Продолжаем публикацию интервью Андрея Ванденко. Разговор, состоявшийся в 2010 году, с актёром Константином Райкиным.
Данила Трофимов, редактор 1001.ru
«Сатирикон» имени Аркадия Райкина спектаклем «Синее чудовище» 6 июля закрыл очередной сезон. Через день, 8-го, в театре чествовали бессменного художественного руководителя Константина Райкина, которому в тот день исполнилось 60 лет. А уже 10-го часть труппы во главе с худруком отбыла на гастроли в Израиль. Мне удалось вклиниться в расписание Константина Аркадьевича, чтобы задать ему несколько вопросов о прошлом, настоящем и будущем...
— Любопытства ради заглянул на сайт театра: на его главную страницу попадаешь, предварительно проехав по длинному и извилистому тоннелю, а потом вдруг — бац! — и всплывает логотип «Сатирикона»...
— Ничего про это не знаю. Не отвечаю за сайт, его оформление и начинку. Не я его делал. Увы... По идее, мне положено быть в курсе любой мелочи, касающейся театра, — от состояния туалетов до внешнего вида афиш, но в реальности так не получается. На все не хватает сил и времени...
— Жаль! Образ красивый: театр как свет в конце тоннеля.
— Ну да, это вполне в русле понимания нашей отечественной культуры. Ее роли и места.
— Куда примешана изрядная доза иллюзии.
— Как без нее? Энергия заблуждений! Возвышающий обман необходим, чтобы выжить. А вот тот, кто говорит абсолютную правду, он и есть абсолютная сволочь, палач, убийца!
— Даже так?
— И не иначе! Голость факта бездушна и холодна, она режет секирой по живому, не признавая изгибов и отклонений. Истина же многовекторна, способна различать полутона и оттенки, потому ведет к Богу. Искусство, как и религия, служит истине. Даже через заблуждения. На том стоит свет, все самое прекрасное создано человечеством благодаря этой ослепляющей энергии.
— И вы обманываться рады, Константин Аркадьевич?
— Когда речь о ремесле, которым занимаюсь, о рукотворной иллюзии театра. А мудрость, обретаемая с возрастом и опытом, учит, как продуктивнее добиваться результата, не тратя лишних сил и эмоций. Мне ведь приходится руководить людьми...
— С акцентом на слове «приходится»?
— Театр — дело коллективное, значит, кто-то должен быть ведущим. В «Сатириконе» эта обязанность лежит на мне.
— Вопреки желанию?
— Как сказать? Я командовать-то не люблю, воспитывать взрослых людей. Занятие это, знаете ли, такое...
— Пустое?
— Скорее противное. Не получаю от него удовольствия. Хотя знаю: во мне есть лидерские начала. Еще в детстве чувствовал, что могу повести за собой, увлечь. Не всех людей — какую-то группу. Но это лишь первый импульс. Стоит продлить его во времени, и неформальному лидеру, ставшему, скажем так, узаконенным, официальным руководителем, придется не только поощрять подчиненных, но и совершать массу других, не самых приятных вещей. Да, предпочел бы, чтобы это делал кто-то другой, оставив мне чистое творчество. Увы, так в жизни не бывает. Не только у медали две стороны, но и у театральной кулисы. Людям нужно внешнее воздействие в виде кнута или пряника.
В роли короля Лира в одноименном спектакле "Сатирикона"
Фото: Александр Иванишин
— Что используете чаще?
— Понимаете, хотелось бы, чтобы все и всегда совершалось по любви, но... Демократия — блюдо для меня не слишком съедобное, в нем не хватает важных ингредиентов. Театр — это ведь абсолютный сколок общества, капля, отражающая океан жизни. И я на личном опыте понял, что любое руководство предполагает нежную, но диктатуру, ласковую, но тиранию. Если к демократии не добавить ощутимую долю страха, пиши пропало! Когда тебя лишь любят, фиг что получится! Обязательно должны бояться, хотя бы иногда дрожать от ужаса, что могут больно выпороть.
— Вот и зовут вас артисты за глаза бесноватым...
— И мерзким, и еще каким-то. Все знаю и слышу! Но в действительности считаю себя очень хорошим руководителем театра. Точно вам говорю!
— Скромно!
— Что мне кокетничать? Поздно уже! Повторяю: я очень хороший руководитель. Именно этого театра. Про другие не скажу. Однако тут ведь какая штука... Бетонная глыба, сквозь толщу которой пробивается упорный и дерзкий росток, уверена, что у этого наглеца отвратительный характер. А героический стебелек не сомневается, будто на свете нет ничего тупее плиты, которая душит все живое. Кто прав? Зависит от ракурса.
— Так и получаются театры строгого режима.
— Других попросту не бывает! Или, думаете, в Мастерской у Фоменко иначе? Петр Наумович — гениальнейший, умнейший, тончайший... деспот. Как и Марк Анатольевич, и Юрий Петрович. Но момент созидания обязательно побеждает, если труппа живет общей целью! Хороший театр напоминает высококлассный клуб, где идея выношена и реализована, а игроки-артисты сплочены. Тогда в любом матче-спектакле гарантирован достойный результат. Национальные же сборные порой похожи на звездные антрепризы. В «Сатириконе» мало дрязг, подстав, подлости и прочих разрушительных течений. У нас главное все-таки не страх, а любовь. Поэтому, пожалуйста, не делайте из меня цербера! Да, иногда рычу, хотя по натуре я человек очень деликатный, и это мне сильно вредит. Не умею в спокойном состоянии говорить человеку резкие слова, лишь на взводе и при повышенном кровяном давлении. Так я устроен.
— Жалеете потом о горячности?
— Обычно нет. Я ведь все обдумываю, взвешиваю, собираюсь с духом. Внутренняя трусость не позволяет. Хотя не только она. Я остаюсь актером и играю с подчиненными, превращаясь на сцене в их партнера. Приходится объявлять временное перемирие. С врагом работать на сцене нельзя. Я играл любовные коллизии с партнершами, которые в обычной жизни не здоровались со мной. И подобных примеров масса! Мы ведь сейчас говорим не о профессии, а об образе жизни, служении искусству. Я числю его богоугодным делом, о чем давно веду внутреннюю полемику с отдельными представителями Русской православной церкви. Почему перевоплощение считается грехом, когда речь заводят лишь об артистах? В любом занятии есть место и божественному, и дьявольскому. Вот в этот кабинет, где мы сидим, заходили люди, за которыми закрывал дверь на ключ и говорил им жесткие слова. Запредельные. А иногда сразу бил морду. Без предисловий.
— За что?
— За безнравственные поступки! И считал, что действую правильно. Предательство нельзя прощать. Человек ради личной выгоды или по глупости подвел товарищей, поставив их в безвыходное положение! Представьте номер воздушных акробатов, где двое ловят летающего между ними третьего. И вдруг один из «ловцов» уходит, заявляя, что срочно захотел попить кофе. А партнер в это время парит без страховки... Вам нужны конкретные «сатириконовские» примеры? Артист, который работал в спектакле без замены, неожиданно сказал, что завтра не придет. И через неделю тоже, поскольку он улетает на киносъемки в Англию. Надолго. Предложение, мол, очень выгодное поступило.
— И вы по роже?
— Нет, врезал, когда через полтора месяца он вернулся и ввалился сюда в расчете, что снова будет играть. Поманил его в кабинет и сказал: «Думаешь, я такое же говно, как и ты? Забудь к нам дорогу! Еще раз увижу здесь, изувечу!»
— Актер хороший?
— Да я о нем говорить не хочу! Язык марать! Артист для меня высокое звание. Выше, чем звезда или какое-нибудь схожее понятие.
— Ну да, помню, как вас звали к Спилбергу, сулили гонорар в семнадцать миллионов долларов, а вы гордо отказались. Так сказать, «из-за елок». Не лукавили, когда говорили об этом?
— Почему, собственно? Не понимаю сути вопроса.
— Ну как? Тот говнюк поехал в Лондон, а я, такой-разэтакий, презрел, пренебрег Голливудом. Гордыней не попахивает?
— Я выбрал дорогу. Она не лучше и не хуже других, она моя. Я ведь и без Спилберга мог бы зарабатывать много больше, чем имею сейчас. Достаточно было бы продолжать заниматься концертной деятельностью. Может, так и делал бы, но в какой-то момент стало скучно. Наверное, стал взрослее. И абсолютно искренне вам говорю, что не стремлюсь к всемирной славе. Даже к всероссийской! Мне вполне хватит маленького круга театральных зрителей. Хочу заниматься тем, от чего получаю удовольствие. Отвоевал себе право. Тут нет гордыни. Это мой выбор. Да, с точки зрения ортодоксального христианства нельзя даже употреблять местоимение «я», следует быть смиренным, но мне подобное не дано. Я был и остаюсь светским человеком, хотя ношу на шее православный крест. С религией и возникающими противоречиями меня примирил священник, встреченный какое-то время назад. Этот творческий и талантливый человек, по сути, стал моим духовником.
В спектакле "Лица" Театра миниатюр, впоследствии получившего название "Сатирикон"
Фото: Дмитрий Донской (РИА Новости)
— Аркадий Исаакович был верующим?
— Да, хотя не принадлежал ни к одной из конфессий.
— Вы как-то рассказывали, что отец знал идиш и мог читать Тору.
— Этого не видел, зато был свидетелем, как папа разговаривал с Марселем Марсо. Тот приехал в 1961 году на гастроли в Ленинград, и отец пригласил его к нам домой. Знаменитый француз пришел с переводчицей, подарил мне на память афишу, написав на ней: «Косте с пожеланием счастливых снов». Вон она висит на стене... Словом, после процедуры знакомства меня отправили учить уроки, чтобы не крутился под ногами. Через полчаса я выглянул из детской и увидел растерянную переводчицу: она беспомощно смотрела на Марселя с папой, говоривших на неведомом ей языке... Потом я еще несколько раз встречался с Марсо. Когда занимался в Щукинском училище, отстоял очередь из актеров, хотевших показаться мэтру. Марсель неожиданно узнал меня. Я изображал повадки животных, ползая на четвереньках. Марсо вдруг завелся, тоже сел на пол, включился в игру... Мама рассказывала, потом он звонил папе, говорил, какой у него талантливый сын. Более того, Марсо по личной инициативе объявил в Министерстве культуры СССР, что хочет пригласить меня на стажировку в парижскую школу пантомимы. Как ни странно, в Минкультуры согласились, но уперся Захава, ректор «Щуки». Борис Евгеньевич сказал: «Это другой вид искусства. Если уедет, потом ему придется повторно поступать к нам». Конечно, я остался, не бросил учебу, поскольку очень дорожил ею.
— Сожалеете об упущенном шансе?
— Вреда та поездка не принесла бы никакого, а польза могла быть. Впрочем, тогда это выглядело дикой экстравагантностью: восемнадцатилетний мальчик один едет в Париж...
— Длинный у вас список подобных потерь, Константин Аркадьевич?
— Как-то никогда не считал. Не скажу, будто сильно из-за чего-то досадую. Как есть, так и есть.
— Фаталист, словом.
— Не сказал бы. Думаю, судьба творится при нашем непосредственном участии. Бог расставляет на пути человека какие-то препятствия и смотрит сверху, изучая нас по мере жизни. Если справляемся с испытанием, поощряет, когда нет — может наказать. Иногда теряет интерес... Всегда надо оставаться верным себе, не суетиться, не пытаться угодить или угадать за другого. Пустое! Вот почему к нам ходит публика? Мы предлагаем добротную домашнюю кухню. Это не жаренные в желчи бешеной обезьяны кузнечики, а хорошая картошечка с селедочкой под правильным постным маслицем. Обязательно с умеренной выпивкой...
— Да вы гурман, батенька!
— Предпочитаю изготовленную своими руками пищу безликому и невкусному фастфуду. Мы долго и тщательно печем спектакли, нечасто их выпускаем. Зато они штучные, живые.
— Новый сезон откроете премьерой «Константин Райкин. Вечер с Достоевским», которую ставит Валерий Фокин по «Запискам из подполья». Можно назвать эту работу ремейком вашего же спектакля, показанного когда-то в «Современнике»?
— Нет, конечно! Ведь тридцать три года прошло. Все другое — я, Валера, мир вокруг. Лишь произведение великого Федора Михайловича вечно. Но и его мы читаем иначе. С Фокиным у нас это будет восемнадцатая или девятнадцатая совместная работа. Много! Впрочем, не знаю, что получится из нового опыта, всегда сомневаюсь до последнего дня, более всего страшусь провала. Хотя по характеру я делатель. Не страдальщик и не переживальщик. От неприятностей, которые неизбежно случаются, у меня руки не опускаются, наоборот — это дополнительный стимул еще быстрее соображать, двигаться, исправлять...
— Почему у вас шторы в кабинете плотно задернуты?
— Не люблю солнце в театре. Здесь оно разрушительно. Все равно что в натюрморт добавить свежее яблоко или приклеить живой лист. Театр — рукотворный мир, где все свое — атмосфера, свет, звук, запах. Если, конечно, мы не хотим специально запустить солнечный луч на сцену, но тогда это надо специально строить. А так я должен войти в кабинет и погрузиться в другое состояние, отрешившись от времени и погоды на улице. Не люблю... Театр — место без окон и дверей.
— Но со светом в конце тоннеля.
— А как без него? Мы же занимаемся позитивным делом. Может, наиболее позитивным из всех, что есть на земле. Самосовершенствуемся и помогаем другим...
