Литература в «Литературке»

Конечно, наиболее сложным и опасным «субъектом» новой «ЛГ» была художественная литература. Курировал первую тетрадку, где печатались статьи критиков, рецензии на новые книги и на публикации в «толстых» журналах, на спектакли и кинофильмы, заместитель главного редактора Евгений Алексеевич Кривицкий. Безгранично преданный литературе, он был искренне убежден, что все остальные, особенно я, спят и видят, как бы отобрать у нее газетную площадь и отдать внутренним отделам. Он был своеобразным человеком. Честный, порядочный, бескорыстный, но мнительный, подозрительный, Кривицкий не терпел газетных новаций. «Сверхзадачей» его было никого не подпускать к первой тетрадке, где он хотел царить единолично, отстаивая, как он их понимал, интересы многонациональной советской литературы. С ним у меня вечно возникали споры, и Чаковский, как правило, поддерживал мою точку зрения.

В те годы в разгаре была «война алой и белой розы» — журнала «Октябрь» во главе с прозаиком Всеволодом Кочетовым и журнала «Новый мир», возглавляемого выдающимся поэтом Александром Твардовским. К «Октябрю» примыкали журналы «Москва» (Михаил Алексеев), «Наш современник» (Сергей Викулов), «Огонек» (Анатолий Софронов). Тогда они считались «правыми» и без разбора печатали произведения, часто второсортные, своих сторонников, с пеной у рта нападая на публикации «Нового мира».

«Новомирцы» держали марку: вокруг них объединились самые талантливые, по терминологии тех лет «левые либералы». Полемика между двумя лагерями велась постоянно, и «Литературная газета» тоже встревала в бой. Наши симпатии были скорее на стороне «Нового мира», но Чаковский с Кривицким — тут они объединялись — стремились во что бы то ни стало соблюдать так называемый «баланс».

Принцип «свой — чужой» определял литературную политику журналов. Считалось, что «правые» с их почвенническими идеями защищают социализм, «нетленные ценности русского духа», а «левые» — наоборот, подрывают устои социализма, ориентируются на Запад, на западную культуру.

Понятно, что симпатии ЦК и его Отдела культуры были «прооктябристскими», но люди, управлявшие литературой, — уже упоминавшийся Ю.С. Мелентьев, А.А. Беляев — все-таки вынуждены были считаться с властителями дум — «новомирцами», с талантами, не объявленными еще, как в наше время, национальным достоянием, но уже тогда во многом определявшими взгляды значительной части интеллигенции, особенно молодежи.

Не желая прослыть ретроградом, Чаковский время от времени предоставлял им место на страницах газеты, но тут же вступал в действие принцип «баланса»: если в этом номере печатались «левые», то в следующем непременно надо было дать «правых». И наоборот. Особенно остро шла борьба вокруг седьмой полосы — прозы и поэзии. Здесь постоянно сталкивались интересы двух лагерей. Побеждали обычно «левые», они были просто талантливее. Но пролезали на 7-ю и А. Софронов, С. Бабаевский, С. Куняев…

В ЦК внимательно читали наши материалы. Никогда не забуду, как рано утром позвонил мне домой П.Н. Демичев — это был один-единственный такой случай.

— Мы зачем послали вас в «Литгазету»?! Чтобы вы расхваливали сомнительные романы?!

Речь шла о рецензии на роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». Не помню, как я пытался оправдываться, но секретарь ЦК продолжал мне выговаривать, упрекать в неправильной литературной политике.

Вспоминается еще один разговор с секретарем ЦК. Отдел культуры и Союз писателей как-то «спустили» нам список литераторов, имена которых не должны были появляться на страницах газеты со знаком «плюс». Список — в него попали все «инакомыслящие» — был составлен явно с подачи КГБ. Я позвонил Демичеву и буквально возопил:

— Петр Нилович! Это же цвет нашей литературы, все они — авторы «Литгазеты», и без них нам некого печатать…

— Не знаю я ни о каком списке, — спокойно ответил Демичев. Он явно не лгал. — Запомните: мы не против людей, а против неверных идей.

Вот эту формулировку редакция и выставляла как щит, когда на нас «наезжали» цензура и КГБ. Я ссылался на указание секретаря ЦК, и это действовало.

Конечно, на черном счету «Литгазеты» немало выступлений, которых я сейчас стыжусь: против «Нового мира», против Солженицына, Галича, Синявского, Даниэля, Буковского, международного ПЕН-клуба… Писал такие «отповеди» часто сам Чаковский, у него было ловкое и циничное перо. Потом Кривицкий ехал с редакционным текстом в ЦК, к Альберту Беляеву, или в Союз писателей, к секретарю правления Юрию Верченко, человеку консервативных взглядов, но порядочному, доброжелательному, знавшему толк в людях. Там статья отшлифовывалась, «утрясалась», «заострялась» или «притуплялась» в зависимости от момента. Никаких личных оскорблений, как правило, не допускалось.

Надо сказать, что руководитель Союза писателей СССР Георгий Марков был человеком умеренным, не кровожадным и направлял работу газеты в бархатных перчатках. Без мелочной опеки, без дерганья, разве что навязывались бесконечные приветствия юбилярам — как правило, безвестным писателям из провинции. Сколько мы ни сопротивлялись этой пустой трате газетной площади, Марков был непреклонен. Приветствия примиряли писателей с «чужеродной» второй тетрадкой «ЛГ», обычно не имевшей ничего общего с художественной литературой и происходившими в ней баталиями.

Тираж газеты рос, мы приносили все больше дохода Литературному фонду, и Союз писателей, ценя это, смотрел сквозь пальцы на наши финансовые «шалости». Я ввел беспрецедентное правило: писатель, интересный для нас, выезжая за границу, получал от редакции сто инвалютных рублей на «транспортные расходы». За это он обязывался написать статью или репортаж о стране, в которой побывал. Это было выгодное «помещение капитала»: вместе с липовой справкой посольства, заверявшей мифические «транспортные расходы», мы получали первоклассный публицистический материал.

Один только раз ЦК и Союз писателей вмешались в эту графу расходов. В Англию собирался известный в то время литератор из Тулы Анатолий Кузнецов. Верченко, с согласия Отдела культуры ЦК, попросил меня выдать Кузнецову наши сто инвалютных рублей. Помню, как Кузнецов приехал ко мне, и мы всерьез обсуждали, о чем он мог бы написать, вернувшись из Англии. Наверное, в душе Кузнецов смеялся надо мной, потому что уже тогда решил стать «невозвращенцем».

Любопытная деталь. В поездке Кузнецова сопровождал опытный переводчик Георгий Анджапаридзе. Когда обнаружилось, что Кузнецов остался, Анджапаридзе, как рассказывают, заявил корреспондентам: «Господа, я больше никогда не увижу Англию!». Но ему повезло: он увидел Англию, и не раз: Георгий Анджапаридзе сделал неплохую карьеру, на время став директором крупнейшего издательства «Художественная литература», и в этом качестве не однажды выезжал за границу.

Об Англии мне напоминает и эпизод, связанный с Евтушенко. В те годы мы с женой и сыном жили постоянно в Переделкино, на служебной даче «Литгазеты». Евтушенко, также круглый год живший в Переделкино на собственной даче, не раз забегал к нам поговорить «за жизнь», рассказать о своих грандиозных планах, прочитать только что написанное стихотворение. К нему в наибольшей степени относятся слова «Поэт в России — больше, чем поэт». Он обладал высоким гражданским темпераментом, и это чувствовалось даже в домашних беседах. Евтушенко был искренне озабочен тем, что происходило в стране, его касалось все: положение интеллигенции, судьбы «диссидентов», дела друзей — поэтов и прозаиков, отношение власти к писателям.

Однажды Женя разбудил нас в час ночи. Его тогдашняя жена, очень красивая, симпатичная, приветливая англичанка Джан, должна была скоро родить и решила ехать на родину, во-первых, веря в искусство британских врачей, а во-вторых, желая, чтобы ребенок стал гражданином (или гражданкой) Великобритании, что обеспечивалось автоматически, если он рождался на территории этой страны. Лететь самолетом Джан не отважилась, поехала поездом, а в это время по всей Европе начались страшные снежные заносы, поезда застревали, ходили нерегулярно.

— Что делать? Что делать? — Евтушенко был в отчаянии.

Я его успокоил:

— Дайте номер поезда и номер вагона, остальное беру на себя.

На даче у меня была записная книжка с номерами телефонов всех зарубежных корреспондентов «Литгазеты». Я звонил всю ночь, и дело было сделано. Уже в Варшаве к Джан явился с букетом цветов собкор «ЛГ», заверил, что до ГДР путь расчищен. В Берлине ее ободрил другой наш собкор — и так было по всему маршруту следования поезда до северного побережья Франции, откуда железнодорожный паром доставил вагоны в Англию. У Жени и Джан родился второй сын…

Вообще у нас в Переделкино были замечательные, выдающиеся соседи, среди них Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский, Анатолий Рыбаков… Они часто к нам захаживали. Андрей, вернувшись из Франции, впервые прочитал у нас на даче свое замечательное стихотворение о Марке Шагале: «Ах, Марк Захарович, Марк Захарович!». Я заметил слезы на глазах жены, она вспомнила рассказы отца о недолгой дружбе с Шагалом, когда тот еще жил в Москве, неподалеку от Сретенки, вспомнила и свою старую бабушку, близко знавшую мать Шагала еще в Витебске.

Белла, стихи которой я не всегда понимал, но всегда печатал, своим удивительным голосом читала поразительные строки, вызывая у нас восторг. Белла была такая возвышенная и необычная, какая-то потусторонняя, будничная жизнь словно вообще не имела к ней никакого отношения. Ее особая распевная интонация завораживала, магически притягивала. Она казалась такой хрупкой, беззащитной и в то же время сильной.

Дома ее ждала надежная опора — муж, художник Борис Мессерер. При всей своей неземной экзотичности она прекрасно находила общий язык с рабочими, строившими соседу «гараж с кибинетом». Я даже не осознавал, как нам повезло, что мы так запросто общаемся с великой поэтессой России.

Еще мы дружили с Анатолием Рыбаковым и его женой милой Таней. Талантливый прозаик, участник войны, узнавший на собственном опыте, что такое сталинские репрессии, он вызывал у нас глубочайшее уважение и симпатию. Человек прямой, резкий, мужественный, он героически боролся со своей болезнью, вышагивая даже в самые сильные морозы по десятку километров. В то время Рыбаков напечатал ставший сразу знаменитым роман «Тяжелый песок», изданный потом во многих странах. Проникшись к нам доверием, он принес давно уже лежавшую у него рукопись другого замечательного романа — «Дети Арбата», оказавшегося в годы перестройки как бы знаком времени. А тогда, на пороге 80-х годов, трудно было предположить, что это произведение когда-нибудь у нас увидит свет. Но Рыбаков был в этом твердо уверен, его отличал незыблемый оптимизм…

Надо сказать, что поэты, особенно Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина, Гамзатов, Кулиев, Кугультинов, почему-то предпочитали отдавать свои новые стихи мне, а уж после моего приговора шли к Кривицкому и заведующему отделом публикаций Георгию Гулиа. Может быть, это объяснялось тем, что я, не будучи знатоком поэзии, был свободен от снобизма, а судил как средний интеллигент, средний читатель, искренне восхищаясь образными находками.

Поэты мне доверяли, но это не спасало меня от инвектив Чаковского и цековских чинов, когда я ставил на полосу «не то» и «не тех». Давление на меня оказывали и сверху, и снизу. Особенно «усердствовали» «правые». Некий Дм. Жуков, Анатолий Софронов, Петр Проскурин и прочие без зазрения совести требовали печатать хвалебные рецензии на свои книги, публиковать отрывки из их сочинений. Причем они всегда находили высоких покровителей с «вертушками». Не то что «левые».

Беззастенчиво действовал Д.С. Полянский. Пожалуй, никто в руководстве ЦК и правительства не читал столько художественной литературы. Но какой! Любимцами его были Анатолий Иванов, те же Проскурин и Софронов, Пикуль, Шевцов. Усилиями Полянского был издан мерзопакостный роман Шевцова «Тля».

Каждый раз, когда по делам газеты я приезжал к Полянскому (он ведал сельским хозяйством, а «ЛГ» часто выступала по аграрной тематике со спорными материалами), Дмитрий Степанович, закончив основную часть беседы, шел в свою комнату отдыха и с таинственным видом выносил очередной том одного из любимых авторов. На последних двух белых страницах книги крупным детским почерком была написана «рецензия»: о чем книга, какие герои особенно удались писателю, что не совсем удачно и т.д. Все это казалось бы смешным, если бы речь не шла о столь могущественной фигуре. Характерно, что в Токио, куда Полянского позднее отправили послом, я увидел в его кабинете на приставном столике стопку книг все тех же авторов: прислали новинки… Даже из Токио он пытался оказывать влияние на литературный процесс.

Чтобы хоть как-то противостоять давлению сверху и дать читателю мало-мальски объективное представление, мы ввели гибкую рубрику «Два мнения об одной книге» (снова пресловутый «баланс»!). Мнения часто бывали полярными, но редакция таким способом предоставляла читателю возможность самому судить о достоинствах и недостатках той или иной книги.

Постепенно первая тетрадка преображалась. То, что привлекало читателя во второй — дискуссионность, проблемность, острота, — перекочевывало мало-помалу в первую половину газеты, несмотря на сопротивление нескольких членов редколлегии. «Круглые столы», анкеты среди критиков по злободневным темам, переписка с читателями — эти газетные формы стали доминировать и на литературных страницах.

Украшала первую тетрадку восьмая полоса — «Искусство», которую вели писатели Борис Галанов и Тамара Чеботаревская. Там печатались оперативные рецензии на театральные и кинопремьеры, на выставки художников и телепрограммы. Ценились свежесть мысли, новизна подачи. Вскоре «гвоздем» полосы стали «Диалоги «ЛГ», которые изобретательно организовывал Григорий Цитриняк. Он сводил в этих диалогах известных режиссеров и композиторов, артистов и живописцев, архитекторов и дизайнеров, искусствоведов и критиков. Большой интерес у читателей вызывал и раздел «Почта 8-й полосы», где сталкивались самые противоречивые взгляды.

Но, несмотря на все перемены, лицо «Литературной газеты» определяли все же отделы внутренней жизни и, бесспорно, международный отдел.

Виталий Сырокомский