Максим Аверин рассказал про смерть брата и театральную зависть

И не только тебе одной, но и другим очень интересно, что же за человек Максим Аверин и как бежит, петляя и создавая замысловатые узоры, ниточка его жизни.

А рассказал он тебе про себя многое тайное: про невосполнимые свои потери — смерть матери и брата, про свои сложности из-за пандемии, про то, как эгоистична бывает любовь к нему. И про то, как есть у этой самой любви, да и у дружбы, свой срок. И про счастье свое тоже рассказал. Про работу, которая в действительности его судьба, про свои чаянные желания и даже про детей, которых пока нет, но, дай-то Бог, будут.

Бывает же так: сидишь в кафе, подсаживается человек, и тебя сразу накрывает теплой волной его обаяния. Он какой-то весь в меру: красивый, но не глянцевый, молодой, но зрелый, откровенный, но тонкий и ранимый. И завязалась у вас беседа, как бывает в поезде, когда люди, случайные попутчики на небольшой срок, вдруг оказались симпатичны друг другу.

— Максим, как вы прожили этот такой нелегкий год?

— Все мои друзья переживали за меня, боялись, что в пандемию я сойду с ума. Я же не могу сидеть просто так, мне надо обязательно что-то делать: ехать, выпускать, сниматься… За последние пятнадцать лет такого ритма сумасшедшего вдруг остановка. Боже мой! И как? А я нашел это время таким увлекательным! Я столько всего сделал. Разобрал библиотеку, читал, писал какие-то видео с чтением. Я сделал спектакль! Мы за пандемию в Зуме отрепетировали спектакль и потом безболезненно его выпустили. Я молился только об одном — чтобы сыграть премьеру, чтобы никто не заболел. И, как назло, я после премьеры свалился с пневмонией.

— У вас был коронавирус?

— Нет. Слава Богу, никого не подвел. Просто перенапряжение, видимо. А еще я очень люблю сквозняки, мне надо, чтобы было движение воздуха. И в итоге я застудился очень сильно. Следующий спектакль был через неделю, я лечился, капельницы ставил каждый день. Встал на ноги и сыграл следующий спектакль.

Так, короткими перебежками от одной даты к другой, и живем. Ну а что остается делать? Ты планируешь на полтора, на два года вперед. Гастроли в Америке. Боже! Как прекрасен этот Нью-Йорк, любимый! Отмена. Израиль! Отмена. Города все — отмена. Моя традиция — 26 ноября, в день рождения, играть спектакль. Отмена. И ты думаешь: «Ну что же делать?» Ты можешь погоревать три минуты. Но ты же не будешь ходить го-ре-вать.

Все равно приходится принимать эти условия и в них не кукситься. Не сдыхать в них. Понятно, что надо как-то жить дальше, делать дело. Сейчас идут репетиции «Леса» Островского в театре. Вот дистанция новая, ее надо преодолеть. Дата стоит, остается только надеяться, что не случится новой волны и театр не закроют. А как иначе? Иначе ты действительно сойдешь с ума.

— 25 процентов зрителей в зале — это приговор?

— 25 процентов зала — это убыток по всем статьям. Я могу выступить и бесплатно, чтобы поддержать своих продюсеров, это не вопрос. Но аренда, оборудование, службы стоят денег. Это не артист себе хапает. Бог с ним, с заработком! Хотя мы тоже люди и зарабатываем своим трудом. Ладно, черт с ним! Элементарные вещи, которые нужно оплачивать, — они стоят денег.

Аренды сумасшедшие! Никто же не снижал цену аренды. Затем зрителей убрали, и к этому тоже надо привыкать. К тому, что зал заполнен на четверть… Дальше: сидят люди в масках, я понимаю — это необходимость, но это съедает полностью реакцию зрителей. Они уже заведомо в этой маске, человека пугающей, пришли.

Еще вопрос: билеты же продаются заранее; к моменту, когда сказали про 25 процентов, они уже проданы. И как? Стоять на входе и говорить: «Извините, вы не проходите фейс-контроль. Вы третий по счету». Это все условия, которые тебя загоняют в угол. Но, чтобы не сойти с ума, ты должен говорить: «Ладно, и это переживу! И это принимаю, и дальше иду». Я не могу не учитывать этих новых законов, требований общества. Поэтому я не выступаю с громкими заявлениями: «Давайте нам это и то!» Нет, нужно пройти и через это. Что ты тут изменишь?

— Не произошло за время пандемии переоценки ценностей?

— Нет, у меня такого вопроса не может возникнуть. У каждого человека свое предназначение. Он следует своей судьбе. Сейчас говорить, что я неправильно сделал выбор в своей жизни, наверное, смешно. Это будет такое самолюбование, если я сейчас скажу: «Нет, я сомневаюсь». Я могу сомневаться в работе, когда что-то не спорится, что-то, может, не получается. Но сомневаться в способе своего существования!.. Я не могу себе такого позволить. Вряд ли бы мне вдруг захотелось бросить это — нет.

— А если все не восстановится на следующий год, через год?

— Когда-то восстановится.

— Вы будете ждать?

— А что мне остается делать?

— Ваша жизнь настолько упирается в работу…

— Я не могу сказать, что она упирается только в работу. Но основное наполнение, смысл жизни — да, это творчество. Но я не сижу и не вою на стенку. Я вернулся к книге, которую до этого забросил. Я сказки на видео читаю. Какие-то фотосессии делаю, мы снимали ролики. Мне все это нравится.

Я стихи свои отдал в журнал. Сначала говорил: «Нет-нет!», а потом набрался наглости… Скучно человеку живется, когда он сам скучный. Мир такой прекрасный и огромный! Я начал сериалы смотреть. Обычно меня надолго не хватает, а тут пять сезонов отсмотрел с Гленн Клоуз. Такая потрясающая артистка! В сериалах все снимаются, весь мир. Другой вопрос, что это надо делать качественно. Я не понимаю, почему русские артисты иногда себе позволяют: «Ну сериал, это как бы можно в легкую…» Почему? Здесь даже больше палитры для работы. От Гленн Клоуз оторваться невозможно. Снято круто. «Схватка» называется. Да полно всяких дел, книг непрочитанных…

— 45 — значимая дата, вы подводите итоги?

— Ну какие итоги? Я считаю, что я еще подающий надежды. Нет, я искренне это говорю! И сама судьба мне делает такие предложения, что мне кажется: это круто! Ты же тоже внутренне себе обозначаешь потолки. А вдруг дальше не полетишь? Уперся затылочком. А оно тебя выше подбрасывает. И новые какие-то горизонты… поэтому подводить итоги рановато.

Может быть, и хорошо, что все так сейчас сложилось. Потому что этот год планировался немножко таким… Юбилейный тур, мировое турне, и мы должны были 26 ноября сыграть 500-й спектакль. И я подумал: «Может, Господь говорит мне, что не надо никаких дат? Никакого подведения итогов? Ты еще кто? Щен! Давай дальше работай!». Это хорошее условие — я его так воспринял. Наверное, пессимист сказал бы: «Хуже уже не будет!». А я оптимист и говорю: «Нет, будет! Будет хуже!». (Смеется.)

— То есть вы человек радостный изнутри?

— Я знаю, что меня люди за это любят. То есть, если я еще начну скулить, они тогда скажут: «Ну…» Я для другого!

— Все время нести людям «смех и радость» очень тяжело, у вас бывают депрессии?

— У меня никогда не бывает депрессий. У меня есть способ это сбрасывать в работу, в роли. Мне кажется, что в работе неспокойно надо существовать. Невозможно привыкнуть к успеху, к тому, что сделано, невозможно этим кичиться и носиться с этим. Сделал? Это вчера было. Мне кажется, это правильная черта, которую я воспитывал в себе. Ты не можешь изменить этот мир, ты можешь только интересно существовать в своей профессии, в своем деле.

— Сцена защищает вас от реального мира?

— Я иногда думаю, что, если бы не профессия, меня бы, наверное, уже не было. Мне 45, и это то время, когда розовые очки уже странно было бы носить. И я вижу вещи, которые происходят. Я не обвиняю, Боже упаси, никого, и каждый человек вправе сам свою судьбу вершить. Но мое право — оно мое; в этом смысле приоритеты, которые я ставил себе в 16 лет, они, собственно, и остаются.

Чем больше я видел несостоятельность этого мира, его несовершенство, тем больше я уходил в работу, которая давала мне этот кислород.

— Но должен быть и тот, кто по жизни вам сопутствует. Вот как вы один?

— Я же не в затворничестве живу! У меня все есть. Друзья.

— Вы доверяете друзьям? Это же не самые близкие люди.

— Конечно. Мой круг состоит именно из тех друзей, которым я доверяю. А как без этого жить? Но поймите, я могу спросить вашего совета, но мое мнение будет решающим, я не могу повесить решение на кого-то.

— Где вы, такой известный и для всех желанный, вообще находите друзей?

— А уже жизнь сама подкидывает встречи. У кого-то когда-то через третье рукопожатие познакомились, и нам показалось, что это здорово. Этих, первоначальных связей уже нет, а тот друг, что через третье колено, уже твоим близким стал. А тот, кто соединял, уже, может, и не друг.

— Случается так, что вас бросают друзья?

— Случается, конечно. Но я одну вещь понял: не бывает вечной дружбы. Как и любви. Не бывает вечного ничего. Есть срок. У дружбы есть срок. Есть кто-то на всю жизнь, а кто-то на время. Это не значит, что он плохой. А просто так получилось. Вот сошлись эти звезды, и было все круто, но это не значит, что это на всю жизнь. Я раньше так переживал, что какой-то человек исчез из жизни, спрашивал себя почему… А потом понял: не надо обвинять человека. Просто время вашей любви, дружбы прошло. Так бывает! Надо благодарить. Счастливы-то были.

— А вы хорошо разбираетесь в людях?

— Не знаю. Я не могу этого сказать. Я, наверное, могу почувствовать, кто есть кто, но я бы не стал говорить, что я уже заранее знаю. Конечно, ошибаешься; может быть, и я кого-то разочаровал… Нет, я бы не стал говорить «я знаю все»!.. Ничего я не знаю.

Но по крайней мере я радуюсь, когда мои опасения не сбываются. И все-таки несмотря на то, что отношения — это сложно, конечно же… и ненависть даже иногда возникает… Но я все-таки верю в друзей, я еще не разочарован. Много людей замечательно хороших, зачем обращать внимание на грязь, мерзость?

— Ваше творчество меняет людей?

— Еще одно преимущество театра в том, что ты особенную энергию ловишь из зала, живую реакцию зрителей — а она бывает поразительной! На моих глазах было, когда люди достаточно жесткие или же суровые, и недобрые даже, они в театре вдруг могли заплакать. Театр дает эту энергию, когда все другое, запечатленное руками режиссера, монтажера, уже тебе не принадлежит и ты — участник чужого замысла. В театре ты выходишь на сцену — режиссер, репетиции, все это где-то там есть, но ты уже впереди, в первой шеренге. Расстреливают ведь не в шахматном порядке, а вот так…

— То есть вы на сцене как на расстреле?

— Когда ты играешь роль, ты же на самом деле оголяешься, вытаскиваешь душу свою. Это тоже в какой-то момент откровение. Вот я играю Чехова «Платонов» — это в достаточной мере вовремя свалившаяся на меня роль, даже какие-то параллели возникли. Я Чехова никогда не играл. Опасался очень. И вдруг я понял, что Платонов на данный момент был мне нужен; и это работает. Поэтому нет, я не говорю, что я только в профессии, я живу, хожу в кафе, и я не чувствую ущемленности. Но мне гораздо проще жить в своем мире, чтобы не разочаровываться.

— После сцены реальный мир кажется скучным, блеклым, не те эмоции, сюжеты?..

— Нет, у меня как раз все нормально. Как в фильме: «А как же билеты в цирк?» — «Цирка мне вполне хватает в жизни…».

— Равен театральным страстям?

— Еще как!

— Вы замечаете, как меняетесь сами, как меняются окружающие вас люди?

— Вся эта история с пандемией, она показала человеку, кто он. Как все вокруг зыбко, пространно. Человек хватается за какие-то элементарные вещи, условности: трехкомнатная квартира, автомобиль иностранной марки — и думает, что это его защитит. Но единственное, за что ты можешь хвататься, это спасать свою душу. Благодаря самообразованности, которую ты всю жизнь себе ставишь как цель: открывать, учиться… И конечно же, должны быть какие-то сдерживающие рамки. Понимаете, что сейчас страшно… Нет сдерживающих вещей. Раньше все-таки это было воспитание, боязнь родительского негодования, просто порицания общественного. Все-таки человек сдерживался. Сейчас же новое время человека провоцирует: делай! все можно! А это опасно. Ценз внутренний должен быть.

— Но если у тебя есть внутренний ценз, ты начинаешь отставать от тех, у кого его нет.

— Ну, каждый делает то, что он хочет.

— Возникает чувство досады, обиды?..

— У меня никакой обиды и досады нет. Зачем? Я такой, кто-то — другой. Для меня всегда искусство было, это когда душа, а не половые признаки обнаженные. Мне кажется, это душа должна быть в первую очередь, и она гораздо интереснее.

— А вам когда-то предлагали участие в спектаклях, которые строятся на обнаженке?

— Я был голый на сцене, и ничего в этом нет особенного. Но мне режиссер просто объяснял, почему это делается. Это не должно быть целью, и мне кажется, что обнажение души намного интимнее… А потом, на сцене это не очень выразительно смотрится. Зритель начинает стыдясь рассматривать причинные места. Все это неловко, и как-то хочется побыстрее закончить. А потом… никто же не может удивить какой-то другой конструкцией. Вот сейчас Роман Григорьевич (Виктюк. — Авт.) ушел, а ведь его пластический театр не доходил до такого никогда, это была красота. Но она была завуалирована. Как ни крути, а все-таки внутренняя красота — она светится. А когда ты видишь голое тело, то это немножечко морг.

— Морг?

— У меня такое вот ощущение. Это даже не чувство неловкости, брезгливости, а сразу смотрится как анатомический театр. Я, по крайней мере, пока не видел, чтобы это было красиво… В кино это может быть выигрышно за счет камерности, интимности, света и работы оператора. В театре этого добиться сложно. Я не припомню, чтобы что-то подобное заставило меня сказать: «Это было круто!». Хотя, наверное, есть люди, которые в этом прекрасно существуют, и я их, Боже упаси, в этом нисколько не обвиняю. Но все-таки… У Теннесси Уильямса спросили: «Что движет человеком? Похоть?» И он ответил: «Я надеюсь, что человеком движет его сердце». И это абсолютно точно.

— Вы смотрите себя в кино?

— Только когда мне хочется посмотреть, как это сделано, смонтировано, увидеть результат. А так я же знаю, что все сделал, что мог.

— А себя, прошлого, в кино? 10–15-летней давности?

— Нет, это же уже было. Наверное, когда-нибудь я сяду в глубокое кресло… А потом, когда смотришь себя, особенно когда было давно, думаешь: «Ай, черт! Тут недокрутил, тут не сделал, а можно было бы по-другому...»

— Вам надо сыграть в мюзикле, вы же хорошо поете.

— Это моя мечта.

— Что мешает?

— Во-первых, в мюзикле предполагаются голосовые данные.

— У вас есть.

— Они не для мюзикла. Для музыкального театра — да, что я и делаю в моноспектакле, а вот для мюзикла, там все-таки партии. А у меня такое «художественное шептание», как я называю. Но я люблю это и учусь.

На самом деле очень надеюсь, что в драматическом театре это все возможно, и я когда-нибудь сделаю.

— Почему не сейчас?

— Сейчас у меня такой интересный период в жизни начался, когда очень много ролей на меня падает просто. Сейчас «Лев зимой», тоже такой важный этап, потому что 25 лет назад я играл в этой пьесе, только другую роль. И одна моя подружка, она работала в этом спектакле, написала мне: «Видишь, твой принц Джон вырос и стал королем». В спектакле «Лес» я играю Несчастливцева. Островский, он так актуален на сегодняшний день, и роль эта такая правильная. А как вытащу «Лес», буду заниматься Сирано. И в кино тоже… Папа меня похвалил! Он посмотрел «Мосгаз» и сказал: «Знаешь, ты совершенно по-другому там существуешь, не так, как обычно!». Все же привыкли, что я сразу с места в карьер, а тут все очень сдержанно, я очень минимально пользуюсь профессиональными штуками, и многие это отметили. Я не видел еще. (Смеется.)

— Дни рождения, они как лакмусовая бумажка отношений: есть человек, чьего поздравления вы очень ждете и боитесь, что его не будет?

— (Пауза.) Самые главные поздравления, самый первый звонок утром, это было от мамы. А теперь мамы нет… А все остальные… Я чертовски рад, когда это происходит. Это очень приятно от многих людей получать поздравления, я еще неделю отвечаю на них. Но так, чтобы прямо ах!… Я не могу сказать, что я так серьезно отношусь к дням рождения. Я их люблю, потому что вечером спектакль, собираются мои друзья из разных стран мира, кто-то прилетает из Америки, кто-то из Израиля, и мне радостно от этого.

— Это какие-то театральные люди?

— Нет, у меня, кстати, очень мало друзей-артистов, таких, близких.

— Вы в свои 45 счастливый человек?

— Да! Счастливый. Как говорится, счастье — это не конечный пункт назначения, это способ путешествия. Поэтому мне не нравится, когда люди говорят: вот тогда я был счастлив, вот потом мы будем счастливы. Сама жизнь — самый счастливый подарок, и она от человека только зависит. Родители могут дать лишь любовь, в которой ты родился и вырос, и это счастье, но с приходом совершеннолетия ты начинаешь уже дальше сам. И нельзя пенять на кого-то. Я не живу прошлым, мне всегда так интересно, что впереди. Часто спрашивают: «В какое время вы бы вернулись?» Да никуда я не вернулся бы! Зачем? Было там хорошо или плохо, но там уже без изменений. Зачем же мне туда возвращаться? Меня стимулирует то, что впереди.

— У людей бывает много поводов быть несчастливыми.

— Это тоже зависит от человека. Вот я не понимаю, когда люди разводятся. Моя мама после развода с папой категорически не хотела ни видеться, ничего. Я не понимал почему? Ты же была счастлива! Да, пускай это оказалось не навсегда. Но ведь было же счастье! Может, она ревновала…

— Может, просто продолжала любить?

— Может быть… Хотя вряд ли. Мама была категоричная. Она могла любить просто запредельно, но если обрубала концы, то это уже все, это навсегда.

— А вы легко смиряетесь, когда теряете любовь?

— Ну как же это можно сказать, как? Нет, легко не может быть.

— Бывает так, что всю оставшуюся жизнь больно?

— В данном случае могу сказать, что есть вещи, которые уже притупились. Может, это со мной всегда будет жить, не знаю. Мы с братом последние годы жизни не были так близки…

— Последние годы жизни?

— У меня умер брат…

— Боже, какое горе…

— Да, поэтому я так смеюсь, когда показывают фотографии мои с племянником и пишут, что мы начали заново общаться с братом. Нет. Гена умер. 8 марта. Сердце. Даже пятидесяти не было. Так получилось. И я даже не вспоминаю обиды никакой, я вспоминаю детство, где он был самым главным человеком для меня. Где он был просто мой герой. И мой проходной билет всюду. Достаточно было сказать, мой брат — Гена. И все. Да, так получилось, что последние годы мы не могли найти точки соприкосновения…

— Вы, наверное, сейчас очень жалеете об этом?

— Нет. Я не жалею. Все было как было. Он не хотел меня принимать. А я не хотел принимать его неприятие. Я когда прощался с ним, сказал ему: «Прости меня, и я тебя прощаю». Наверное, надо было сказать по-другому… Но вы понимаете, сложно человека менять, если он не хочет меняться. Если он не слышит тебя. Так получилось. Жалеть? Смысл? Другой вопрос, что надо стремиться сейчас это успевать, общаться; стремиться протягивать руку помощи; перешагивать через собственное эго… Кстати, он этого не умел делать. Но тем не менее все-таки… А сейчас-то что? Что жалеть? Все, пустота.

— У него остались дети?

— Дочь, Полина, уже взрослая, она молодец, выбрала профессию, такая девочка целеустремленная. Учится на стоматолога. Я занимаюсь племянником. Он да, маленький, 13 лет. Замечательный человек.

— Вам, значит, достался ребенок…

— Ну, у него мама есть. Но когда у нас есть возможность общаться, мы общаемся. В таких ситуациях ты понимаешь, что мы упираемся в эту нашу стабильность и думаем, что она от чего-то нас защитит. Мы не понимаем, что детям нашим ничего этого не надо. Потому что они будут строить свою собственную жизнь. Ты собираешь библиотеку, думаешь, ах, это издание 1800 года, а они скажут, да ну его к черту, давай камин разожжем. Не надо их за это осуждать. Они сами будут строителями своей жизни.

— Но когда ты оставляешь, ты же получаешь от этого удовольствие…

— Мне никто ничего не оставлял. Никто. Я первое жилье свое приобрел в 40 лет. Я сначала всем все сделал, а потом себе. Так забавно, это, наверное, наше советское прошлое диктует, когда ты хочешь не казаться ущемленным. В съемной квартире я говорил, да, это мое жилье! Сам там обои клеил…

— Наверное, у вас была уверенность, что рано или поздно вы все себе сделаете. Вы же все время шли вверх.

— Я не знаю ни одного человека, который бы был уверен, что он все время идет вверх. Ты делаешь свое дело. Просто ты к нему относишься страстно, а не как к чему-то проходящему. Для меня спектакль, даже если идет третий сезон, он — сегодняшний, для меня — событие. А не рутинная работа. Потому что, как только я вижу в театре эту усталость — ой, опять играть… — мне становится плохо. Для меня вечерний спектакль — это то, что страшно заводит и возбуждает. Я правду говорю. Эта неизвестность того, что через пять минут случится… Третий звонок, открывается занавес, и начинается чудо просто на твоих глазах. Вот в чем его уникальность. В кино есть дубль, в театре-то его нет. Вот почему для меня это является таким, скажем так, содрогающе-вожделенным. Потому что до сих пор для меня это чудо, происходящее на твоих глазах. И как зритель я обожаю это состояние, приходя в театр, и как артист, когда нахожусь на сцене.

— Вы ходите в театр как зритель?

— Обязательно. Во-первых, это нужно, чтобы самому совершенствоваться, учиться. Это необходимо каждому артисту.

— Случается к кому-то зависть?

— Ну я бы не сказал, что это зависть. Я бы сказал, что это восхищение. Вообще я очень люблю восхищаться. Когда я прихожу и получаю волну этого счастья.

— А бывает, что вы думаете: вот так бы я не смог.

— Да, бывает. Я обожаю внука Чарли Чаплина Джеймса Тьерре, он приезжает на Чеховские фестивали, я видел две его постановки, и я просто восхищен.

— Горько, когда понимаешь, что ты так не можешь?

— Горько? Конечно. Вот я посмотрел фильм «Джокер». Я забыл, что я артист, я забыл, что я знаю, как кино делается, я сидел и только одна мысль: «Этого в моей жизни никогда не будет». Но это не значит, что я пошел, напился: ах, не будет никогда! Я просто сижу и думаю: «Круто! Но, наверное, не мне это будет суждено». Просто осознаешь, насколько же великолепно это сделано артистом. Лучшее, что я видел за последнее время. Ощущение, что ты находишься с ним в одной больничной палате.

А так я не знаю, зависть это — не зависть, но я думаю, что это восхищение.

Зато как хорошо, когда ты можешь прийти за кулисы и сказать это! Ни когда ты прячешь глаза и думаешь: «Господи, как бы избежать комплиментов!».

— А вам часто завидовали?

— Я не знаю.

— Вы не задумывались об этом?

— Не задумывался. Наверное, есть люди, которые меня ненавидят, но что я буду на них реагировать. Никогда меня не интересовало, кто они.

— За что вас можно ненавидеть?

— Не знаю, за улыбку, например. Но я не смотрел по бокам: «Ой, Боже мой, какое место у меня, какой рейтинг? Как это я на 149-м месте?» Я сразу вспоминаю замечательную фразу Олега Янковского, его спросили: «Вот в мире есть рейтинг, там артист номер один. А вы какой?» Он говорил: «А я второй». Почему второй? «Просто первых очень много». И это правда. Что такое рейтинг? Какое-то субъективное мнение. Для меня рейтинг — публика в зале. Когда я вижу, что они пришли, что они готовы смотреть спектакль. Все это хорошие события.

— Вы не думаете о своей личной жизни, о детях?

— Я не думал об этом.

— Годы бегут, может быть, наступает время определяться?

— Можно определиться с маркой машины, цветом обоев, но определяться с рождением детей… Мне кажется, это все-таки Божий промысел. По крайней мере, мои попытки привести какие-то отношения к появлению детей не состоялись. И я в какой-то момент просто перестал гнаться за этим, принял позицию, что если это суждено, тому и быть.

— Дай Бог, чтобы было суждено.

— Мне поздно менять мою жизнь. Поздновато уже. Она, конечно, идет вперед и приносит новые какие-то свершения. Но тем не менее менять ее опору мне не хочется, это единственное, что меня удовлетворило в этой жизни. То, чему я посвятил свою судьбу. И вдруг сказать себе: наверное, надо было по-другому… Ну, наверное. Но значит, в другой уже жизни, не в этой. Так бывает. Больше всего я верю в систему баланса. У меня слишком везучая жизнь, я, можно так сказать, счастливчик. Для меня Господь многое что сделал — щедро, я бы сказал. Другому человеку, многим, одной жизни было бы мало столько пережить. Поэтому гневить его? Нет! Благодарить.

— Но можно просить.

— Я никогда не прошу. И никогда не просил. Когда мама была, я только одно просил, чтобы мама была здорова, а все остальное… Не знаю…

— Я расстроила вас этим вопросом?

— Нет, я просто все время тоже задаю себе эти вопросы, потому что, конечно же, хочется продолжения, но я не могу делать это неестественно. Я не могу с органайзером сидеть: так, в 2021 году мы будем рожать! Нет. Видимо, должно произойти что-то. А может, это случится в 70 лет? Как у Бельмондо. Я не жужжу, все нормально, все может быть, посмотрим.

— Вы — человек романтичный, тонкий, ранимый…

— Надеюсь.

— С вами не тяжело?

— Со мной?

— Да, людям приходится учитывать вашу тонкую кожу…

— Но если они и вынуждены это делать, люди же сами выбирают. Я единственно выступаю за то, что люди, которые со мной, должны все понимать и не задавать вот этого вопроса: «На каком я у тебя месте?». На этот вопрос я всегда скажу: «Есть жизнь, в которой есть ты, работа, семья, и я не делю здесь на первое, второе, третье места. Это моя жизнь, и если ты меня любишь, ты уважаешь мою жизнь. Как и я, если люблю, то признаю: вот твой мир, твоя жизнь, я же люблю все это в тебе, значит, я принимаю это. А говорить: «Ты у меня на первом месте!». На что другой человек скажет: «А я на втором? Тогда я пойду туда, где я буду на первом». И, конечно же, если кто-то говорит: «Давай, ты не будешь играть в театре…» Ну это же эгоизм…

— Что, и такое говорят?

— Ну было, конечно, условия ставили… И ты сразу понимаешь, что тебя где-то как-то пытаются ограничить, как удобно. А это нельзя, это же моя жизнь. Я — не собственность. Я — твой, но я не собственность. Поэтому по-разному бывает…

— Удушающая любовь...

— Ну да.

— Тяжело вам при такой эмоциональности оставаться хозяином положения, себя?

— Не тяжело. Мне гораздо сложнее было бы, если бы всего этого не было. Не соответствовало бы спросу своего жизненного счастья. Было бы гораздо сложнее, когда все неудачно, не получалось, не было бы ни черта, а сейчас я, наоборот, все принимаю и не скулю. Никогда не скулю. Для меня лучший выход из любого плохого настроения — делать дело. И я делаю. Конечно, бывает там плохое настроение, но надо же над этим работать. Оставлять его дома. Это на самом деле тоже приобретенные вещи. В какой-то момент ты начинаешь думать: «О, круто! Вот качество, которого в тебе прежде не было, и хорошо, что оно появилось». Провел работу над собой. Категоричность во мне ушла, потому что раньше все воспринималось так категорически. Теперь я уже лояльный человек, с иронией смотрю на какие-то вещи: «Ну ладно, так бывает». И, главное, чтобы не было скучно. Судя по тому, как я живу, мне скука не грозит.

— О своем театре вы не думаете?

— Ой, Таня! Сейчас обвинят меня… Конечно, я мечтаю о театре. Мне вообще очень нравится заниматься театром, от выставления световых приборов до партитуры. Обожаю это состояние! Когда дело спорится, команда собирается, репертуар выбирается, две недели до выпуска, десять дней, ты только этим и занимаешься — обожаю! Бог даст — будет. Я верю.

— Что вы поставите первым спектаклем?

— «Ромео и Джульетту».

— Кто у вас будет Ромео и Джульетта?

— Они еще не родились.

— Вдруг судьба вашего театра решилась сейчас?

— Может быть.

- Вы пригласите меня на премьеру.

- Хорошо.

Татьяна Федоткина

Источник