Не удивлюсь, если до изобретения кнопочного сотового телефона мои родители думали, что дети созданы, для того чтобы их тискать.
Они ребята простодушные. Папа запросто мог бы засунуть в себя лампочку, а в меня – сим-карту. А мама потом бы вызывала «скорую», нажимая кнопки, расположенные у меня на животе.
Они были чистыми и невинными, простодушными и непосредственными. Ну, почти. Всё-таки мама работала в суде, а отец хранил под диваном хоть и сертифицированный, но всё-таки ствол. Была у них какая-то чепуха в голове по поводу того, чтобы носиться по свету как в фильмах про телепорт, но у кого, скажите, нет в голове какой-нибудь чепухи?
Кроме того, другое название чепухи – сказка. А сказку можно сделать былью. Так мне говорил отец, протирая ацетоном бороздочки на воронёном затворе пистолета, перед тем как зарядить его и идти на молочную кухню за детским питанием. Кажется, оно было бесплатным, но мало ли. На обратном пути могут и отобрать. А мой отец не любил несправедливость, потому что он и так родился в стране, которая потом распалась, женился на женщине, которая имела прокурорские замашки, более того – жил на одной площади с отставным офицером по имени Пауль.
Надо сказать, что любая капля могла стать последней, а тогда превращать сказку в быль пришлось бы уже за решёткой тюремной камеры.
Короче, меня постоянно тискали. Измяли мне все рёбра. Пропальпировали всю конституцию моего тела с наглостью мануального терапевта или, как минимум, ортопеда-практиканта. А выхлопу было ноль. Только разбаловали. Я ещё и щекотки боюсь. Впрочем, как только мне всё это надоело, я придумал уходить в ванную комнату, включать воду и купаться.
Меня и там ловили, чтобы тискать. Тогда я выучился задерживать дыхание и нырять. Из носа выходили пузырьки, давление нарастало, живот вспухал. Но я умудрялся открыть глаза и, распахнув их под водой, задержать дыхание ещё на немного. Мне даже казалось, что площадь ванной увеличивалась, а я начинал плавать. Потом чья-нибудь рука прицепом вытаскивала меня наверх, и я больше от внезапности, чем от нехватки кислорода, учащённо дышал.
Потом меня вытирали полотенцем и снова тискали.
Я полюбил в связи с этим две вещи – воду как среду обитания и прятки как стратегию общения. Но я стал остерегаться тактильного контакта. Иногда можно, а чего бы и нет, собственно? Особенно когда сажают на плечи. Но это вынужденное прикосновение. Я ж не могу на миллиметр вверх воспарить, а потом продолжать контролируемую левитацию, чтобы сидеть на плечах и не касаться их?
Но вообще у меня сложилось впечатление, что прикосновения – это какие-то взрослые игры на не известном мне языке. Мне уж, так вышло, что-то перепадало, по большей части – побочно. От излишка. Всё-таки молодые люди, гормоны бурливые, мама законы каждый день слушает под стук молотка, а отец затвор передёргивает, идя утром сквозь туманы пригорода.
От излишка.
За эту любовь невозможно не сказать спасибо, она наверняка питает меня до сих пор. Но, наверное, и планка поднялась настолько, что мне теперь сложно представить другую ситуацию, в которой возможно повторение этих щекотливых сеансов пальпации моторно-двигательного аппарата.
Так вышло. Не специально. Ютились втроём в одной комнатёнке. Они бы, может, и рады были, но деть меня было некуда. Вот и пили амброзию прямо при мне. Не могу за это на них злиться, потому что есть другие, настоящие поводы. А тут по факту сплошные выгоды. Я, например, теперь точно не буду очарован клофелинщицей. И меня вряд ли смогут продать на органы в живом состоянии – клиентам будет крайне неудобно прощупывать печень у человека, размахивающего ногами.
Но факт есть факт. Вы, возможно, не поняли. Я стал остерегаться, опасаться, бояться прикосновений. Это слишком всё близко, это слишком прикроватно, как абажур цвета апельсин, это слишком сказочно, как домовёнок Кузя, ищущий в дымоходе печи своего непутёвого друга, не вернувшего аргомак.
На ассоциативном уровне это так близко к мелодии из «Спокойной ночи, малыши», которая вызывает у меня приступ наивной, детской любви, что теперь, даже от мысли о прикосновении, мне хочется спрятаться.
О, а как я умею это делать! Залечь на дно, сменить имя, придумать новую биографию – если бы Бернарду Глисону и Колину Фарреллу был нужен третий в Брюгге, я бы вошел как влитой. Разве что мне понадобилось бы немного времени, чтобы вычислить, где отец прячет ствол.
С водой тема зашла дальше фантазий. Мой отец, будучи неисправимым мечтателем (по одной из его теорий, Иисус Христос прилетел с Марса, чтобы сообщить, что там есть вода), постоянно недооценивал мои способности и преувеличивал возможности. И однажды увидев, что я, голозадый бутуз, учусь задерживать дыхание под водой, он, видимо, решил, что я смогу воплотить голубую мечту его детства и стать человеком-амфибией.
Поэтому далее со мной был произведён ряд операций, которые, по мнению отца, должны были меня закалить. Сначала меня зачем-то искупали в раковине вместе с посудой, оставшейся после ужина. Потом меня искупали в реке во время рыбалки. Затем меня, как регбийный мяч, перебрасывали какие-то мужики, стоявшие по грудь в студёной воде где-то на окраине ангара в Кубинке.
Как я выяснил позже, это были пилоты, с которыми мой отец ходил в казино неподалёку. Он в то время работал там охранником, а пилоты хотели знакомиться с девушками. Мой отец им не мешал. И не заставлял покупать фишки, чтобы оставаться в зале, – за это они его приглашали в ангар посидеть в вертолёте.
А перебрасывали они меня, потому что без этого в студёной воде да по весне им было холодно. А мой отец считал, что таким образом меня закаляет. К сожалению, он не мог предполагать, что в моей голове отпечатаются некоторые разговоры, которые эти пилоты между собою вели.
Их содержание я передавать в этом тексте не буду из соображений того, что меня могут читать дети. Скажу только, что пилоты как люди, привыкшие жить на волосок от небытия, видимо, склонны полагать, что вероятность грохнуться на вертолёте в разы меньше, чем быть грохнутым какой-нибудь сумасбродной бабой.
В этом свете мои переживания по поводу прикосновений приобрели новый окрас.
Глеб Буланников
