1934 год Родилась в местечке ?Укигьярак в нескольких километрах от крупного села сибирских эскимосов Уназик (Старое Чаплино).
1942 год Переехала с семьей из Укигьярака в Старое Чаплино; пошла в начальную школу
1946–1947 годы Начала учиться в интернате поселка городского типа Провидения
1954 год Поступила в Ленинградский институт имени А.И.Герцена на филологический факультет
1959 год Окончила учебу в Ленинграде; вышла замуж за Николая Панаугье
1960–1963 годы Преподавала русский язык и литературу в новочаплинской средней школе
1963–1978 годы Преподавала в провиденской средней школе
1974 год Опубликован букварь эскимосского языка, написанный Айнаной в соавторстве с Верой Анальквасак
1978–1999 годы Работала в секторе Севера Института национальных проблем образования
1988 год Впервые поехала в США на Аляску
1990 год Основано Общество эскимосов Чукотки «Юпик»
1992 год Общество эскимосов Чукотки «Юпик» вступило в ICC (Inuit Circumpolar Council)
1994 год Начала работать в качестве координатора над долгосрочным российско-американским проектом по традиционному природопользованию
1997 год Помогала в учреждении Союза морских охотников
2000 год Ездила в Лондон на заседание Международной китобойной комиссии
2011 год Участвовала в конференции «Дни Беренгии» в Номе (штат Аляска) и получила благодарственное письмо от Службы национальных парков США
Я родилась 28 декабря 1934 года в местечке Укигьярак, недалеко от Старого Чаплино (старое многонаселенное поселение сибирских эскимосов. В 1959 году было закрыто властями. — БГ). Укигьярак по-русски означает «начало спуска», там гора и ущелье с речкой, которая не имеет начала; она так и называется — Канилнук, «без начала». Место это очень интересное. Речка выходит прямо к морю. С одной стороны реки у нас стояли вешала (вбитые в землю китовые ребра, на которых сушились байдары — большие лодки из моржовой шкуры на деревянном каркасе. — БГ), а с другой — наша единственная яранга. Когда-то давно Укигьярак был довольно большим поселением нашего рода — лякагмит. А потом, в начале 1920-х годов, никого не осталось, все ушли, кроме нас. Они все переехали в Старое Чаплино, так как там школа появилась — и детей надо было учить.
Слева направо: Людмила Айнана, Алла Панаугье (дочь Айнаны),
Ольга Попова (дочь Курасы) и Кураса (сестра Людмилы), Новое Чаплино, 1970-е годы
Это место было очень богатым: много морской капусты, даров моря, нерпы, моржей, китов, косаток, лахтаков, даже сивучей. Недалеко от нашей яранги, если по бережку пойти, есть место, где до на?шего времени сохранились старые эскимосские землянки. Мы жили в Укигьяраке с мамой, папой, сестрами и братом. Папа летом от нас уезжал, потому что он на Пловере (закрытый поселок в бухте Провидения. — БГ) работал капитаном катера. А зимой у нас много народу было — все охотники-пушники, которые промышляли песцом, у нас жили.
Отца у меня звали Атата, а деда, его отца, звали Апаку. Еще до советской власти американские китобои нанимали моего деда на работу гарпунером на гренландского кита — все лето они промышляли, а к осени его привозили обратно в Старое Чаплино. Дед свободно говорил по-английски, а по-русски вообще не понимал. В один год ранней осенью пролив быстро забился льдами, и деда моего обратно не привезли. Наши думали, что с ним что-то случилось. А капитан этого американского китобойного судна очень уважал деда и в Номе (го?род на Аляске. — БГ) его не оставил, а увез к себе домой в Сан-Франциско. Дед умер в 1944 году, и я его хорошо помню. Он много рассказывал и об Америке, и о старой жизни, знал разные прибаутки, песни. Единственное — плохо, конечно, что его американцы виски научили пить.
А бабушку звали Пайна. Она была не из нашего рода лякагмит, а из рода сянигмыльнут. Я ее всегда называла бабушкой, но на самом деле она не моя кровная ба?бушка, а вторая жена деда. Когда он овдовел, то женился на Пайне. Я долго ду?мала, что она моя родная бабушка. Родной же была Агнагисяк, но она рано умерла, я ее не видела. Имя Агнагисяк переводится как «нехватка женщин»: у нее в семье были все братья — и она одна девочка.
У Пайны очень интересная история до замужества. Пайна со своей сестрой Унайку рано осиротели. Раньше ведь наши эскимосы из Чаплино ездили в сторону Анадыря на обмен с чукчами. Брали оленьи шкуры, мясо, камусы (шкуры, снятые с ног оленя; использовались для шитья обуви. — БГ), жилы, а отдавали торбаса (высокие сапоги из шкуры оленя или нерпы. — БГ), шкуры лахтака для подошв, дождевики из кишок моржа. Вот наши поехали и взяли этих двух сестер-девушек с собой, чтобы они там готовили, за водой ходили. Их зима застала в Анадырском районе рано, и они не смогли вернуться. Чукчи им помогли, ярангу поставили, оленье мясо давали. Но с одним условием — они попросили, чтобы им кого-то дали в па?стухи пасти оленей. А так как наши мужчины были заняты промыслом, отдали чукчам двух девушек-сироток в разные семьи. И моя бабушка попала к очень суровым деду и пожилой женщине. Вероятно, этот дед ее насиловал, потому что бабушка моя впоследствии была бездетной. И когда она пасла оленей, то волки нападали иногда на стадо. А когда волки нападали, она под какого-то оленя пряталась и там сидела. За это ее хозяева били. В общем, плохо она жила.
С подругой Валентиной Укутлю, Ленинград, 1959 год
Бабушка вспоминала, что однажды было просто как в сказке. Она увидела среди стаи волков женщину с длинными волосами. Пайна начала говорить ей: «Ты женщина, и я тоже женщина, не дай волкам напасть на мое стадо». И вдруг стая остановилась, развернулась и убежала в другую сторону. Бабушка говорила, что эта женщина была вожаком стаи. Мне рассказывали, что волки крали раньше детей и растили у себя в стае. И это не Маугли, а чисто чукотский рассказ. Бывало еще, что люди терялись в тундре, оставались там и становились дикими. В годы войны наши охотники как-то возвращались с охоты и почувствовали, что кто-то на них смотрит. Оказалось, мужчина с копьем. Они не стали его убивать, а начали вверх стрелять, чтобы он убежал. Бывало, что и эскимосов уносила льдина, а потом человек оказывался на берегу в неизвестном безлюдном месте и был вынужден выживать.
В общем, к весне бабушка надумала сбежать. Копила потихоньку и припрятывала сало, сушеное мясо, рыбу, а потом пошла на дежурство и все, что приготовила, с собой взяла и побежала. Очень она долго шла в сторону моря. Ей и волки попадались, и медведи. И пока она шла, ела все по дороге, что у нее было, потом ловила белую речную рыбу, ела растения. У обуви подошва стерлась, так она сдирала кору с кустиков и привязывала ее к ступням. Потом, когда кора стиралась, привязывала новую. В общем, вышла бабушка в Уэлькаль (эскимосское село в Иультинском районе. — БГ). Там тоже эскимосы были. Чаплинские вельботы, заехав в Уэль?каль, забрали ее, и уже в Старом Чаплино она вышла замуж за моего деда.
Маму звали Янна. Она была старше отца по возрасту, так как должна была выйти замуж за его старшего брата. У нас ведь раньше выдавали по сговору, заключенному еще в детстве. А старший брат умер, и по закону она перешла его брату. Это положено так было. Еще принято было, если умирал мужчина в семье, а у него жена и дети оставались, то его младший брат должен был жениться на вдове, чтобы семью поднять. Мама была воспитана в традиции. Ее отцом был шаман. Он со?блюдал все праздники обрядовые, а она у него научилась.
У меня было три сестры и один брат. Брат родился в 1924 году, и его звали Итхуткак, что переводится как «занесенный в ярангу». В 1913 году родилась моя старшая сестра Агнагисяк, названная в честь бабушки. Сестра Ухсима родилась в 1915 го?ду и выросла у бабушки и дедушки. Она бы?ла им как дочь. Потом Кураса родилась в 1930 году. И я родилась последней, в 1934-м. Между Ухсимой и Итхуткаком пятеро де?тей умерли: четыре брата и одна сестра. И мама убедила отца уехать из Старого Чаплино, сказала: «Не могу хоронить де?тей без конца». И семья переехала в место, где когда-то жили наши предки, где и я ро?дилась, — в Укигьярак. Я теперь понимаю, что, вероятно, в той яранге была какая-то инфекция, из-за которой дети не выживали.
Кураса означает «олень». А я — крик этого оленя, Айнана
Нас всех троих назвала бабушка Пайна. Так как она жила с чукчами, то назвала ме?ня и Курасу не по-эскимосски, а по-чукотски. Кураса означает «олень». А я — крик этого оленя, Айнана. Ухсима названа в честь дяди, который упал в море, смог вы?лезти на лед, но замерз, — Ухтыкак перево?дится как «вылезший» (Ухсима — жен?ский вариант мужского имени Ухтыкак. — БГ).
В яранге у нас всегда было очень тепло, все даже ходили по пояс раздетыми. Пол очень хорошо в яранге делали: сначала кассиопею стелили, потом траву еще и сверху кожу моржовую, потом мех — и опять траву. Только небольшая отдушина была, около которой висел нерпичий мочевой пу?зырь, чтобы злой дух какой-нибудь не залез. А летнюю ярангу мы покрывали чис?той желтой шкурой моржа. Я помню, еще совсем маленькой сижу в яранге, а на шку?ре дырка — значит, здесь выстрел в моржа был. И сквозь дырку яркий луч света. И я приняла этот луч за веревку. Хотела покататься на ней, как на качелях. И упала, ко?нечно. Думаю: «Что за веревка такая?»
Праздник в яранге, Старое Чаплино, 1901 год. Фотография этнографа В.Богораза.
Из коллекции Американского музея естественной истории в Нью-Йорке
Промышляли эскимосы охотой. Дело это тяжелое. Ходили, например, ранней весной на моржа на припай (неподвижный морской лед вдоль берега. — БГ) и, когда добы?вали моржа, быстро разделывали и быстро-быстро бежали назад, пока ветер не задул и пока короткий зимний день. И когда они доходили до берега, до того им было жарко, что аж пар шел, а кухлянки их (верхняя одежда из шкур. — БГ) были будто в соленой воде намочены от пота. В общем, надо было быть очень крепкими. А могло и унести на льдине: так, моего отца унесло однажды — еле спасся. Отец потом поехал на горячие ключи и принес в жертву суслика в благодарность за спасение.
Там, в стороне горячих ключей, есть по?минальный камень нашей семьи. Считается, что наш предок украл его у белого медведя. У нас мужчины всегда на море смотрят: вот он сидел и увидел, как медведь выныривает и то серый камень на припай ставит, то розоватый. Предок изловчился, схватил розовый и на сопку унес. До закры?тия Старого Чаплино мы осенью ходили туда на поминки (у азиатских эскимосов до сих пор сохраняется осенний поминальный день, когда семья разжигает костер и кормит предков. — БГ).
Там надо было забивать щенка. Хотя рас?сказывали, что раньше могли принести в жертву и детей — сирот. Это происходило, когда охотников уносило на льдине. Тогда они обещали отблагодарить духов, если спасутся. И по прибытии на землю могли совершить такое жертвоприношение. Мама попадала прямо в сердце щенка. Я маленькой была и их не убивала, а даже отворачивалась. Потом надо было разрезать брюхо, вытащить кишки и пройти через них. Так мы как будто переходили в хорошую светлую жизнь. Жертвоприношение щенка проходило каждый год. Мы сначала закалывали щенка, а потом уже кормили предков. И даже когда мы переехали в 1942 году в Старое Чаплино, каждую осень продолжали ходить в Укигьярак на поминки.
Старшая сестра Людмилы Ухсима в школе, Старое Чаплино, 1920-е годы.
Фотография А.Форштейна. Из коллекции Музея антропологии и этнографии им. Петра Великого
У нашей семьи были священные животные — горностай, который жил в нашей яранге, и ворон, который залетел в ярангу и помер там. Когда мама на поминки хо?дила, то созывала к огню не только наших предков, но и горностая и ворона. Еще ко?гда моя сестра маленькой была и сильно болела, то, чтобы она выжила, мама прикладывала к ней шкурку горностая — она снимает болезни. Мама кормила и землю предков — речку, море, ущелье, сопку, гору.
У нашей семьи были священные животные — горностай, который жил в нашей яранге, и ворон, который залетел в ярангу и помер там
У нас охотники кормили свою добычу. Если добывали животное, то гостеприимно его принимали. Извинялись перед ним, кормили его, разговаривали с ним, сказки рассказывали. С белого медведя снимали шкуру и голову заносили в ярангу, ставили ее около жирника (каменная плошка, запол?ненная тюленьим жиром, в которой горел фитиль из сухой травы. — БГ), открывали пасть и просовывали туда деревяшку, чтобы пасть была открыта. И всю ночь угощали, радовались, что добыли.
Почти все черепа добытых животных относили в восточную сторону. Так там они и лежали. Отдельно моржи, отдельно медведи, отдельно лисы. А у медведя спра?шивали, куда он хочет пойти: на восток или на запад. К черепу привязывали веревочку и потом к этой веревке палку, и кто умеет, тот поднимал, и куда голова скатывалась, туда и несли череп.
Еще у нас был семейный праздник — Камыхтак. Около столба в яранге зажигали жирник и готовили еду. Были специальные миски, которые привозили из Аме?рики, — у индейцев покупали. Готовились серьезно к этому празднику, еду откладывали — оленье мясо, нерпичье, рыбу. И ни?кто не мог попробовать или даже понюхать его до праздника — оно было священным. Отец в яранге над жирником привязывал веревочкой из жил оленя деревянное изо?бражение кита, потом отец и мать надевали белые, очень красивые американские дождевики из моржовых кишок, украшенные хохолками птичек. Это были обрядовые праздничные плащи. И вся посуда была тоже только праздничной: ее вытаскивали только на праздник, а потом убирали, чтобы даже никакая собака не понюхала.
Мы становились по двое около жирника, над которым висел кит. Например, моя сестра Кураса брала кита и пускала его мне, а я должна была поймать. А потом она ло?вила. Значит, мы перешли в хорошую жизнь. И так каждый член семьи. Потом мама с отцом уходили на берег и там кормили море: бросали в воду ку?сочки еды. Праздник проходил зимой, когда промысел заканчивался.
Я видела, как шаманы в нашей яранге проводили камлания. Сначала они кушали, разговаривали, а потом все-все убирали. И шаман садился перед жирником, который гасили, и пел в темноте. Он собирал своих духов. Свистел, например, как птичка. У всех свои духи были: у кого птица, у кого собака, у кого волк. Они пели в темноте, предсказывали и наказывали, что нужно было сделать, чтобы, например, вылечить человека.
Есть место по дороге в Провидения (поселок городского типа, находившийся в 50 километрах от Старого Чаплино. — БГ), где собаки иногда останавливались и дальше не ехали. И тогда нужно было либо укусить собаку за ухо до крови, либо самому каюру (погонщик нарт. — БГ) пописать. У брата так однажды случилось: собаки бегут, но на одном месте нарты не движутся. Он приехал очень напуганный и после этого сильно заболел. Мама испугалась и пригласила к нам сирениковского шама?на. Шаман пришел и попросил чижи (вы?сокие меховые чулки. — БГ). Он их поставил себе на голову и сказал, что если чижи сами развернутся, то сын поправится. Они развернулись. Потом он взял кухлянку. По?ложил перед собой, а мы держали ее за ру?кава. Кухлянка должна была сама встать. Мама и Кураса держали. А Кураса же школьница — она не верила. И когда ша?ман начал петь, кухлянка начала подниматься. Кураса давай проверять, тянула, отпускала, даже в рукав просунула руку. Никак не могла поверить шаману. Он тогда сказал: «Девочка мне мешает». Вместо нее стал держать кухлянку мой двоюродный брат Ахкива.
Ахкива тоже шаманам не особо верил. У него был друг Аглю, одногодок — они оба 1916 года. Он стал шаманом. Как-то в коридоре Ахкива мотор делал, а Аглю помогал ему. Ахкива говорит: «Ты объявил себя ша?маном и поэтому всех дурачишь». Это Аглю очень задело. У нас таз был в коридоре, а в тазу — моржовая голова: ее поставили киснуть, чтобы шкуру снять и потом все мясо, а голову не выбрасывали, а собирали несколько штук, проводили обряд и все в одно место уносили. Аглю увидел таз с головой, и вдруг челюсть стала стучать зубами. Я сама это видела, я рядом там играла. Уж не знаю, как это он сделал. Ахкива все равно не поверил. Тогда Аглю попросил дать ему дощечку и колокольчик. Он их взял, что-то сказал — и вдруг дощечка вместе с колокольчиком полетели и сделали круг в комнате. Я своими глазами это видела! Наверное, он обладал какой-то очень сильной энергией. В общем, Аглю убедил брата.
Раньше был распространен обычай обмена женами. Хотели как-то, чтобы мой отец на ночь обменялся женой с другим эскимосом, но мать не позволила
Раньше был распространен обычай обмена женами. Хотели как-то, чтобы мой отец на ночь обменялся женой с другим эскимосом, но мать не позволила. Это проис?ходило, например, когда в семье одни де?вочки рождались. И еще — мы же часто создавали семьи с людьми из своего рода, и обмен женами существовал, чтобы было смешение крови. Было и двоеженство. На?пример, в Чаплино один эскимос Апалъюк имел две жены.
Школа в Старом Чаплино. 1950-е годы
Как только дети рождались, они были уже обещаны кому-нибудь в жены или мужья. Я в школе дружила с одним мальчиком, Федей Куяпой. А ему обещали уже Марию Сигунылик, и мне все говорили: «Айнана, не туда лезешь!» Мои родители тоже сговорились. Мне жених достался из нашего рода — несимпатичный мальчик, еще к тому же и заикался он сильно. Его звали Якыта. Когда я училась в 9-м классе, дядя Якыты пришел к матери и говорит: «Надо, чтобы Айнана перешла к нам. Пора ей при?выкать». А мать ему: «В каком мире ты жи?вешь? Такого теперь нет. Айнана к вам не пойдет». Мне так было неприятно. Конечно, я бы и сама не пошла.
До советской власти была распространена добровольная смерть. Мой дедушка с маминой стороны, Аяхта, добровольно ушел из жизни. Он был очень болен и сильно страдал, и его родные повесили. Наверное, он попросил сына себя убить. Но и при Советах я слышала, что среди оленеводов такое случалось. А вот в Чаплино уже этого не было. Вообще, Чаплино — это очаг советской власти. Народ чаплинский очень послушный, и они очень быстро приняли современную жизнь. И праздники перестали проводить, потому что это запрещали в советское время.
В честь Аяхты назван сын моего двоюродного брата, который живет в Америке.
Большинство эскимосов чукотский язык знали раньше хорошо. Потому что чукчей было много и с ними надо было общаться, а эскимосский сложный, они его и не учили. Чукотский был на?шим языком общения. Я тоже владею чу?котским. Женщины говорили хуже, а мужчины же общались, ездили, менялись.
Нас воспитывали в уважении к чукчам — это большой народ, и нам без них никак нельзя. Мы получали от них одежду — оленьи шкуры на кухлянки
Нас воспитывали в уважении к чукчам — это большой народ, и нам без них никак нельзя. Мы получали от них одежду — оленьи шкуры на кухлянки. И надо всегда было очень хорошо принимать их. Чукчам ведь еще тяжелее, чем нам: пурга или не пурга — они круглые сутки пасут оленей. Специально для обмена на ярмарку мы шили дождевики из моржовых кишок, шили торбаса, изготавливали подошвы из лахтачьей шкуры. Я хорошо помню, что в годы войны не хватало сахару и чаю, но все равно мама откладывала и нам не давала, потому что на обмен надо было ехать к оленеводам. Они же там в тундре живут, а мы у берега, больше общаемся с русскими. Если чукча, например, показывал на что-то в доме, что ему приглянулось, то ему отдавали эту вещь без всякого разговора. У нас дома висели морские часы. Чукча спросил: «Для чего они?» Отец объяснил. И чукча сказал: «А мне нравится!» И отец отдал ему их. Брат говорит: «Он же не понимает! Зачем ты отдаешь?» Но так было нужно сделать.
У нас и конфликты с чукчами были раньше. Совсем давно. Они нападали на эскимосские села, брали в плен людей, разоряли. Недалеко от одной сопки у горячих ключей есть озерцо. И в том районе есть красные камни. Есть легенда, что чукчи напали весной, а наши их встретили, дали отпор, разули чукчей, порезали им ступни и пустили по этому озеру. И столько было крови, что камни окрасились в красный цвет. Это мне мама рассказала, а мама услышала от своих.
Ежегодно вельботы ездили на Аляску в начале июня или в конце мая (до начала холодной войны сибирские эскимосы под?держивали постоянные контакты со своими родственниками, жившими на острове Святого Лаврентия, штат Аляска, находящегося в 60 километрах от азиатского материка. В 1989 году эти контакты были возобновлены. Коренным жителям обоих берегов Берингова пролива больше не нужна виза для поездок друг к другу в гости. — БГ). Потому что позже волны большие уже и ездить было опасно. И мама, и папа ез?дили на Аляску. Но детей не брали. Туда возили камусы, которых там нет, оленьи жилы, кору ольхи, оленьи шкуры. А оттуда привозили чай, сахар, жвачку, ткани, моторы. К нам приезжали в гости наши аляскинские родственники: племянник моей мамы там жил. Старший брат жил в Америке, а младший — Ахкива — с нами. И старший Ахкиву уговаривал в Америку переехать, пока у него семьи нет. Я очень переживала. Но он не поехал.
Когда американцы перестали покупать песцов, то какое-то время у жителей острова не было ни сахара, ни табака, ни муки. А у нас все это было. Я помню, когда вельботы с Аляски причалили, то первым де?лом приехавшие просили закурить. Оказалось, что у них ни чаю, ни табака нет, — все у нас купили.
Обычно, когда аляскинцы приезжали, все бежали на берег и разбирали своих родственников. Но прежде нашим нужно было кинуть камень в их сторону, чтобы их духи не переехали на нашу сторону, чтобы болезней не завезли. Такой был обряд дезинфекции. А когда аляскинские гости заходили в дом, у порога нужно было разжечь костер, и приглашенные должны бы?ли пройти обряд очищения огнем — перешагнуть через костер, чтобы не принести с собой болезни. Мы так же делали на Аляске. А потом они приняли христианство и перестали так делать.
Я очень хорошо помню, что у нас было очень много американских инструментов, бинокли, часы, платья. Когда приезжали островитяне, обязательно устраивали соревнования по бегу, прыжкам, борьбе, танцы и песни.
Кураса на Аляске, 1990-е годы
В 1942 году мы переехали в Старое Чаплино. В этом же году умер мой отец. Как-то был очень сильный ветер, и сзади яранги оторвало кусок. Папа пошел прибивать, залез на бочку, прибил, и у него стало плохо с сердцем. Я пришла из школы, а он в коридоре сидит одетый. Я говорю: «Ты что?» А он тихо так: «Да я посижу». Видимо, у него был инфаркт. Потом вечером зашел, лег в ярангу и говорит: «Вы не бойтесь, со мной ничего не случится, я не по?мру». Мы ушли к дяде, и он умер. Его хоро?нили уже в гробу, по-русски. Когда человек у нас умирает, то ему на живот кладут камень. И перед каждой едой камень чем-нибудь мажут, как будто он с нами кушает, а на похоронах этот камень в гроб кладут. А раньше и после похорон еще на пять дней оставляли камень дома и там его кормили, а потом уносили на могилу.
Русских я впервые увидела в Старом Чаплино. Это были учителя, пограничники и фельдшер. Я их сначала боялась. Но они очень хорошо к нам относились, никогда не обижали, не унижали. Многие не умели делать то же самое, что и мы. Например, торбаса завязать. И я думала: «Взрослые люди, а совсем не умеют одеваться. Торбаса даже не умеют завязывать». Отец мне всегда говорил, что они приехали нам помогать, учить читать и писать. Отец работал с русскими на Пловере, он хорошо говорил по-русски. А мама — совсем чуть-чуть.
Я пошла в школу с первого класса и по-русски не знала ни слова. А нет, одно знала — «мотор». И то гордилась своим знанием. До сих пор не пойму, как я выучила русский. Первое полугодие я ничего не по?нимала, а потом начала понимать больше. Когда я в школу пошла, у меня было три имени. Сначала меня учительница назвала Наташей. Потом через несколько дней решила, что имя Наташа мне не подходит, и назвала Галей. Потом сестра вспомнила, что у нас старшую сестру по-русски Галей зовут. И тогда меня назвали Людмилой. У меня были очень плохие отметки сначала, а потом я стала отличницей. У нас в классе говорил по-русски только Володя Ятта. У них в доме жила Екатерина Рубцова (лингвист, автор эскимосско-русского сло?варя. — БГ), она его и научила. Он у нас в классе был переводчиком и издевался над нами — неправильно переводил, а по?том смеялся.
Ботинок не было во время войны — не завозили. Все знали, что война идет. И мужчины добывали песцов, сдавали моржовые клыки — все это была помощь фронту. Га?зеты приходили, и я в них видела Зою Космодемьянскую, учительница рассказывала, как Александр Матросов закрыл своим телом амбразуру дзота. Мы все слушали радио, а Майна (первый учитель-эскимос. — БГ) переводил нам на эскимосский язык. Японцы тогда топили торговые суда, и поставка продуктов с материка совсем почти прекратилась — не было чая, масла, сахара. Хлеб был, но его тоже не хватало. Но мы не голодали — мы ведь могли есть и нашу традиционную пищу.
Когда я в школу пошла, у меня было три имени. Сначала меня учительница назвала Наташей. Потом через несколько дней решила, что имя Наташа мне не подходит, и назвала Галей. Потом сестра вспомнила, что у нас старшую сестру по-русски Галей зовут. И тогда меня назвали Людмилой
Я школу окончила в 1954 году. Я бы и раньше окончила, если бы мама меня на время не забрала из школы. Дело в том, что в четвертом классе я уехала в Провидения, так как в Старом Чаплино была только начальная школа. А туда после войны перевезли армию Рокоссовского. Они издевались над женщинами, избивали их. Почти каждую ночь ломились в дом, стучали. А мы с сестрой Агнагисяк жили с бабушкой. И она каждый раз прятала нас под топчан: сядет на него и сидит. Бабушка говорила, что лучше пусть ее убьют, чем детей. Нас никто от них не защищал. Мы сами защищались. Они были очень жестокими. Нельзя было вообще выходить на улицу. А потом одного поймали, заставили могилу вырыть и расстреляли.
Один солдат хотел как-то даже изнасиловать мою сестру. Он пришел к нам в дом, сломал дверь. Она погоны с него сорвала, укусила, а я быстро лампочку вывернула, и мы сумели его вытолкать. Сестра на следующий день пошла жаловаться. Она сказала, что у него должен был остаться след от укуса. Его нашли и взяли. И друзья этого солдата приходили, рубашки какие-то приносили, упрашивали ее в суд не подавать, говорили, что они всю войну прошли. Она ото всего отказалась и подала в суд. Я была свидетелем, все рассказала, как это было. Потом был военный трибунал, и ему дали 8 лет. В общем, я проучилась в Провидения только полгода — мама меня больше туда не отпустила. Уж лучше пусть я буду неграмотной, думала она, чем меня там убьют. Потом уже приехал Родион Ма?линовский. Он общался с коренными жи?телями, они высказывали ему свое недовольство, рассказывали обо всех этих преступлениях, и командование всю армию убрало из Провидения. В 1947 году я вернулась доучиваться в Провидения.
Семья Гальмуи около своей яранги, Старое Чаплино, 1920-е годы.
Фотография этнографа А.Форштейна. Из коллекции Музея антропологии и этнографии им. Петра Великого
В интернате было не очень тяжело. Дети быстро приспосабливаются. Я была там одна эскимоска, все остальные были чукчами. Но меня спасало знание языка — я же говорила по-чукотски. Преподаватели были роскошными, учили нас очень хорошо. Правда, ботаника мне тяжело давалась. Все эти пылинки, тычинки — я просто ни?чего не понимала. Но я заучивала тексты из учебника и рассказывала, будто бы знаю, а на самом деле ничего не понимала, что рассказывала. А еще у коренных та?кая черта есть: если чего-то не знают, они просто стоят и молчат как истуканы. Преподавателем русского языка была Покров?ская Екатерина Михайловна. И она всегда со мной занималась дополнительно. Я очень хорошо помню, как учила отрывок из поэмы Некрасова «Мороз Красный Нос». Там девушка Дарья замерзла и взяла топор — «машинально». Я запомнила эпизод и это слово — машинально. И потом постоянно его использовала: «Я сделала это машинально». Даже если не машинально. Просто мне слово очень нравилось. Я, конечно, еще совсем не понимала античную историю и сельское хозяйство. Помню, в начальной школе была за?дача о лифте. И учительница нам объясняла, что такое лифт.
В Провидения мы в баню ходили. Были, правда, русские, которые говорили: «Вот этих бы чукчей пускать после того, как все пройдут!» А другие на них ругались: «Они на родине у себя находятся!» В общем, рус?ские ругались между собой, а наше дело — выкупаться и домой бежать. Мы не реагировали, что кто-то нами брезговал. В интернате нам, кстати, запрещали говорить на родном языке. Мы могли говорить на эскимосском только в своих комнатах, когда никто не слышал.
В интернате я первый раз грибы попробовала. Я сначала боялась, не хотела, но меня сестра Ухсима приучила. Она была замужем за русским. Еще в детстве мы с Курасой и мамой ходили на горячие ключи и там собирали ивовые листочки. Там много грибов росло. Мы с Курасой их пинали и говорили: «Чертово ухо, чертова палка!» (в эскимосском языке слово «гриб» дословно переводится, как «уши дьявола». Эскимосы до прихода русских опасались есть грибы. — БГ). Мама никогда грибов не ела.
В 1954 году я поехала учиться в Ленинград, в Институт имени Герцена. Я очень хотела стать учителем. Сначала я полетела в Анадырь, из Анадыря в Магадан, потом до Охотска, затем до Хабаровска. Оттуда уже до Иркутска и потом на Москву. Восемь дней летела до Москвы. В Хабаровске я первый раз увидела нищих. Смотрю, им копей?ки дают. И я думаю: «Что на копейки ку?пить можно?» И дала им несколько рублей. Какой-то мужчина подошел ко мне и говорит: «Ты откуда?» Я говорю: «Из Провидения». Он меня отвел в свой кабинет и го?ворит: «Ты без денег так останешься!» Оказался из полярной авиации. В общем, принес мне ужин, дал диван для сна и за?претил выходить, а утром отправил на са?молет. Очень мне страшно было, я же была одна совсем.
В Москве я стала расспрашивать, как до?браться до Ленинграда. Сначала надо было доехать до площади Свердлова, по?том на Сокольническую линию перейти и до Ленинградского вокзала. А я же ничего не знаю — первый раз в жизни вижу эскалатор, поезд. Ужас просто! Один мужчина мне показал, как вступить на эскалатор. И повел на поезд. Сел с чемоданом моим и уехал. А я осталась на платформе. Ну я села на следующий поезд, вышла, ищу его — его нет. Вернулась на предыдущую станцию — а он там с чемоданом. Мужчине этому уже некогда было со мной возиться, и он нашел какого-то старичка мне в провожатые: «Вы ее за руку держите, ее вообще нельзя никуда отпускать». Старичок меня привез, расписание показал. И у кассы я поняла, что мне не хватает денег. Я за день всего один пирожок съела, и спать хочу, и к кому обратиться — не понимаю. Считаю, считаю деньги, но их же больше не становится от того, что я их считаю. Потом уже люди стали в поезд на Ленинград садиться. Ко мне подошла женщина. Когда она узнала, что я с Чукотки еду учиться в Ленинград и у меня не хватает денег, пошла и сама купила мне билет. Это оказалась семья врачей с Сахалина. Они нивхов знают, увидели, что я похожа, и повезли меня в Ленинград. Очень мне везло на хоро?ших людей.
Они меня взяли к себе домой в Ленинграде. Там я переночевала. Накормили меня, чаем напоили и подарили ананас. Я им говорю: «Можно я этот ананас возьму с собой в общежитие? Там у меня землячки. Мы вместе и поедим». Они не могли меня проводить до самого общежития, но сказали, что туда едет 44-й автобус. Я подошла к водителю, а он ехал в депо. Очень попросила меня отвезти, и он со?гласился. Так я одна ехала в автобусе. При?вез меня, деньги я ему даю молча. А он мне говорит: «Не надо денег. Вы, китайцы, все такие скромные!» Меня потом еще не раз принимали за китаянку. В об?щем, нашла я общежитие, но сначала надо было сделать рентген, чтобы определить, не больна ли я туберкулезом. Вышли чукчи-землячки, обрадовались мне и начали помогать. Дали в общежитии постель и комнату. Я жила в одной комнате с чукчами, хантами и манси. До сих пор думаю, как я сумела выдержать, как я сумела до?ехать. Люди хорошие попадались все время — так и доехала.
Приготовления к обряду кормления предков.
Засушенное оленье мясо в руках у Людмилы - традиционное праздничное блюдо эскимосов, Старое Чаплино, 2011 год
Очень трудно выразить словами, какую красоту я увидела в Ленинграде. Меня очень поразила Дворцовая площадь и больше всего Александрийский столп. Ленинградцы были очень вежливыми, всегда готовыми помочь. Милиционер мог рассказывать об истории города, просто так, жители провожали, куда надо, если ты у них спрашивал дорогу. Мы ходи?ли с одной эскимоской в Консерваторию на концерты. И она мне говорила: «Когда будут кричать «Браво!», мы с тобой должны кричать «Пинихтук!» («хорошо» на эс?кимосском. — БГ). Она была первой пионеркой в Наукане. В Консерватории я впервые услышала органную музыку. Она мне очень понравилась, потом уже, в Прибалтике, я ходила в костелы на концерты.
Вот ненцы по-русски плохо говорили — они же в тундре кочуют, оторваны от русских. И речь у них не очень развита. А у меня были хорошие учителя. Мне и за?писывать лекции было легко. Многие студенты брали у меня мои конспекты переписывать. Когда я поступила, я очень старалась. Я даже не ожидала от себя такой работоспособности. Первую сессию сдала на одни пятерки. Ежемесячно посылала маме часть стипендии. А на втором курсе меня пригласили в издательство работать — они издавали эскимосскую литературу. И оклад был очень большим — 1 000 рублей. Это были очень хорошие деньги. В общем, я была довольно богатой студенткой. Часто ходила в театр — в Мари?инский, Драматический, где был руководитель Товстоногов. Первой оперой, которую я прослушала, была «Иван Сусанин». Мне было так тяжело! Я засыпала, ничего не понимала. А потом мне было уже интересно ходить. Мне очень нравится «Аида», произведения Бородина. Я ходила с подружкой-чукчанкой.
«Я эскимоска, я ем мерзлое мясо, а не сырое, и цивилизации я поддаюсь, как видите»
Однажды в Ленинград приехали канадцы — посмотреть на эскимосов. Они знали, что в Герцена учатся северяне. Их все ин?тересовало — как мы живем, какое образование получаем. И один канадец спрашивает: «А правда ли, что эскимосы едят сырое мясо и поэтому не поддаются цивилизации?» Я ответила: «Я эскимоска, я ем мерзлое мясо, а не сырое, и цивилизации я поддаюсь, как видите». Потом опять странный вопрос: «А правда ли, что эскимосы Чукотки не умеют пользоваться но?жом и пищу рвут зубами?» Я говорю: «Мо?жет, ваши эскимосы такие дикие? Вы зна?ете, сколько наших эскимосов работают механизаторами, мотористами, трактористами? Зубами мы пищу не рвем». Потом в институте меня хвалили, что я хорошо ответила.
Плавать я не умела, и одна корячка, Федотова Таня, учила меня за городом плавать в озере. А там дно неровное. Она меня держит за руку, а я иду по дну. Потом я шагнула, в яму провалилась и утонула. Дышать нечем, плавать не умею и только думаю: «Что же будет с моей мамой, если я утону?» И от ужаса этого я начала быстро махать ногами и руками — и всплыла. А ко?рячка растерялась. Как я всплыла, она ме?ня за волосы схватила и начала кричать: «Помогите, тонем!» Меня к берегу доставили. Еле дышу: в легкие вода попала. А чукчанка, моя подруга, тоже плавать не умела. Она, пока я тонула, вдоль берега бегала и кричала: «Айнана тонет! Айнана тонет!»
Северные народности — они все разные. Вот якуты всегда были жуткими националистами. Мы их как-то не очень воспринимали за северян. На любом мероприятии дальневосточники всегда объединялись — коряки, чукчи, эскимосы, нивхи, нанайцы, удэгейцы — и противостояли Сибири или саамам. А Новый год мы начинали праздновать в два дня — когда он на Чукотке наступает. Убегали с лекций поздравлять своих и уже до самой ночи только и праздновали. Мальчишки, конечно, к вечеру напивались уже. Ругали нас, конечно, но очень уж хотелось встретить Новый год со своими.
Мне очень нравился Зоологический музей. Потом я ходила в Арктический музей — там были и байдары, и нарты. В зоопарк мы любили забегать. Говорили: «Пошли к землякам!» Там же северные олени были, белые медведи, песцы, лисы.
Вот по асфальту было очень тяжело и неудобно ходить первое время. И мы часто с чукчанкой Валей Укутлю заглядывали на Марсово поле, снимали обувь и потихонечку по земле ходили босиком. Потом дома, окружавшие нас со всех сторон, давили сильно. Горизонт же виден на Чукотке почти отовсюду. И мы, когда была возможность, уезжали на Финский залив. Там море, чайки — все напоминает Чукотку. Пока я училась, я посещала кружок вязания, кулинарный и лекторский кружки. Поэтому я умею выступать на конференциях.
В 1957 году в Москве был фестиваль мо?лодежи. Меня пригласил Юрий Анко (эскимосский поэт и летчик. — БГ). Он жил в Лефортово и выступал в эскимосском национальном ансамбле, в котором танцевал в нерпичьих шкурах, по пояс раз?детый. Меня приняли, и я стала членом делегации. Дали карточку, по которой бесплатными были парикмахерская, химчистка, все концертные залы. А кормили как хорошо!
Нас москвичи постоянно принимали за китайцев. И мы им объясняли, что мы советские. А они все равно кричали: «При?вет китайцам!» Везде в Москве было чи?стенько. Автобусов много было. Нас приветствовали люди постоянно — воду давали, конфеты. Но мне Ленинград все равно больше нравится. В Москве все толкаются, и кого ни спросишь улицу — никто ничего не знает. Когда фестиваль был, конечно, было легко. А в будние дни тяжелее.
В 1959 году я закончила учиться и уехала на Чукотку. Меня распределили преподавать в школе в Анадырский район. Там коренные жители — эвены и чукчи. Я там год преподавала и много болела. Я все-таки привыкла к морскому климату. И по?том, я же преподаватель эскимосского языка. Я просила, и они меня отправили в Новое Чаплино. Чаплинские дети меня называли Айнаной, тетей Людой, один мальчик — Айнан Ивановной. Я ходила на уроки к другим учителям, училась у них преподаванию. В Чаплино я про?работала три года, а потом уехала преподавать в Провидения.
В классах иногда были проблемы между приезжими и коренными. Но учителя бы?стро пресекали такие конфликты. Проблемы возникали с вновь прибывшими с материка. А те русские, которые жили давно, воспринимали нас как своих, и для нас они были своими.
В то время поселок был очень дружным. Не было такого, что каждый жил сам по се?бе. Всего с Уреликами (поселение напротив Провидения через бухту, заселенное после войны в основном пограничниками и их семьями. Сейчас полностью заброшено. — БГ) население насчитывало 10 тысяч человек. И даже собирались сделать город имени Дежнева. Но в это время распался Советский Союз, и сейчас в Провидения живут чуть больше 2 тысяч человек (после распада СССР с Чукотки уехало две трети населения. — БГ). Голод начался, снабжения не было. Приезжие уехали, а коренных в Провидения было немного. А на материке все-таки земля кормит.
Провидения был большим портом. Мно?го судов приходило, все активно строилось, даже сделали бетонный завод, чтобы блочные дома делать. Связь с материком была хорошая, и вообще Провидения был ухоженным и чистым городом. Были скотоводческие фермы, парники. Теплицы снабжали детский сад овощами. Продавалось свое молоко. Морпорт организовал лагерь для детей на старочаплинских го?рячих ключах. Там был отличный бассейн. Сейчас, увы, все разбито.
Людмила и ее муж Николай Панаугье.
В 1959 году я вышла замуж за эскимоса Николая Панаугье. Мы росли вместе в ин?тернате, но, вообще, я за него не планировала выходить. Я его боялась. Мои все се?стры вышли замуж за приезжих. Их мужья уехали на материк, а жены остались одни на Чукотке.
И я дала слово маме, что выйду замуж за эскимоса. Не могла ее обмануть. Потом немного жалела, конечно. В Ленинграде я дружила с одним сочинским моряком. Хороший такой… Потом он ко мне приез?жал в Провидения, писал мне. А я уже за?мужем была за Панаугье. Моряк этот приехал в Провидения, когда у меня уже дочь была. Панаугье работал в порту, и как-то он пришел и сказал: «К тебе ухажер приехал». Я говорю: «Какой ухажер? У меня нет ухажеров. Как его зовут?» — «Не знаю, не познакомился». Я пошла в школу, и вдруг кто-то зовет: «Люда, Люда!» Я не обернулась. Потом кричит: «Айнана!» Это был тот самый моряк Григорий. Я ему сказала: «Приходи к нам в гости». А он: «Я догадал?ся, что твой муж очень ревнивый». Я ему сказала, что завтра пойду в Чаплино пешком к дочери. И он пошел со мной и все возмущался: «Как твой муж тебя одну мог от?пустить так далеко! А вдруг тебя обидят?» Я ему говорю: «У нас никто не обижает».
Потом он уезжал из Провидения и сказал, что встанет на мостик ледокола «Сибирь» и у него будет белый платочек. В тот день муж с друзьями пировал, а когда ледокол начал отходить, они пошли провожать ко?рабль. И я с ними пошла, в стороне встала. И смотрю — стоит Григорий с белым платочком. Я больше его уже не видела. Не знаю, где он. А с мужем мы жили только 11 лет, из которых по-настоящему я прожила с ним лет 5, потому что его постоянно отправляли на море на Колыму и во Владивосток. Он работал судоводителем. Иногда я думала: «Зачем я вышла замуж за эскимоса?» Но он был хорошим человеком, красивым, коренастым. У нас с ним две девочки. Так как мы оба выросли в ин?тернате, то говорили в основном по-русски, иногда только по-эскимосски.
Я дала слово маме, что выйду замуж за эскимоса. Не могла ее обмануть. Потом немного жалела, конечно.
Я какое-то время жила с его семьей в Си?рениках (древнее эскимосское село в 50 ки?лометрах от Провидения. — БГ). У них квартира была очень маленькой. И еще у них обычай был — форточки не открывать на ночь, чтобы дух какой-нибудь не за?летел. Духота такая! Я ночами не спала почти, часто на улицу выходила.
Николай был очень ревнивым, ко всем ревновал меня. Кто-нибудь посмотрит на меня, и он говорил сразу: «Вот такие люди к тебе, наверное, ходят, пока меня нет». А я как мышка жила, в кино не ходила, никуда не ходила — только на работу и домой. Он здоровым таким был! Иногда нас всех поднимет сразу. В Сирениках че?рез речку переносил меня и двух дочек. А сестры его не очень хорошо относились ко мне. Все время подчеркивали, что я чап?линская, а не сирениковская. И отцу его это тоже не нравилось.
Потом Николай стал выпивать. Это большая проблема. Но я все так делала, что дети ни о чем не догадывались. Умер он 16 декабря 1970 года. Ему нечаянно голову пробили крюком во время пьянки с друзьями. Рана большая была. На второй день у него сознание начало изменяться, а на пятые сутки он умер.
С дочерью Аллой я говорила только на эскимосском. А у Ухсимы дети говорили только по-русски, и мама из-за этого сильно страдала: «Даже с внуками нельзя пого?ворить!»
Я примерно понимала, как составить учебник эскимосского языка. И в 1974 году с эскимоской Верой Анальквасак мы напи?сали букварь. Тогда Министерство образования проводило конкурс учебников, и на нем наш учебник занял первое место. В результате мне предложили работать в Московском институте национальных проблем образования, заниматься методикой преподавания эскимосского языка. Я согласилась. Я работала у себя в Провидения, но часто ездила в Москву с отчетами, в библиотеку. И так я незаметно проработала 22 года: писала программы, ме?тодички, учебники.
Потом мы сделали с Глебом Наказиком (чаплинский эскимос, знаток эскимосской культуры, преподаватель чаплинской шко?лы. — БГ) книгу для внеклассного чтения, учебник для первого и второго классов. Как-то надумали, чтобы перевели «Аленький цветочек» на эскимосский. Это оказалось очень трудным занятием. Но все-таки я старалась. Я перевела, чтобы не срывать работу издательства, но, честно говоря, до сих пор считаю, что не стоило этого делать.
Первый прилет эскимосов с Аляски на Чукотку состоялся 14 июня 1988 года. Поехали встречать гостей разные партийные деятели, администрация, а из эскимосов была только я одна. И меня все как окружили! Как начали спрашивать о своих родственниках! О ком ни спросят — умер, о ком ни спросят — умер. Одна бабушка по имени Ятылин меня по плечу ударила и говорит: «Что с вами случилось? Почему все поумирали?» Они были по срав?нению с нами долгожителями. Потом мы приехали в Провидения. И там такой длиннющий митинг устроили! Выступала моя сестра Ухсима и ее подружка детства Ора, с которой они еще в 1920-е годы игра?ли в Америке.
Все американцы почему-то покупали наши эмалированные горшки и керосиновые лампы.
Я очень хорошо знала своих родственников в Савунге и Гэмбелле (эскимосские поселения на острове Святого Лаврентия, Аляска. — БГ). Родители мне много о них рассказывали. В советское время люди в Чаплино скрывали, что у них есть родственники в Америке. Боялись. А я не скры?вала. В первый приезд американцев на Чукотку ко мне в гости пришли мои родственники. Они сначала всего боялись, спрашивали: «А это что? А это?» Я им гово?рю: «Ешьте! Никто вас травить не собирается!» Я их олениной угостила. А они увидели, что у меня есть горячая и холодная вода, все благоустроено, и удивились. Все американцы почему-то покупали наши эмалированные горшки и керосиновые лампы. В общем, интересно было. Надо сказать, что молодые эскимосы с Аляски лучше говорили на эскимосском, чем наша эскимосская молодежь. Но они говорят очень медленно, с национальной интонацией. А мы говорим быстро, с русской интонацией.
Потом мы поехали на Аляску с ответным визитом. И я нисколько не удивилась тому, что увидела на Аляске. Поехали в Анкоридж, пошли в большой магазин за покупками, и я хотела купить себе туфли. Только я их начала мерить, как набежала толпа корреспондентов. В общем, плюнула я и ушла.
В 1990 году мы создали общество эскимосов Чукотки «Юпик». На учредительное собрание в Провидения приехали эскимосы из Чаплино, Сиреников, Уэлькаля, Чукотского района. В 1992 году «Юпик» приняли в состав ICC (Inuit Circumpolar Council, Циркумполярный совет эскимосов — негосударственная организация, представляющая интересы эскимосов Гренландии, Канады, Аляски и Чукотки. — БГ). Понятно, что западные эскимосы живут намного лучше коренных народов Чукотки. Но я хочу сказать то, что сказал один чукотский охотник: «Они живут на?много лучше нас, но у нас лучше». Это потому, что мы дома живем. Мне не нравится жить в Америке. Мне дома лучше. Мы всю жизнь плохо жили, так что нам не привыкать плохо жить.
В Барроу, штат Аляска, 1996 год
В 1990-е годы нам на Аляске сказали, что если жизнь на Чукотке ухудшится, то они смогут нас всех вывезти на Аляску — всех азиатских эскимосов. Я так удивилась! Надо, наверное, нас сперва спросить, хо?тим мы или нет. Может, молодые и поедут, но я уже не поеду. Я была в Гренландии. У них давно рыночные отношения, они умеют зарабатывать, сохранили язык, по?тому что их много. Но только в России эскимосы сохранили традиционное веро?исповедание. Я как-то сказала своим американским родственникам: «Вы меня не агитируйте. Меня воспитывали родители, я не верующая, но я уважаю свою веру. И в церковь я не пойду». Мы тотемные люди, преклоняемся перед крупными животными, хищниками, природой, верим в духов. А в Сирениках многие приняли протестантскую веру, чтобы в Америку ездить. А я и так ездила. Лекции читала. Первую лекцию в Америке я прочитала в Университете Чикаго. И на гонорар смогла купить себе первый телевизор и детям что-то. С тех пор я много где побывала — в Канаде, США, Гренландии, Лондоне, Вене. Американцы меня много приглашали. Но пе?реезжать я не хочу. И по-русски я люблю говорить. А в эскимосском многих слов не хватает.
Мы тотемные люди, преклоняемся перед крупными животными, хищниками, природой, верим в духов. А в Сирениках многие приняли протестантскую веру, чтобы в Америку ездить.
В 1990-е годы на Чукотке был голод, дети в обморок даже падали (Чукотка была единственным регионом России, где в конце 1990-х годов был голод. — БГ). Все начали есть традиционную пищу, даже русские начали есть то, что мы едим. То?гда с Загребиным (Игорь Загребин, дирек?тор природно-этнического парка «Берингия». — БГ) я написала книгу о растениях Чукотки и о блюдах, которые можно из них готовить. Мы кормили детей кормовой мукой для животных — лепешки из них готовили. И в это время американцы очень хорошо помогали — гуманитарную помощь нам посылали. А Александр Назаров (губернатор Чукотки с 1991 по 2000 год. — БГ) был очень плохим губернатором. Он даже написал в Москву письмо о том, что я и еще некоторые коренные жители — враги России, потому что мы с Америкой связались. Это мы-то! Я всегда была патриоткой. А он подвел Чукотку к краю пропасти.
Эскимосский язык исчезает. И как восстановить? Надо, чтобы у людей была гордость за свой язык, за свою территорию. Эскимосы пить начали только в 1958 году, когда их против воли переселили из Старого Чаплино. Оторвали охотников от промысла, и им нечем стало заниматься. А раньше они все время проводили в море или на берегу смотрели в бинокль. Люди жили морем.
Я очень люблю Старое Чаплино. Но как уехала оттуда, 22 года там не была. Только сильно позже съездила с этнологами. Мы нашли место, где стояла яранга, в которой мы жили. Все чай пили, а я даже чай пить не могла — все время на улице была. Военные еще там снесли могилы. И я не знала, где были предки похоронены. Зато я нашла кусок камня, о который бабушка долбила сушеное мясо. И взяла этот камень с собой. Он мне очень дорог, до сих пор хранится в семье моей сестры.
Я очень люблю чукотскую природу. Мне нравятся все времена года. Я же там выросла. Мне никогда в голову не приходило куда-то уехать. Лето очень люблю, хоть оно очень короткое. А осенью у нас сбор ягод, кореньев, осенью оленеводы забивали оленей. Я люблю собирать дары моря после шторма. Люблю сидеть у моря. О чем я сейчас думаю? Думаю, что прооперирована на глаза и теперь не могу наклоняться. Может, мне надо какую-нибудь сидушку сделать, чтобы собирать растения. Сейчас ведь как раз самый сезон сбора начался…
Текст: Дмитрий Опарин
Фотографии: Алексей Лукин
