Эта эпоха обрела статус легендарной для нашего общества. Про нее сняли массу фильмов и снимают до сих пор. О ней написаны сотни книг. Но никто не вспоминает об этом времени с теплотой и любовью. Эпоха эта уволакивала и переваривала слабых, ломала сильных, и даже те, кто пытался отсидеться в сторонке и не высовываться, все равно получили свои шрамы. И, если эти шрамы остались не на теле, то на душе они увековечены непременно.
Я говорю о 90-х. В том радикальном их проявлении, которое можно было застать в русской провинции подростку. Распад огромной страны и последовавшее экономическое землетрясение мою семью поставили на колени. Родители мои, оба - преподаватели Псковского педагогического института, в одночасье примкнули к классу городской нищеты. Они ежедневно ломали голову над тем, где добыть денег или еды, чтобы накормить нас с сестрой. «Черные будни» - так их до сих пор называет этот период моя мама.
Отец мой – доцент кафедры философии, стал вынужден преподавать теперь в трех вузах, отчего я видел его только вечерами и всегда смертельно уставшим. Еще я помню его на нашей даче. Эти кусочки земли после выхода на экраны сериала «Рабыня Изаура» все называли «фазендами». Мы распахивали участок под картошку, мой отец тянул ручной плуг, как лошадь, а я направлял этот нехитрый инструмент вдоль борозды. Этот «ломовой доцент» подбадривал меня то и дело: вот какой ты стал сильный, мне даже плуг не утащить, так глубоко ты его в землю вгоняешь! А я недоумевал: мне не стоило никаких усилий, чтобы вогнать плуг поглубже, нужно было лишь надавить своим телом.
Я ненавидел дачу, хотя она кормила нас. Я ненавидел ковыряться в земле в то время, как во дворе происходили самые интересные и важные события подростковой жизни.
Мою семью можно смело назвать интеллигенцией, с той лишь поправкой, что они меня не воспитывали. В том самом трудном возрасте, когда начинают бурлить гормоны, и у молодого организма энергии много больше, чем требуется для полноценной жизни, очень нужен рядом кто-то авторитетный. Тот, кто может быстро и доходчиво разъяснить, что опасно, а что – вредно, и какие могут быть последствия у твоих решений. Но отца рядом не было, он всегда был на работе. Поэтому все ответы добывались только путем собственного эксперимента. А главным учителем для всех моих сверстников того времени была улица. Она брала очень высокую плату за такие эксперименты: здоровье, судьбы, жизни. Но расплачивалась опытом, правда, таким, который чаще всего хочется забыть.
Сложно сказать, откуда у провинциального человека 90-х появилась эта контркультурная прошивка насилием. То ли это было эхо афганской войны, а может быть, оно было зашито еще глубже – в войне гражданской между большевиками и монархистами? Или вообще насилие – часть нашего культурного кода, как нации крепостных, привыкших к телесным наказаниям?
Тем не менее уже в поздние советские годы насилие было перманентным состоянием мужского населения провинции.
Некоторые антропологи утверждают, что каждому мужчине жизненно необходима своя «война», в абстрактном смысле этого слова. Мужчине нужно прикладывать эту свою бурлящую энергию к решению новых нестандартных задач, стараться «прыгать выше головы», биться, бороться, жертвовать, чтобы покорять новые вершины. Иначе будет застой, иначе придет смерть. И простой люд не нашел ничего проще, чем перенести эту абстрактную «войну» в нашу реальность в форме насилия.
Мы, поколение, забытое своими родителями на улицах, только и смогли, что перенять у них модели поведения. Кто сильнее – тот и прав. А кто прав, тот выше в иерархии.
Я не знал других моделей поведения, других социальных систем. Мне казалось само собой разумеющимся правило быстрых драк для установления твоего места в иерархии новой компании. Подружившись с парнями во дворе, или придя в новый учебный класс, у тебя было всего несколько дней на то, чтобы определить свое место в стае. Оно определялось мордобоем, причем ситуации и предпосылки для него возникали как будто гармонично, сами собой. Малейший конфликт интересов и ты уже суешь под дых какому-то дерзкому юнцу за неосторожно подобранное слово. А к вечеру лопоухий лоботряс на голову выше тебя ростом дает тебе смачного пинка под зад так, что ты бьешься головой об лестницу под аккомпанемент детского гогота. «Махач! Махач!» разносится со всех сторон. И свидетелями твоего унижения становятся дюжина пар детских глаз. И очень быстро ты понимаешь, что с лопоухим лоботрясом Васей лучше не конфликтовать и заручиться его поддержкой, а дерзкий словоблуд Гера – сам десять раз подумает перед тем, как пытаться подтрунивать и отпускать шуточки в твой адрес.
Главной привилегией мальчишек, стоявших наверху иерархии, было право унижать тех, кто располагается ниже. Это было даже не право, а скорее обязанность, уклонение от которой наказывалось вызовом на очередную дуэль. «Акелла» должен подтвердить свои навыки. Претендент, который долго не подвергался унижениям, крепился в мысли о том, что лидер его просто побаивается. Так что даже лопоухому Васе, которого в реальности, кстати звали Алексеем, а «Вася» было лишь его прозвищем, даже ему, доказавшему свою боевую состоятельность в стычках со старшими классами, рано или поздно приходилось разбивать носы нижестоящих одноклассников.
И немаловажным при этом было не переборщить с унижением нижестоящих. Унижать надо было в меру, иначе можно было стать изгоем, довести стаю до революции.
Кирилл Михайлов
