин запрещали вешать
Русские источники того времени невыносимо лаконично сообщают о том, как, собственно, производилась смертная казнь. Возможно, уточнения тогда были и не нужны. Эстер Коэн (известный иерусалимский историк. – Ред.)утверждает, что способы умерщвления «от Скандинавии до Испании» были настолько прочно укоренены в народной культуре, что сообщества инстинктивно знали, что делать. Определённые виды преступлений (особенно ужаснейшие из них), как и преступники определённого рода, заслуживали определённого наказания. Россия в целом следует схеме, которую исследовательница рисует применительно к позднесредневековой Европе.
Казни за уголовные преступления служили образцом для казней за наитягчайшие преступления (измена, ересь, колдовство), но совершались при этом более упрощённо. Среди них одной из наиболее распространённых было повешение. Хотя само вздёргивание может показаться слишком прямолинейным, это действие могло иметь и символическое значение.
В Германии раннего Нового времени, например, виселицу положено было строить от начала до конца из «чистого дуба, без узлов и гвоздей, а тело нужно оставлять висеть, пока оно не разложится, поглощённое стихиями и птицами»; в Швейцарии один судья предписывал, чтобы использовали «новую верёвку». Подобных инструкций о сооружении виселиц в Московии мы не находим, а в судебных делах нет указаний, что такие материи кого-то особенно беспокоили. Но судя по тому, что повешения проводились в местах наибольшего скопления народа, власти, по-видимому, исходили из представления, что такая казнь оказывала эмоциональное воздействие на людей. В редких случаях, когда судебники и указы оговаривают способ казни, они, как правило, называют именно повешение. Иностранные путешественники, начиная с раннего XVI века, говорят о том же. Так, Сигизмунд фон Герберштейн (дипломат Германской империи XVI в., историк, автор «Записок о московитских делах». – Ред.) писал: «Другие казни применяются ими к преступникам редко, разве что они совершили что-нибудь слишком ужасное».
Практика правоприменения показывает, что повешение было общеупотребительным и не ограничивалось рамками той или иной социальной группы. В указах повешение встречается применительно к «русским людям и иноземцам», ко всем, кто «объявится в воровстве», к беглым холопам и к «ратным всяких чинов людям». (…) Женщин, однако, как правило, не вешали ни в Европе, ни в России, хотя в русских законах нигде нет явного запрета это делать. В тех случаях, когда в законах или в приговорах определён вид казни для женщины, это оказывается либо отсечение головы, либо другие способы, отличные от повешения.
Григорий Котошихин (русский дипломат-перебежчик XVII века, автор книги о России. – Ред.), перечисляя способы казней женщин за разные преступления, не упоминает повешения. Ряд историков считают, что подобный подход получил развитие из соображений благопристойности. Сэр Уильям Блэкстон (английский политик, философ и историк права XVIII в. Ред.) объяснял применительно к английским законам: «Приличия, подобающие женскому полу, возбраняют публичное обнажение и уродование женского тела». В тех редких случаях, когда женщин отправляли на виселицу, как в средневековой Франции, служители завязывали юбку вокруг ног казнимой, чтобы соблюсти благопристойность. Но Эстер Коэн утверждает, что в запрете вешать женщин скромность не играла никакой роли; ведь, в конце концов, в средневековой Европе вполне можно было водить обнажённую женщину процессией по городу для бичевания. Скорее, как доказывает исследовательница, население либо воспринимало преступления, обычно ассоциируемые с женщинами, настолько ужасающими (как детоубийство, колдовство), либо считало женщин настолько могущественными и опасными, что требовался более окончательный вид смерти, чтобы злые духи, воплощённые в преступницах и их деяниях, не пережили казнь и не вернулись из мёртвых. Трудно сказать, были ли распространены в России подобные народные верования, но закон следовал тем же запретам.
Поэтому в России в раннее Новое время, как и в Европе, женщин сжигали или закапывали – такими способами обеспечивалось полное уничтожение преступницы, её тела и её духовной составляющей. Женщины (как и мужчины), найденные виновными в преступлении против религии, обрекались на сожжение. Жена, убившая своего мужа (а в некоторых случаях – и за колдовство и детоубийство), подлежала особо жестокому погребению заживо. Её помещали в землю стоя и закапывали до шеи, так что её ждала медленная смерть от голода и истощения. С другой стороны, мужа, убившего свою жену, просто вешали или отрубали ему голову как за убийство.
В практике подобного правоприменения известен случай погребения заживо жены курского посадского человека, которая в 1637 году призналась под пыткой, что подговорила двух человек на убийство мужа. В законах такая мера впервые встречается в Соборном уложении 1649 года. Закапывание было подтверждено в 1663 году и в Новоуказных статьях 1669 года. Хотя указ 1689 года отменил такую меру, заменив отсечением головы, погребение заживо продолжало использоваться и в XVIII веке.
В качестве судебной санкции такое погребение было поистине ужасным. Джон Перри, инженер на русской службе, строивший каналы с 1698 по 1712 год, так описывал его: «Жену заживо стоймя закапывали в землю, так что только одна голова оставалась на поверхности земли. Тут приставлялась стража, чтоб наблюдать за тем, чтоб никто не высвободил несчастную, пока она не умрёт голодной смертью. Зрелище это весьма обыкновенно в этой стране, и мне известно, что осуждённые таким образом нередко оставались в этом положении дней 7 или 8».
Якоб Рейтенфельс (писатель, дипломат XVII в. – Ред.), писавший в начале 1670-х, стал свидетелем такой казни двух женщин, закопанных друг подле друга: «Днём священники читали молитвы и утешения, зажёгши вокруг этих живых покойниц восковые свечи, на ночь ожидала другая стража». Позднейшие авторы говорят о том, что стража не позволяла прохожим давать еду и питье зарытым в землю женщинам, но разрешала бросать монеты, которые шли на покупку свечей или на последующие похороны. Иногда этих женщин миловали, выкапывали и позволяли им уйти в монастырь: так произошло и с героинями рассказа Рейтенфельса. Но обычно они все-таки гибли – особенно быстро зимой, как нам напоминает Коллинс (доктор, служивший при московском дворе в 1660-е годы – Ред.), или, как часто бывало, в течение более длительного времени. Сергеевский (Николай Дмитриевич, русский историк, автор вышедшей в Петербурге в 1887 году книги «Наказание в русском праве XVII века». – Ред.) упоминает случаи, когда жертвы продержались в земле 12 и даже 23 дня.
Чрезвычайный характер этого наказания можно объяснить двумя причинами. Во-первых, женщин таким образом предавали на смерть стихиям, в данном случае – земле. Во-вторых, оно соответствовало тяжести преступления. Здесь приходят на помощь европейские аналогии. В раннее Новое время английское законодательство приравнивало мужеубийство к измене: «Если же жена убьёт мужа, это по закону считается гораздо более тяжким преступлением, ведь она не только преступает установления человеческого общежития и супружеской любви, но и восстаёт против законной власти мужа над собой. И поэтому закон определяет её преступление как разновидность измены и приговаривает её к тому же наказанию, что и за убийство короля».
Такую женщину англичанин Джон Уинг в 1632 году назвал «домашним повстанцем, изменником в семье». В Англии таких «домашних изменников» сжигали, привязав к столбу (тогда как изменников-мужчин четвертовали); в Московском государстве – зарывали в землю. Откуда именно в Россию было принесено это наказание, остаётся неясным. В восточнославянских законодательных памятниках, начиная с Русской Правды, нет таких прецедентов, нет их и в византийских светских законах, оказавших сильное влияние на право Московского царства в XVIII веке. Но вообще погребение заживо для наказания женщин в той или иной форме применялось со времён классической древности. В эпоху Античности так поступали с весталками, нарушившими обет целомудрия. Более релевантным как источник влияния на Русское государство может быть упоминание соответствующей казни во Франции XVI века и в «Каролине» 1532 года.
Там, впрочем, процедура была несколько отлична: женщин погружали в землю в открытом гробу, но обычно облегчали их страдания, убивая их, прежде чем полностью засыпать могилу. У Шекспира попадаются намёки на процедуру, аналогичную московской. Но остаётся загадкой, каким образом возникла конкретная форма погребения заживо, принятая в Московском царстве.
Помимо случая 1637 года такое наказание встречается ещё несколько раз в XVII веке. Например, в 1676 году женщину, закопанную за убийство мужа, вырыли из земли и отправили в ссылку в подчинённый Кирилло-Белозерскому Воскресенский женский монастырь.
Знаменитый идеолог старообрядчества Аввакум сообщает, что его жену вместе с детьми закопали заживо (1670-е). В 1677 году женщину зарыли за убийство мужа, но спустя несколько дней по заступничеству игуменьи и сестёр близлежащего монастыря её освободили и разрешили постричься в нём. В 1682 году двух женщин осудили за серию преступлений: обеих за убийство мужа, а одну – ещё и за убийство при побеге из тюрьмы. Их закопали на три дня, а затем помиловали и позволили постричься в Тихвинском монастыре.
Несмотря на отмену в 1689 году, погребение женщин заживо в качестве наказания продолжалось: это ещё одно свидетельство, что знание законов в стране и в XVIII веке не было повсеместным. Иоганн Георг Корб (австрийский дипломат, автор «Дневника путешествия в Московское государство». – Ред.) передаёт слова Петра I о том, что за преступление, которое «так велико», подобное крайнее наказание является «заслуженным возмездием». В одном арзамасском деле 1720 года женщину вместе с любовником нашли виновной в преднамеренном убийстве мужа. Её приговорили к погребению заживо в Арзамасе «в пристойном месте» «при торгу»; её сообщнику также была определена смерть, но способ её не указан. В деле нет ни малейших указаний, чтобы судье было известно об указе 1689 года, отменяющем такой способ казни. Возможно, он следовал Соборному уложению, нормы которого, в соответствии с указом 1714 года, имели в уголовном праве преимущество перед позднейшими указами. Такое же закапывание было применено в 1730 году в Брянске. Там крестьянке удалось продержаться в земле с 21 августа по 22 сентября. Ещё в 1752 году в одном приговоре указывали, что, хотя по Уложению 1649 года мужеубийцу нужно закопать в землю, но по силе указов Елизаветы Петровны 1744 и 1745 годов, требующих пересмотра смертных приговоров, «смертной казни чинить ей не подлежит». В этом случае преступница была наказана вечной ссылкой в Сибирь.
«Жену заживо стоймя закапывали в землю так, что только одна голова оставалась на поверхности земли»
В.суриков. утро стрелецкой казни. 1881/Балабанов/«риа новости»
Повешение и обезглавливание
Наиболее распространённой формой казни в Московской Руси историки считают обезглавливание. Его долго применяли при казнях за политические преступления: вспомним смерть И. В. Вельяминова, сына московского тысяцкого, в 1379 году; смерть восставших новгородских посадников в 1471 году; многочисленные примеры в период опричнины и в XVII веке. С 1660-х годов отсечение головы часто упоминается как наказание за уголовные преступления. Григорий Котошихин, бежавший за границу около 1666 года, например, указывает на повешение и обезглавливание как на два наиболее распространённых вида казни. Доктор Сэмюэль Коллинс, служивший при московском дворе в 1660-е годы, отмечает, что «до последних лет повешение не было в употреблении», приписывая это народным суевериям, возбраняющим подобную практику.
В 1666 году вышел указ, в котором различие между обезглавливанием и повешением проводится не по социальному статусу, а по совершенным преступлениям: воров и разбойников предписано вешать, а убийцам отрубать голову. Воздействию византийского права можно приписать более частую встречаемость в законах отсечения головы: Новоуказные статьи 1669 года цитируют византийские светские законы, назначая смерть «мечём» за умышленное убийство. Этому примеру следуют и указ 1689 года, и Артикул воинский 1715 года. (…)
В эпоху Петра I отсечение головы применялось и за уголовные, и за политические преступления. Сохранился рассказ о том, как Пётр сожалел о фрейлине Марии Гамильтон, которую казнили отсечением головы за убийство трёх незаконнорождённых детей, но, по его словам, он не мог спасти её, не нарушив божеских и государственных законов. В первые десятилетия XVIII века российские суды приговаривали к обезглавливанию людей всех состояний: и беглого солдата за убийство и кражу в марте 1723 года, и крестьянина за убийство в 1724 году; дворянина за убийство нескольких своих крестьян в 1729 году; арзамасского посадского человека за инцест. Вынося приговор по последнему делу, Сенат постановил, что отсечением головы должно наказывать все случаи этого отвратительного преступления.
Итак, судебная практика по уголовным делам в целом ограничивалась двумя видами смертной казни: повешением и отрубанием головы. Другие способы – посажение на кол, колесование, четвертование – применялись только к наитягчайшим преступлениям. В то же время погребение женщин заживо – со стражей, священниками, свечами – свидетельствует, что обряд смертной казни не был лишён торжественности и сакральных оттенков. Насколько разработанными и зрелищными были такие ритуалы – вот любопытный для изучения вопрос».
Алексей Мокроусов
