Новая-новая волна французского кино? Или отголоски старой-новой?
Сегодня публикуем интервью с легендарным Луи Гаррелем, который впервые срежиссировал полнометражную картину.
Редакция 1001.ру
Луи Гаррель стал известен миру благодаря «Любовникам» Бертолуччи. «Друзья» из Каннской программы — дебютная работа одного из самых ярких европейских актеров.
Два молодых мужчины и женщина. Хрестоматийная для французского кино геометрия. Но треугольник в интерпретации Гарреля своеобычный. Дело даже не в конфигурации: два француза и эмигрантка. Женщина здесь — камертон, точнее, полиграф, сканирующий чистоту, жертвенность настоящей дружбы. Эта необременительная, наполненная иронией и нежностью прогулка по Парижу погружает нас в мысли о природе дружбы и любви. В основе атмосферного кино в духе Новой волны — фильмов Ромера, Соте и Шеро — пьесы Мюссе и Мариво.
Гаррель — сумрачный харизматик, фатальный денди со статусом звезды — приехал на интервью в пятизвездочный отель «Интерконтиненталь» на велосипеде. Романтическая небрежность в одежде, нерасчесанная чернильно-черная грива, круги под глазами. Полное соответствие своему экранному образу. Экспрессивность и вдумчивая меланхолия. Пожаловался на бессонницу. Интересуюсь, что он делает, когда не спится. Оказывается, обожает гулять по ночному Парижу — прокручивает в голове свои идеи, сомнения. В частности, было непросто определиться с сюжетом его первого режиссерского фильма…
Гаррель: Я искал сюжет для двоих актеров. Подруга-писательница посоветовала: «Почему бы тебе не адаптировать пьесу, которую ты играл в театре, начиная с твоих 15 лет?» Это были «Капризы Марианны» Мюссе. Тогда я вспомнил замечательный фильм Жана Ренуара «Правила игры», который начинается с этой пьесы. Я сделал ее современную адаптацию и направил своему постоянному соавтору Кристофу Оноре. Так началась наша работа: отправляли друг другу мейлы с вариантами и изменениями сценария.
— Оправдали себя ожидания?
— Не могу сказать. Понимаете, даже когда в двухсотый раз выхожу на сцену в одной роли, не удовлетворен тем, что делаю. То же и с фильмом. Думаю, всегда буду обманут собой.
— Вашего главного персонажа не случайно же зовут Абель. Почему? Ведь его ближайший друг вовсе не похож на Каина.
— Важно было показать внутреннюю борьбу между этими привязанными друг к другу парнями. Я бы сказал, это история о странностях любви как слагаемом дружбы. Эти два человека так близки, досконально знают друг друга… пока не происходит какой-то щелчок, возникает трещина в отношениях. Здесь мы нащупали что-то новое. Это как отношения мужчины и женщины. У этой дружбы нет гомосексуального оттенка, нет социального аспекта. И они не самцы, доказывающие первенство победами над женскими сердцами. Дружба — это такая же любовь, но более многокрасочная. Французский философ Жирар Рене говорил о силе миметического желания. Когда в наших желаниях — мы лишь модели, копирующие желания наших «медиаторов», тех, кому мы подражаем. В отношениях — мы сложно устроенные отражения.
— Вас можно назвать наследником если не «французского кино», то известного клана. Сын режиссера Филиппа Гарреля и актрисы Брижит Си, успешно снимается ваша младшая сестра Эстер Гаррель. Известными актерами были дед Морис Гаррель и даже прадед. Вы обсуждали свой первый фильм с родителями?
— Дома мы разговариваем на профессиональном языке, разделяя общие взгляды на кино. Мне близок поэтический способ размышлений отца. Например, его формулировка: «Друг — тот, кто получает возможность убить вас, но этого не делает». Или: «Мои друзья — это мои разнообразные качества». Мы много говорили и с Морисом, моим дедом. О моих героях и их актерском воплощении. В фильме его впечатлила игра Винсента Макена, дед назвал его великим актером.
— В ситуации, когда двое любят одну женщину, приходится выбирать между дружбой и любовью. Что для вас более важно?
— Трагедия в том, что невозможно выбрать. Перед съемками я показывал своим актерам много французских фильмов. Но это был всегда один фильм. Основа британского и американского кино — Шекспир, нашего — Мольер, Мюссе, Мариво. Мы — спецы по части личных отношений, американцы — в большей степени погружены в политику, борьбу, предательство. Они — молодая страна натиска, мы — старая, где в почете ветхое кружево рефлексий: старая дружба, мучительные раздумья над философией любви. Тысячи вариаций на одну тему. Я понимал, что фильм будут сравнивать с классикой: «Жюлем и Джимом» Трюффо или с «Мужской силой», где два друга влюблены в героиню Марлен Дитрих. Но все эти сюжеты — лишь канва. Когда берешь известную всем основу, это трамплин для воображения: попытка сделать все иначе.
— Вы как-то заметили, что раньше мужчины были гладиаторами… А сегодня? Ваши герои — инфантильны, не слишком ответственны. Их можно сравнить со знаменитой парой комиков Лорел и Харди, но Клеман и Абель — белые клоуны.
— Порой кажется, что они глуповаты, эти великовозрастные парни. Их жизнь представляется манифестом безответственности. Однажды Луи Маль, вспомнив фильм «Затухающий огонек» о трагическом исходе одинокого человека, признался: «Я должен был снять этот фильм, так как хотел себя убить». Его спросили: «Почему мысли о смерти приходят к тебе в твои 30 лет?» «Меня душит депрессия». — «Отчего же? Ты богат и знаменит». — «Я измучен чувством, что обязан стать взрослым, ответственным». Понимаете, «взрослость» — не биологическое понятие. Прежде чем стать взрослым, ты должен убить себя вчерашнего. Я хотел снять кино про последний момент перед тем, как становишься взрослым. Мои герои уже давно должны быть ответственными, но все еще хотят играть с собственной жизнью. Есть предчувствие, что эта игра в любой момент может оборваться. А с ними и их отношения. Они будут разделены, свободны. И одиноки. Есть что-то радостное в том, чтобы быть свободным. И печальное…
— Ваша Мона — иммигрантка. Сегодня проблема с иммигрантами волнует европейцев. Но ваши герои словно о ней и не ведают.
— Я сознательно не касался этой темы. Я видел, как наша актриса Гольшифте Фарахани играет у себя в Иране, и чувствовал ложь в ее игре, которой нет в ее европейских работах. Там ей все время приходилось играть, каково быть женщиной в мусульманском мире. Ну да, ее гены, ее природа оставила на ее удивительном лице отпечаток вековой грусти. Но это вне социального. Я предложил: «У тебя нет какой-либо страны. Твоя единственная страна — кино, играй так, будто в ней рождена. Забудь о дискриминации».
— Гольшифте вроде раньше была арестована в Иране. Это же не совпадение, что вы ее выбрали на роль девушки, освобождающейся из заключения под подписку?
— Она никогда не была в тюрьме. Это был «домашний арест», ей не позволяли выезжать из Ирана.
— Почему вы не раскрываете причин ареста вашей Моны?
— Если бы я все объяснил, это придало бы фильму социальную направленность. Я не хотел этого. Я взял тюрьму как кризисную ситуацию.
— Ваши герои вообще не интегрированы в социальную жизнь. Один работает заправщиком и пописывает рассказы, другой пытается прибиться к кино. Да и над героиней, продавщицей сэндвичей, витает облако несчастья. Кажется, главный смысл их жизни — их отношения.
— Любой треугольник — поезд, который сошел с рельсов. Чувства путаются: кто любит кого? Когда мне было пять лет, я играл в фильме отца «Запретные поцелуи». Это была автобиографическая история. Там тоже был треугольник: режиссер, его жена и актриса, которая в фильме режиссера играет его жену. Среди исполнителей были мой дед, он играл себя, как и отец. И моя мать играла мою мать. А еще играла бывшая жена моего отца. Так что можете себе представить, насколько кино для нас — «семейное дело». В том фильме тоже была вариация на тему «правила трех», которое всегда означает дисбаланс. Мои «Друзья» — вариация на ту же тему. Плюс тема дружбы как романтической увлеченности. Плюс ни к чему не обязывающая болтовня, беспричинный смех, внезапная боль. Плюс атмосфера сегодняшнего нетуристического Парижа. Почему я вспомнил «Запретные поцелуи»? Потому что они — мое детство. Потому что вся моя жизнь состоит из съемок, в которые вкладываешь личные впечатления, воспоминания, всхлипы… предыдущих работ. Это зеркало, в котором отражается другое зеркало. В каком-то смысле вся эта анфилада похожа на дружбу. Помните, у Шекспира: «Я стану твоим зеркалом, и открою тебе то, о чем ты сам и не догадывался».
