Манифест трудоголика

Иногда у меня берут интервью. Это происходит редко, и слава Богу, потому что я уже устал придумывать вариации ответа на вопрос, «как я все успеваю». Отвечать на него мне тем более противно, что я ничего не успеваю. Я работаю постыдно мало и далеко не так хорошо, как мог бы. Еще противнее мне читать рецензии, в первых абзацах которых меня хорошенько протаскивают за плодовитость. В какой-то момент — не знаю, чьими конкретно усилиями, — в российской литературе укоренился штамп: можно работать хорошо, но мало, или много, но отвратительно. Думаю, это придумали печальные тугодумы, работающие мало и плохо.

Гении работали много. Мы сегодня беспримерно снизили планку: 90 томов Толстого, 60 — Горького, 40 — Золя кажется даже не экзотикой, а фантастикой. Мопассан до сумасшествия прожил 40 лет и написал 40 книг, и с ума сошел не от переутомления, а от сифилиса. Полное собрание Розанова, до сих пор не законченное, уже насчитывает более 20 объемистых томов, и многое Николюкин опубликовал впервые. Я не знаю, на чьем фоне могу выглядеть гиперактивным. Если я кому-то мешаю — это не моя проблема. Мне не мешает никто.

За те лет десять, что меня вообще о чем-то спрашивают (по большей части я сам беру интервью у куда более достойных персонажей), я успел сочинить один достоверный ответ: стараюсь не делать ничего другого. Это правда. Именно с этим связана одна моя догадка о причинах довольно тухлого состояния нашей Родины, которая так и пребывает в этом состоянии, невзирая на процветание или кризис. Хотя что-то одно уже могло бы ее взбодрить: демократия или тоталитаризм, голод или сытость… Но ей, кажется, одинаково тошно при любых обстоятельствах, а причина тут одна: практически повальное безделье. Я не социолог, но, сдается мне, 90 процентов нашего населения либо занимается не своим делом, либо имитирует работу, потому что за настоящую давно никому не платят. Почему так получилось — вопрос отдельный и долгий, но в стране, ведущей паразитический образ жизни, иначе не бывает. Проблема тут, мне кажется, в следующем — прославленный профессор С.П. Капица, занимающийся в последнее время одним пограничным исследованием на стыке математики, социологии и демографии, заметил, что слишком быстрого развития Россия не выдерживает. В первое десятилетие ХХ века прирост населения был около 2 процентов в год, а промышленный рост в хорошие годы — под 10. Все перегрелось и вступило в неизбежный конфликт с косной и нереформируемой политической системой, а конфликт этот отбросил всех на десятилетие назад. Видимо, сегодня Россия отрегулировала сама себя — не очень представляю, как это получается, но сработало же. Страна подсознательно ощущает, что, если она начнет работать, думать, что-то такое производить и т.д., — существующий тип государства очень быстро расшатается, потому что ему для функционирования нужны растленные и запуганные потребители, а вовсе не мыслители, творцы и прочие хозяева своей судьбы. А если это государство развалится, мы его можем и не собрать. Поэтому надо сосать сырье, пока оно есть, и утешаться частной жизнью.

Между тем жизнь как она есть — совершенно бессмысленное и весьма депрессивное занятие, пора наконец назвать вещи своими именами, хотя это уже сделали до меня вполне достойные люди. Лидия Чуковская, например, — написавшая однажды, что она совсем не понимает, что такое жизнелюбие. Жизнь, писала она, не нуждается ни в нашей любви, ни в защите — она сама кого хочешь придавит. Жизнь похожа на широкую, ватную спину извозчика. Жизнь не знает ни милосердия, ни снисхождения, ни тех тонких эмоций — умиления, сострадания, иронии, — которые мы чаще испытываем при соприкосновении с литературой, нежели при столкновениях с реальностью. Бродский вторил ей: жизнь — неприятная штука, ты заметил, чем она вообще кончается? Емче и ярче всех высказалась Цветаева: «Жизнь — это место, где жить нельзя».

Мы последовательно лишили себя весьма многих самогипнозов и утешений: вместо культуры у нас попса, да такая, что не проплюешься; вместо политики — вытоптанная пустошь; вместо работы — имитация, сопряженная с необходимостью постоянно себя окорачивать, как бы ненароком не увлечься и не заняться чем-нибудь серьезным, тем, чего действительно хочется. Тысячи молодых россиян реализуются в чем попало — в ЖЖ, в ролевых играх, в спортивном фанатстве, принявшем размеры небольшой и крайне агрессивной индустрии, — вместо того, чтобы делать что-нибудь подлинное и душеполезное: говорят, онанизм в отличие от секса не дает подлинной психической разрядки — точно так же и пустое, не сопряженное с творчеством заполнение досуга не отменяет постоянной подспудной тоски. Работа — единственное оправдание жизни, единственный ее смысл; любовь, конечно, тоже хорошая вещь, — но тот, кто пробовал сочинять, знает, что это удовольствие гораздо более высокого порядка. А главное, тут не нужно прибегать к множеству низменных уловок, которых хватает в любой любовной истории, даже при полном совпадении вкусов и темпераментов.

Один дружественный главный редактор недавно попросил меня описать мой день, и я действительно несколько приужахнулся, по-простому говоря: проснулся в восемь утра, сел за комп, писал очерк о современном прозаике для журнала Story, поехал на интервью, взял его, записал, съездил в «Собеседник» на редколлегию, написал колонку в один журнал и колонку на один сайт, по дороге домой зашел в продуктовый, на ночь пытался дописывать давно начатые стихи. Ни тебе выхода с женой в кино, ни познавательных игр с детьми, ни даже десятиминутного учесывания собаки. Впрочем, это все случается — только не по вторникам, когда у меня сдача номера в одном месте и редколлегия в другом. Но в ответ на недоуменные вопросы: «А жить когда?» — я вспоминаю замечательный титр в фильме Соловьева о «Черной розе»: «Зритель! А дома-то что хорошего? Сиди и смотри!» Что вы мне можете предложить взамен этого перманентного, с детских лет усвоенного трудоголизма, который меня еще и кормит? (В наше время, как в 90-е, опять необходимо лягушкой скакать с работы на работу: платят в одном месте из трех, задерживают гонорары почти во всех.) Что я должен был делать — по магазинам ходить? На горных лыжах кататься? По кабакам сидеть? Выяснять ни к чему не ведущие отношения? Приемлемым мне кажется только один вариант: помогать больным — но я не мать Тереза, для этого моих душевных сил недостаточно. Я лучше чего-нибудь напишу, и это кого-нибудь утешит. А общение с волонтерами убедило меня, что очень часто их благие порывы оказываются чрезвычайно вредны для психики: у человека, слишком часто соприкасающегося с чужим страданием, возникает сознание своей сверхценности, и нужна титанически здоровая психика, чтобы бороться с этим соблазном. Вокруг меня хватает ближних, нуждающихся в помощи, — я не претендую на спасение дальних. В общем, никакой альтернативы работе вокруг не просматривается. Честно говоря, если бы у меня не было литературы, журналистики и преподавания в школе — я бы давно ушел в затвор или уехал странствовать, потому что совершенно не понимаю, что тут еще делать. В других странах, может, и есть какие-то осмысленные занятия (впрочем, не уверен), но в нынешней России их очень мало.

Да и вообще, без скидок и поправок на политику, я решительно не представляю, чем можно заниматься на свете, кроме любимого дела. Любое занятие, хотя бы и самое непрагматическое, осмысленнее биологической жизни как таковой, в самых приятных и экзотических ее проявлениях; любой фанатик, доказывающий самому себе давно доказанную теорему Ферма, лучше трусливого гедониста или доминантного самца на мотоцикле. Наслаждаться пейзажем, сколь бы он ни был мил, я могу не долее получаса — дальше мне хочется либо превратить его в текст, либо отвернуться, чтобы он не напоминал мне о своей вечности и моей бренности. Мысль о смерти побеждается только самогипнозом работы — все прочее пасует. Что бывает с индивидом, у которого этого любимого дела нет, в какую пытку для себя и окружающих превращается его жизнь — нам, кажется, достаточно показала русская литература, посвященная проблеме «лишнего человека» (отличие сегодняшней ситуации главным образом в том, что лишними стали все, кроме гастарбайтеров). Все, кроме работы, ужасно бренно и бессмысленно, а любовь, нет слов, очень хороша — но особенно хороша тогда, когда у вас с любимой есть общее дело. Никаких других скреп для брака я, если честно, не вижу — что и подтверждается жизненной практикой: количество разводов в России неуклонно растет. Я действительно не понимаю, как не сходят с ума все те, кому не надо каждое утро вставать к тому или иному станку-компьютеру-доске. Потому что, если рассмотреть жизнь как она есть — перед нами окажется какой-то мясной прилавок, не облагороженный ничем человеческим. У меня был когда-то стишок «Жизнь выше литературы», широко гуляющий по Сети и многократно положенный на музыку безвестными доброжелателями, — и в этом году он меня наконец разозлил. Я перестал скрывать то, что думаю о жизни на самом деле, и написал воинственный ответ самому себе.

Жизнь не стоит того, чтоб жить,
тем более умирать.
Нечем особенно дорожить,
нечего выбирать.
Плохо кончит любой рожденный.
Прочего не дано.
Победитель и побежденный
проигрывают равно.

Непонятна мне Пастернакова дружба
с его сестрой:
Здесь кончается одинаково все,
несмотря на строй.
Месиво, крошево, тесто, печево, зелье,
белье, сырье —
Пусть ее любят те, кому нечего делать,
кроме нее.

Пусть ее любят отцы семейства,
наместники теплых мест,
Все, кому в принципе здесь не место,
но только они и есть.
Пусть ее любят пиявки, слизни,
тюзовский худсовет —
Делай что-нибудь, кроме жизни,
вот тебе мой завет.

Все, что хочешь. Броди по Денверу,
Килю или Сен-Клу.
Растекайся мыслью по дереву,
выпиливай по стеклу,
Изучай настойку на корках,
заговор на крови,
Спи по часу, ходи в опорках, сдохни.
Но не живи.

Рви с отжившим, не заморачиваясь:
смылся — и был таков.
Не ходи на слеты землячеств,
встречи выпускников.
Пой свое, как глухарь, токующий
в майском ночном логу.
Бабу захочешь — найди такую же.
Прочих отдай врагу.

Что есть мир? Роенье бактерий,
чавканье, блуд в поту.
Нам, по крайности, дан критерий,
которого нет в быту.
В жизни все обернутся прахом —
и бабник, и нелюдим;
Всякий триумф обернется крахом,
а тут еще поглядим.

Дрожь предчувствия, страх за шкуру,
пресная болтовня,
Все, чему я поверил сдуру, —
отойди от меня.
Я запрусь от тебя, как в танке.
Увидим, кому хужей.
Стой в сторонке, нюхай портянки,
не тронь моих чертежей.

Дмитрий Быков