В Мультимедиа Арт Музее открылась персональная выставка Виктора Пивоварова «Московский альбом». В экспозицию вошла живопись, а также три графических альбома: «Если», «Действующие лица» и «Флоренция». «Известия» расспросили художника о проблемах и перспективах современного искусства.
— Есть ли сквозная концепция у новой выставки и в целом у вашего творчества последних лет?
— Она, безусловно, есть, и определить ее можно как движение против течения времени, хотя это нечто абсурдное, потому что невозможно идти против времени. Я сознательно использую неактуальные устаревшие музейные языки, будь то язык раннего Ренессанса или раннего модернизма.
Я могу не только произвольно менять разные языки, но и перемешивать их. Всё, что связано с художественной формой, у меня подвижно и изменчиво. Что же касается так называемого содержания, оно практически неизменно. С самых ранних своих опусов и до настоящего времени я остаюсь экзистенциалистом. В шутку я себя называю последним экзистенциалистом.
— Разве ваши классические работы 1970-х и 1980-х годов шли против течения времени?
— Нет. Они были в своем времени.
— Когда и почему у вас появилось желание «взглянуть назад»?
— Примерно в 1990-е годы. Тогда я почувствовал, что современное искусство оказалось в кризисе. Не знаю, может быть, он начался на Западе еще в 1970-е годы, но мы в СССР за «железным занавесом» этого не ощущали, поэтому не нужно было против чего-то идти. А сейчас — нужно.
Есть такой исторический случай. Хармс с Введенским вползли на коленях к Малевичу в кабинет, он тоже встал на колени. Когда они прощались, Малевич им сказал: «Идите и остановите прогресс». Эти слова Малевича для меня путеводная звезда.
— Понятие прогресса в данном случае для вас нечто негативное?
— На сегодняшнем эволюционном этапе — безусловно. Развитие цивилизации приобрело ускорение, с которым уничтожается природа, Земля, уничтожается человек с его внутренним миром.
— Вы говорите о прогрессе человечества в целом. А если говорить о прогрессе в искусстве?
— В искусстве нет никакого прогресса. И никогда не было.
— А если мы назовем это не прогрессом, а эволюцией, сменой одних форм другими?
— Эволюция предполагает развитие от низших форм к высшим. В искусстве ничего такого нет: в каждый момент времени это отражение цивилизации и состояния сознания человека.
— Тем не менее, в искусстве периодически появляются новые жанры и формы, а старые — исчезают. Например, сейчас многие говорят о том, что традиционная картина, написанная маслом, отходит на второй план перед инсталляциями, видеоартом. Как вам кажется, не умрет ли однажды живопись на холсте? Не будет ли восприниматься исключительно в контексте прошлого?
— Картина как таковая действительно плод определенного исторического периода. Вполне возможно, что она просто отомрет. Но посмотрите: до XVI–XVII веков иконопись была «актуальным искусством», если к ней можно применить такие вульгарные слова. И со временем эта традиция не исчезла. Предполагаю, что и картина полностью не исчезнет, но станет маргинальным жанром.
Вообще это непростой вопрос. Живописи давно пора было исчезнуть, но этого не произошло, потому что рынок ее хочет. Он является страшным алчущим мотором, провоцирующим появление новых картин. Торговать технологическими произведениями тоже можно, но для рынка это более сложная вещь. Думаю, в дальнейшем картина будет фигурировать не как самостоятельное явление, а как часть дискурса, составляющая более широкого, многожанрового проекта. Частично я это делаю на выставке в Мультимедиа Арт Музее.
— Вы сказали о кризисе в современном искусстве. В чем это проявляется?
— За последние несколько десятилетий никаких новых направлений в искусстве не появилось. Только новые средства. Это один из признаков кризиса. А средства, технологии — действительно очень интересные. Сейчас художник может при помощи технологий делать самые настоящие чудеса.
— Кризис, о котором вы говорите, только в западном искусстве или у нас тоже?
— Сейчас во всем мире тяжелый затянувшийся кризис. Во всем и во всех сферах. И в культуре, разумеется, тоже. Но творческий импульс исчезнуть не может, он и в такое кризисное время пробьется.
— Одно из распространенных явлений современного искусства — так называемые кураторские выставки. Речь идет о проектах, где работы разных авторов объединены одной темой, придуманной куратором. Как вы к этому относитесь?
— Прекрасно отношусь. Просто меня это не затрагивает. Меня никогда не приглашали участвовать в выставках актуального искусства. Мои работы и циклы неинтересны для кураторов. Кураторы очень хорошо чувствуют, что является актуальным, востребованным, а что — нет. Я, видимо, в своем творчестве пошел куда-то не туда...
— Вы уже много лет живете в Чехии. Как считаете, ваш зритель — на Западе или по-прежнему в России?
— Думаю, не ошибусь, если скажу, что мой зритель — в России. Что касается Чехии, я не могу пожаловаться — ко мне в этой стране очень хорошее отношение, но меня там воспринимают как русского художника. Определенные стереотипы о «русскости» накладываются на то, что я делаю. Я снисходительно к этому отношусь, но вообще это не такое тонкое и глубокое прочтение, как у меня на родине. В России люди прочитывают смысл моих произведений гораздо глубже.
— В советское время вы активно занимались книжной иллюстрацией. Это для вас был в первую очередь заработок или же настоящее искусство?
— Конечно, мы зарабатывали этим на жизнь, но работали от души. Широко известна позиция Ильи Кабакова — якобы он ненавидел эту работу и для него это был только заработок. Это неправда, потому что мы с ним создавали иллюстрации буквально за одним столом, и я видел, насколько ответственно он подходил к процессу. Кабаков — прекрасный мастер. Тем не менее, для имиджа ему удобно было занять такую позицию. А я никогда не скрывал, что делал это не только из-за денег.
Для меня книжная иллюстрация была особенно важной сферой. Я даже думал, что мне этого будет достаточно, и я смогу высказать там всё, что хочу. Но потом оказалось, что всё-таки мне этого недостаточно.
— Повлияло ли то, что вы делали в книжной иллюстрации, на вашу живопись, концептуальное искусство?
— Да, это были сообщающиеся сосуды. Часто я разрабатывал пластическую идею в картинах и потом осуществлял ее в виде иллюстрации. Недаром у меня книжки очень разные по манере. Бывало и наоборот. Например, когда задумывал цикл «Едоки лимонов», я просто не знал, как же я справлюсь с созданием почти реалистической картины. И я подумал: «Если я смог это сделать в иллюстрациях, почему же не смогу в картине?» Эта мысль мне помогала в живописном творчестве.
— Можно ли сказать, что ваше творчество «литературоцентрично»?
— Я не вижу никакой разницы между литературой и визуальным искусством. Любое искусство — это всегда текст. Даже самое, казалось бы, далекое от литературы искусство — Барнетт Ньюман, например, или Джексон Поллок, — это всегда текст, всегда некое послание. Вопрос только в умении его прочитать, вопрос «грамотности» зрителя, которой, увы, не учат.
— Одна из ключевых идей московского концептуализма — тотальная регламентированность существования «маленького человека». Как вам кажется, это характерно именно для советского общества? Или же с уходом эпохи никуда не ушло само это ощущение, отношение к реальности?
— Тотальная регламентированность существования, абсурдность, унылость — это характеристики существования не только советского, но человека вообще. Маленький он или большой, могучий, богатый — всё равно он тотально несвободен. Никуда это не ушло и уйти не может. Свобода — это редкий, очень редкий дар. Московский концептуализм говорит именно о возможности вырваться из клетки. Это всегда мечта о свободе
Сергей Уваров
