Я, должно быть, неправильно соизмеряю свои силы и путь, который мне предстоит пройти.
Я имею в виду, что мне не стоит писать о детстве так, как будто назавтра горькая правда умрёт. Я только прячу шрам под колючим свитером. В этом нет смысла. Он останется со мной навсегда. Даже если я скрою его под изображением белого кита, выплёвывающего в хмурое небо букет колокольчиков вместе с шофёрским кепи юноши, не желающего быть пророком...
Я буду знать, что шрам там.
Ещё я, конечно, говорю в том смысле, что не продумал план цикла, и в итоге к новой части подступаюсь без сюжета, а только с робким ощущением.
Мне кажется, что мой страх лежит где-то там. Не могу определить его конкретную форму. Мой разум рисует мне картину холодного нужника в глубине тёмного коридора со скрипучими половицами. Там трассирующим сквозняком набегают мурашки, стелются по ворсистому ковру, который кажется моим голым ступням обманчиво спасительным островком покоя.
Самый страшный момент – это момент нажатия кнопки спуска и поворота назад. Там угол, а за ним ни зги, но как будто шорох. Я знаю, что на комоде лежат спички, и каждый раз хочу их схватить, чтобы осветить себе дорогу.
Мы как спички горим, погружаясь во мрак. Спички везде одинаковые. Кому-то приходится столкнуться с огнём в непосредственной близости. Например, Виктор Франкл сидел в Аушвице, а Тонино Гуэрра в Тройсдорфе, и оба они памятью возвращались туда всю оставшуюся жизнь. Я же не помню, что так напугало меня. А напугало нешуточно, потому что я до сих пор норовлю схватиться за материнскую юбку.
Как вы поняли, на тот период пришлась моя первая влюблённость. Была она возбуждена жаждой жизни. Я помню, как меня вели в ясли одним утром, и я видел за ползущими повсюду газовыми трубами встающее солнце, свет которого колеблет воздух, из-за чего кажется, что он зернистый как творог. В яслях, придя, я вижу её. Это с ней рядом я буду лежать до обеда, а потом её заберут на процедуры. Кажется, ей прогревали нос, потому что у неё был хронический ларингит.
Как ни странно, у меня он был тоже, просто вскрылся уже потом.
В яслях я познакомился и со своим лучшим другом на грядущее десятилетие. Его звали Стивен, он был из Кении. Он был коричневый, меня это смешило. Я хотел лизнуть языком его щеку. Когда мы научились говорить, мы играли в джентльменов. Как правило, сценарий был один и тот же. Мы без конца пропускали друг друга в туалет и в результате оба обделывались.
Поражало, как общий фон оплёл нас одинаковым сюжетом, но дал разные выводы. Мы оба, будучи детьми, имели огромную связь с отхожими местами. Чаще всего – с горшками, но от них нехило затекает задница, отчего хочется скорее вырасти, стать сильным и посетить зиккурат под названием «толчок».
Но любое место нужно как-то задобрить. Само пространство должно ощутить изменение от твоего появления, тогда оно тебя не подавит. Мы оба ходили крестовым походом на сортир, вооружившись влажной салфеткой. Но ему было в радость, а мне противно.
Не знаю, с чем это связано.
Есть у меня теория, что туалет похож на микромодель горы Килиманджаро, рядом с которой Стивен родился, а потому имел повышенный иммунитет. И это не было бы оскорблением, скажи я так ему, потому что туалет – это нечто величественное, как и Килиманджаро. Разве что в туалете не растут километровые деревья и не разгуливают антилопы, выбивающие копытом из земли золотые монеты. Впрочем, мои дед с бабушкой пытались всё это воспроизвести, приобретя для туалетного столика денежное дерево.
Короче говоря. Стивен преодолел этот опыт смирно, стойко и в одиночестве. А мне понадобилась поддержка той, с которой я лежал на соседних кроватках в яслях. Сначала, идя ночью по холодному полу, я всякий раз представлял, как ей греют нос – и мне становилось тепло. Потом я стал касаться её руки, как бы проверяя, а тёплая ли она тоже. Передаётся ли тепло от носа в руку.
Передаётся.
И так я заряжался на весь день, а ночью ещё и снова вспоминал, как ей греют нос. И страх уходил.
Её звали Надя.
Честное слово, не метафора. Это удивительно. Такая прозрачность.
Я до сих пор чего-то боюсь. Я знаю чего, но не хочу говорить. Зачем? Вы сами все сталкиваетесь с этим каждый день. Я заглядываю в глаза вновь встреченной девушке и ищу там следы походов к отоларингологу. Я же не буду так запросто, так нахально касаться руки всякой приглянувшейся мне незнакомки. Интеллигентные люди новой волны называют это «сталкеринг».
Помню свист пригородной электрички, гудок. Он отзывается в рельсе трамвайного пути и сегодня. Я вспоминаю тот страх, что однажды я умру. Думаю, как бы согреться.
Иногда я жалею, что не стал отоларингологом.
У Стивена тоже был большой нос. Он кениец, а там говорят на суахили. «Хакуна матата» – это оттуда. Никаких забот.
Никаких!
Глеб Буланников
