Лев Прыгунов: “Все кризисы мне только помогали!”

Не судите об артистах по их ролям, да несудимы будете. Прыгунов сыграл много ролей, но были они в основном не слишком-то уж выдающиеся. Встретились на его персональной художественной выставке — это уже должно было насторожить. «Что-то вы мне вопросы сложные задаете, давайте попроще», — вдруг через десять минут сказал он. Нет проблем. «Ну, как-то вы штампованно спрашиваете. Спровоцировать меня хотите? Не будет у нас разговора!» — вдруг вскочил, заходил кругами по своей выставке. Потом сел. А я смотрю на него и восхищаюсь. «Мир?» — спрашиваю. «Мир». Да, широк оказался Лев Прыгунов, и сужать его совсем не обязательно. Тем более что сегодня артист отмечает свое 70-летие.

Ботинки с разговорами

— Я слышал, вы в молодости были пижоном?

— Если вы имеете в виду внешний лоск, то на него мне никогда не хватало денег, я жил очень тяжело. Старался, конечно, хорошо одеваться, пытался быть «штатником», то есть американцем. Это была уже Москва, 60-е годы. В советское время американская рубашка была видна за километр. Хотя у нас в кафе «Националь» замечательный парень шил американские костюмы за 60 рублей. Он шесть лет за это получил. А еще ныне всем известный Лимонов шил брюки. Он и мне должен был пошить, но я до него не доехал. Там важны были нитки, машинка определенная, лейблы — все это привозилось оттуда. Качество было фантастическое. И сразу себя уважаешь. И тебя уважают. Свой своего видел сразу. Но на костюм, да и на шикарный американский плащ все равно денег не хватало. Один раз у меня даже были ботинки, которые назывались ботинки «с разговорами», это значит — с дырочками.

— А с чего это вы заразились этой американщиной? Вот Василий Аксенов любил джаз, а вы?

— Я тоже любил джаз, и друзья мои были джазистами.

— А брюки дудочкой носили?

— Брюки у меня были хорошие, мне даже один раз в Алма-Ате их комсомольцы отрезали. Но стиляги — это 56—57-й годы. Я тогда школу закончил. Потом, слава богу, уехал в Ленинград и там так много работал, что мне было ни до чего. А в Москве опять все закрутилось по-новому. Мне повезло: в 63-м, когда я снимался у итальянцев, наши кагэбисты разрешили им скупать иконы по деревням, ну и мне у них удалось купить пару джинсов, после чего года два я ходил прилично одетый. Потом у меня все украла алкоголичка, у которой я снимал подвал. Я должен был переезжать, пошел за такси в тапочках, в майке, в драных джинсах, вернулся — ничего нет. Начал жить с нуля. А я должен был ехать на «Беларусьфильм» — картину озвучивать. Где-то у ребят взял рубашку, пиджачок. Через два часа мы идем с другом, а я смеюсь, — он на меня смотрит как на сумасшедшего: «Ты смеешься?! У тебя же только что все украли!» А я забыл уже про это.

— И много раз у вас в жизни были такие обломы? В 92-м, например, когда сбережения у всех пропали?

— В 92-м у меня никаких сбережений не было. А Гайдар на самом деле страну спас. Вообще-то я считаю, что тогда страну спасли три человека: Ельцин, Гайдар и Чубайс. Если бы не они, мы были бы в таком дерьме, что никому и не снилось. А в 98-м у меня было триста долларов, и потом они стали тысячей долларов. Вот и все. Все эти кризисы мне только помогали. Я вообще не понимаю, когда сейчас так стонут от этого кризиса. Человек, который прожил послевоенное время, все эти очереди по трое суток, просто не имеет права нынешнюю ситуацию кризисом называть. Какой кризис?! Опомнитесь, вы все забыли! Разве сейчас кто-то с голоду умирает?..

«Мы были свободными людьми, зная, что живем в лагере»

— Так что в Москве у вас была за компания?

— Нормальные люди. С Лешей Козловым я дружу с 63-го года. Да не только с ним — с очень многими знаком. В 60-х годах впервые комсомольцы разрешили играть джаз в кафе «Молодежное». Туда было попасть очень трудно, но каким-то образом мы попадали. А все, кто попадал, и составили эту нашу большую компанию. Но джаз я любил с детства, еще с Алма-Аты. Менял там какую-нибудь Юрьеву или Козина на «ребра» с Армстронгом и с Эллой Фитцжеральд…

— То есть вы не патриот в этом смысле. По крайней мере комсомольцы могли вас так называть.

— Да комсомольцы такими же были! Они были кагэбисты, но при этом и джазисты одновременно. Все перемешано. В советское время в целом городе Москве было всего два места, где ночью можно выпить 50 грамм коньяку и чашку кофе, — кафе «Москва» и кафе в гостинице «Украина». Нас таких было 100 человек, не больше, которые друг друга знали. Остальных мы просто не замечали. Я шел по улице и видел только своих.

— А прически модные вы делали?

— Все мои прически слетели с целиной. Я там проработал два раза по полгода, между прочим, и недавно получил от Назарбаева медаль за 50-летие освоения целины. Поступил в пединститут в Алма-Ате, а на следующий день уже в семь утра пришел с вещами — и на полгода вперед, на целину. Какая там прическа…

— И целина тоже для вас не стала шоком?

— Какой шок — нормальная молодая жизнь. Где только не жили, чего только не делали! Я собирал табак, хмель, делал дороги, возил сено, строил сараи, общежития, готовил землю под ток, перелопачивал гнилую пшеницу. Она тогда вся сгнила. В 56-м был грандиозный урожай — и он весь пропал: не приготовили ни дорог, ни одного элеватора. А уже в 58-м я уехал в Ленинград.

— Я знаю, что там вы попали в известную поэтическую богему, к которой принадлежал и Иосиф Бродский…

— Это уже было после Москвы. Осенью 65-го мы встретили Бродского, когда он вернулся из ссылки. У нас была замечательная компания. В Ленинграде таких было две: Рейн, Найман, Бобышев, Бродский — и Лев Лосев, Уфлянд, Еремин, Виноградов, Герасимов и примкнувший к ним я. Потом Найман и Рейн уехали в Москву, и Бродский стал к нам ближе. Они подружились с Лосевым. Я с ними очень много общался. Каждый мой приезд в Ленинград был чудный, замечательный. Приезжал туда, к ребятам, как к себе домой.

— Это можно было назвать диссидентством?

— Нам противна была советская власть, но противны были и революционеры. Я очень хорошо знал знаменитого диссидента Алика Гинзбурга. Он все время тянул меня на свою сторону. Вообще, это был замечательный, порядочный человек. Мало того что я у него ночевал, еще и своих приятелей туда устраивал. Но я в его компанию не шел, мы очень осторожно к нему относились.

— Но вы же, встретив Гинзбурга, не переходили, как многие, на другую сторону улицы, чтобы с ним не поздороваться?

— Нет, конечно. Я знал, что меня уже никогда не выпустят за границу. Мы были свободными людьми, зная, что живем в лагере. Мы знали, что никогда не увидим ни Париж, ни Лондон, ни Америку. Поэтому плевали на все и всех посылали. Мы говорили то, что думаем, и от советской власти ничего не хотели.

— Так вы же не были «тунеядцем», как Бродский?

— Но он тоже политикой не занимался. Это придурки-кагэбэшники ленинградские все ему устроили, хотели перед Москвой выпендриться. И они ему сделали жизнь. Молодцы!

— Но в 88-м вы как раз оказались у Бродского в гостях в Америке?

— Да. Две ночи у него дома ночевал. Еще за два месяца до перестройки мы сидели у друга на даче под Ленинградом и говорили, что никогда в жизни не увидим никого из друзей, которые уехали, никогда не увидим Парижа… Вдруг бац — перестройка, и уже через три года я выезжаю в Штаты. Это был мой первый выезд в нормальную страну. А до этого я был в Румынии, ГДР, снимался там. Расписывался за 800 марок, а получал 60. Меня было выгодно туда посылать.

— В Америку вы выехали тоже на съемку?

— Нет, просто взял и поехал. На собственные деньги.

— Ну и как, получили в Америке культурный шок?

— Америка меня потрясла. Шок я получил, но не культурный, а общечеловеческий. Половину фотографий там я сделал в супермаркетах. Мне повезло: приятель предложил прочитать лекцию в Орегонском университете. Мне сказали, что деньги за лекцию заплатить не смогут, зато купят билет в любой конец Америки, который будет действителен целый год. Я составил список своих выехавших друзей и так объехал всю Америку. Месяц прожил в Нью-Йорке, а два месяца ездил. Потрясающая страна!

— Лекцию на какую тему читали?

— Это был просто разговор. Про то, что происходит в России, про друзей-поэтов (я читал их стихи) и про современное кино. После Бродского я поехал к Лосеву, у него переночевал четыре ночи, потом опять к Иосифу вернулся.

«Бутыль — моя ню»

— Вы давно начали рисовать?

— Да, еще в детстве. Я учился у очень хорошей художницы, правда, недолго, месяца 3—4. Она осталась после эвакуации в Алма-Ате. Каждый день ходил к ней. Мы очень много работали над натюрмортами, пейзажами. А потом она сказала: со следующей недели беремся за голову, за фигуру — то есть за человека. Но она уехала, и я так и остался без головы, с одними бутылками, натюрмортами и пейзажами.

— Смотрю, бутылка у вас самый важный элемент натюрморта?

— Да она вообще самый главный элемент жизни, и не только у русского народа, но у всего человечества. Это архетип: буханка хлеба, глиняный кувшин, бутылка. Хочешь — не хочешь, но все это проникает в подсознание и живет в каждой клетке. Может быть так, что простая бутылка достает душу человека больше, чем какие-нибудь невероятные красоты.

— Но истина лежит на дне бутылки. Вы познали истину?

— Ту истину, которая лежит на дне бутыли, познал вместе со своими друзьями в полную меру. А что касается моих натюрмортов, то там есть такие философские категории: прозрачность, отражение, пустота и наполненность. Вот это все есть в бутылке. А уж в России бутылка — это предмет для питья самогона, водки. Вот мой любимый персонаж — самогонная бутылка.

— То есть, как и Владимир Шаинский, самогоном увлекаетесь?

— Нет, я его не пью, это только для картины. Бутыль — мой персонаж. Это моя ню. Вот я не рисую голых женщин, а пишу бутылку.

— Так, может, бутылка — женский идеал?

— Для кого-то — идеал, для кого-то — уродство. Как любая женщина.

— Вы вообще так философски и к жизни относитесь?

— А только так и надо относиться, и всю жизнь я именно это и делаю.

— И когда вы были очень популярны в 70-е годы, к этому тоже философски относились?

— Абсолютно равнодушно. Слава для меня — это чушь, полная ерунда. Я и раньше так говорил, и сейчас. Для меня гораздо важнее то, что я сам считаю своим собственным достижением: в жизни, в словах, в картинах, в строчках… А вся эта мишура меня никогда не волновала. Приятно, конечно, но…

— А потом, когда вы стали менее востребованы…

— Я этому только обрадовался. Лучше всего я себя чувствовал за границей, где меня никто никогда не узнавал. Вот я снимался в ГДР — это были мои самые счастливые годы. Cнимался я и в американских фильмах, но не в Америке, а в других странах: в Ленинграде, в Лондоне, в Торонто, в Москве. Картины эти были в основном дурацкие. Играл я там кагэбэшников, генералов каких-то. Роли небольшие. Хотя в одной картине у меня было аж 18 съемочных дней, и играл я там с самим Майклом Кейном. Фильм снимался в Ленинграде, на него потратили почти 100 миллионов долларов. Но ему не повезло: там речь шла о чеченской мафии. Шел 93-й год. В 94-м началась чеченская война, и по политическим соображениям американцы эту картину закрыли, потеряв очень много денег. Только через 10 лет ее стали показывать по кабельному телевидению.

— Платили-то американцы хорошо?

— По советским стандартам хорошо, а по американским — как в массовке. Но все равно это было в десять раз больше, чем в Союзе. А когда я все-таки снялся в небольшой роли у большого режиссера Марлена Хуциева в фильме «Мне двадцать лет», деньги меня особенно не волновали.

— А еще и у знаменитого итальянского режиссера Де Сантиса…

— Там у меня была ставка 13,50 — самая низкая. А я знал, что эту роль должен был играть Энтони Перкинс, который потребовал миллион долларов. Но итальянцы пригласили за 100 тысяч долларов Питера Фалька, в будущем знаменитого следователя Коломбо. Я знал, что «Мосфильм» или Министерство культуры возьмет за меня с итальянцев такие же деньги, но мне они сказали, что будут платить по 25 рублей. Так даже этого не сделали. А потом я еще снялся в «Сердце Бонивура». Так что всей своей историей я очень доволен, потому что жил абсолютно свободно, весело и непринужденно. И над ними смеялся.

Александр Мельман