Кристофер Хоуп. «Чей зоопарк»

Когда я познакомился с южноафриканским писателем Кристофером Хоупом на литературном фестивале в Сербии, выяснилось, что, помимо любви к этой стране, у нас много общего. Мы оба оставили родные края в том же 1977 году. Только я отправился на Запад, а Хоупа за борьбу с апартеидом власти выставили на Север (из Южной Африки больше и ехать некуда). Сейчас он живет во Франции, но по дороге Кристофер надолго осел в Советском Союзе. «Я выбрал страну, — объяснил он, — со знакомым уровнем коррупции». Его острые и болезненные африканские рассказы и впрямь резонируют с отечественными сюжетами. Но еще больше мне нравится стиль Хоупа. В его минималистской прозе абсурд накапливается, как в притчах Кафки: медленно, незаметно, неумолимо. Никакой истерики, спрятанный жестокий юмор, тайная поэтичность фразы и свойственная лучшим англоязычным авторам недосказанность. Хоупа любят в Европе, Америке и Африке. Скоро, уверен, его начнут читать и в России.

Александр Генис

Перевод с английского Дмитрия Харитонова

В ранние годы независимости наш зоопарк был хорош. Одним воротным столбом служил выкрашенный в шоколадно-коричневый цвет деревянный шимпанзе в красной феске; могучая входная арка из чугуна покоилась на его плече. Другим столбом был верблюд из желтого песчаника.

По общему мнению, животные в нашем зоопарке были довольны, и мы тоже были довольны. Мы знали, кто мы, потому что знали, где они. Будущее казалось светлым.

Потом началась гражданская война. Солдаты правительства и повстанцы взрывали друг друга. Дороги были устланы противопехотными минами, а поля полны неразорвавшихся снарядов — небольших круглых малокалиберных бомб, их было рассыпано, как икры из жирного осетра. Днями убийственный дождь лил так, что пахали мы по ночам.

Зоопарк находился в стратегически важной точке. Он располагался на возвышенности в столице. Кто владел зоопарком, владел всем городом; зоопарк брали и сдавали много раз, и каждый раз, когда он переходил из рук в руки, его оставалось все меньше.

Солдаты и повстанцы не тронули — во всяком случае, не в первую очередь — птиц и милых древесных жителей: коал, белок, а также животных побыстрее и покостлявее, вроде сурикатов. Они разумно начали с очевидной пищи — с зебр, лесных антилоп, египетских гусей и большинства шимпанзе. И вопреки тому, что говорят некоторые, солдаты не съели весь зоопарк разом. Разумеется, нет. И когда случились внезапные набеги на какие-то виды — на морских свинок, на окапи, на крупных кошачьих — то в этом не было никакого таинственного смысла; солдаты просто расстреливали первый попавшийся вольер. Убивали, готовили и пировали. Они делали это не из каких-то мрачных соображений вроде стремления обрести львиную силу в битве или желания наполнить свои сердца храбростью рыси. Это носило двухпартийный характер. Обе стороны хотели есть.

Следующими были слоны. Вначале между сторонами действовал своего рода охотничий договор: убивай только то, что сможешь съесть. Слона разделать нелегко, а портится мясо быстро. Затем обозначилось древнее охотничье соглашение, восходящее к нашим далеким предкам, — убиваем все вместе и на всех делим.

Но никто — ни правительственные солдаты, ни повстанцы — не трогал ягуара, кремового ягуара из джунглей Южной Америки. После слонов мы потеряли жирафов, гиппопотамов, львов и тигров.

К ягуару же всё не притрагивались. Почему он жил — было не очень понятно. Да, он был красив — но львов привлекательная наружность от кастрюли не спасла. А ведь ягуар даже не был родом из нашей страны. Возможно, в этом-то и было дело: мы всегда очень чтили все из чужих краев. Он так по-своему двигался — медленно, как текут сливки, как масло по колесу. Его глаза отупели, глядя сквозь прутья клетки, но кто бы его этим попрекнул? Учитывая, что он повидал на нашей войне. Так или иначе, войскам он нравился, и они его берегли. Солдаты стучали прикладами по прутьям его клетки. Они кричали ему: «Держись там, малый!». Повстанцы съели всех змей до последней. Правительственные солдаты покончили с муравьедами, дикобразами и мангустами. Затем бойцы пошли по убывающей, но чем меньше было животное, тем больше их требовалось для насыщения. Вольеры нашего зоопарка пустели, и на какое-то время был введен рацион: по белке на солдата. Идея была такая: черт, хорошо бы это дело растянуть. Но великодушие на войне не жилец, и когда добрались до орлов, каждый был сам за себя. Но как ни крошили и как ни рушили зоопарк минометами и бомбардировками, мечтательный ягуар каким-то образом оставался в живых — только, пожалуй, слегка похудел и приобрел привычку ворчать себе под нос и трясти головой, как будто бы все пытался отпустить ее немного, а то и совсем от нее избавиться.

И вот однажды наше правительство объявило войну оконченной и призвало нас голосовать за национальное единство. Мы замирились с повстанцами, и все решили, что в столице настал мир. Тогда мы и потеряли ягуара.

По сей день никто не знает, какая из сторон убила, освежевала и пожрала ягуара, но на всех нас нашло страшное оцепенение. Наша война была семейной, была войной между братьями и сестрами. У нас была страна, но мы разнесли ее в куски. У нас был зоопарк, но мы пришли и съели его. Канули все, кроме трех длиннохвостых попугаев. А как ни старайся, зоопарка на трех длиннохвостых попугаях не удержишь; к тому же они лысели.

Тем не менее они могли бы и выжить — попугаи — не будь их хвостовые перья зелено-красными. Зеленый и красный — это цвета нашей страны. Грянул мир, войска хотели радоваться жизни, и каким-то ребятам непременно надо было погулять с зелеными и красными перьями в волосах.

Прощай, война; прощайте, попугаи…

После этого в зоопарке не стало никого, только иной раз повеивало слоном; поганые клетки, сухой верблюжий навоз, немного нечистой соломы. Это было ужасно. Солдаты погибли, звери исчезли, а хрупкие, глупые, ненужные вещи — апельсиновая кожура, арахисовые скорлупки, сигаретные окурки — остались.

Тогда и начали прибывать люди. Они вставали очередями у входа в зоопарк: матери с детьми, такими худыми и горячечными, с глазами в мухах; нищие; солдаты без рук и ног. Зоопарк казался таким пустым — но для многих он стал приютом. Там была вода, там были стены, и после угроз сельской местности, плотно засеянной тысячами мин, это было безопасное место.

Тем из нас, кто жил в настоящих домах, сразу стало не по себе. Люди не должны жить в зоопарке — но если не там, то где?

И они приходили, еще и еще. Они заняли львиный вольер и отмыли клетку белых медведей. Тюленье жилище досталось семье из пяти человек, которая в два счета обустроила его наилучшим образом — детей укладывали в поилке, а на прутьях сушили белье.

Где-то в наших сердцах возник назойливый вопрос: своим ли чередом все шло? Для нас и нашего правительства служило источником некоторого смущения то обстоятельство, что в глазах других людей мы были страной, съевшей свой зоопарк. Правительство говорило, что это сделали повстанцы, а повстанцы винили правительственные войска. Но позволять этому продолжаться было нельзя, потому что между правительством и повстанцами теперь был мир, так что правильнее всего было сойтись на том, что зоопарка никто не съедал. Все труднее становилось найти человека, который сознался бы, что попробовал льва, отведал жирафа или зажарил тигра. Пустые клетки гигантского, вознесшегося высоко вверх птичника заполнились благодарными жильцами. Они изготовили гнезда из гофрированного железа по верхним углам и расширили углубления в искусственной скале, в которых когда-то ночевали крачки. Песчаный пол птичника стал домом-милым домом для земных жителей. Вскоре там на разной высоте устроились шесть семей, они болтали без умолку и были счастливы донельзя.

Удивительно, сколько народу может вместиться в хороший птичник. Наблюдавшие жителей зоопарка были поражены их изобретательностью; тем, какими опрятными, какими тонкими, какими искусными могут быть люди, попавшие в по-настоящему отчаянное положение. Тем, как они отскребли, вычистили и устроили под себя вольер белого медведя и львиную клетку. То, что они делали из картона и жести, изумляло. Старые снарядные ящики превратились в спальни, стальные корпуса кассетных бомб были смяты в люльки; и еще жители зоопарка творили чудеса с пластмассой. Никто и оглянуться не успел, как они, выметя и вымыв свои новые жилища, уже вешали на прутья именные таблички и называли все это домом. Вскоре ни в птичнике, ни в жирафнике, ни в слоновнике не осталось места. Был весь занят вольер муравьедов, крокодилий питомник и олений загон трещали по швам.

В крокодильем бассейне несколько семей выстроили из камыша хижины, которые вроде как держались на воде. Это был смешанный мир: семейства крокодилов; люди-белые медведи; поселенцы змеиного парка…

И они по-прежнему приходили — и вселялись в пни старых эвкалиптовых деревьев. Их могучие стволы были обращены в щепки гранатами, а ветви голодные солдаты обрубили на растопку. Бледная, трупного цвета древесина на пыльной земле — но кому-то это был дом. И в нашем зоопарке стало столько людей, сколько в нем никогда не было животных.

Но они все приходили и приходили.

Разнеслась весть, и явились зеваки — поглазеть на народ, который живет в клетках. Но глазение принесло разочарование, так как люди за решеткой ничем не отличались от всех прочих. В зоопарке постепенно развилась социальная структура. Неофициальная иерархия. Семьи, жившие в рептильих клетках, считались лукавыми и неполноценными, а те, кто сменил львов с буйволами и жил на так называемом Холме Большой Пятерки (вместе со слонами, гепардами и носорогами), считались урожденными аристократами зоопарка. Обострились социальные различия. Все, что располагалось выше тигриного вольера, было престижной собственностью; все ниже крокодильего бассейна было трущобой. К этому добавилась проблема аренды — иные предприимчивые домовладельцы разгораживали свои клетки и сдавали нищим пришельцам углы по высоким ценам.

Порой во сне бывшие солдаты кричали, скорбя по сгинувшему ягуару. Или вспоминая павлинов. Конечно, при свете дня ни один ни в чем таком не признавался. Они клялись, что никогда не ощипывали страуса, не разделывали пантеры и не угощались фламинго. «Кем же надо быть, чтобы стрелять соколов?» — говорили они. И еще говорили: «Мясо лемура никогда не касалось моих губ» и «С гордостью скажу, что среди моих ближайших друзей есть львы».

Но вопросы остались — что произошло с людьми, про которых шептались, будто они съели свой зоопарк?

И хотя было официально объявлено об отсутствии каких бы то ни было доказательств того, что мы съели наш зоопарк, наше правительство решило, что единственный способ прекратить слухи, разговоры и домыслы — это вернуть зоопарк его исконным обитателям. Следует сказать, что кое-кем это было расценено как шаг назад, ибо зоопарки виделись им в новом свете. У многих были сомнения. Но все согласились с тем, что лишь приведя наш зоологический сад в надлежащее состояние, мы сможем преодолеть прошлое, и лишь задав себе вопрос: «Так чей же это все-таки зоопарк?» — мы сможем позабыть кошмары нашего длинного и кровавого конфликта.

И начались выселения. Разумеется, тем, кого изгоняли из клеток, должно было быть найдено подходящее место для переселения, где они жили бы, как люди, а не сидели бы в клетках, как звери. Но это было нелегко. Одни жильцы привыкли к своим клеткам и плакали, когда их уводили. Другие приковались к своим решеткам и скандировали: «Руки прочь от нашего зоопарка!». Люди-гиппопотамы пикетировали вход в зоопарк. Страсти кипели, и не раз приходилось вызывать солдат, чтобы восстановить порядок.

Но со временем выдворение совершилось, и власти начали повторно заселять наш зоопарк. Возвращались в свои клетки слоны, львы и тигры, тюлени и белые медведи. Зоопарк был восстановлен вплоть до чугунной арки, удерживаемой песчаниковым верблюдом и деревянным шимпанзе, — и все стало, как раньше. Но смех был в том, что после удаления клеточных жителей мы ощутили какую-то утрату. Чего-то ценного. Эти поселенцы, эти заключенные были такие изобретательные, такие радостные. Они совладали с трудностями, они обжились, они приноровились к неволе — они раскрасили свои решетки, вымели полы, подвесили гамаки и растили детей в такой тесноте, что не повернуться.

Но так продолжаться не могло; не для того были созданы люди, чтобы жить в зоопарке. Потому что останься они — кто бы они тогда были такие? И кто такие были бы мы? Нет-нет, очень хорошо, что все встало на свои места. Мы восхищались броненосцем и белым медведем, мы приветствовали с возвращением мускусного оленя и кремового, мечтательного ягуара из джунглей Южной Америки. Пусть они и не казались вполне счастливыми от того, что вернулись.

Мы сказали себе: «Ну, скоро они будут счастливы, не так ли?». Мы взглянули в глаза окапи и бонго и прошептали: «Ну, если не вы, то кто?».