Эмоциональная и физическая боль — это сигнал, с помощью которого мы познаем мир и себя. Она влияет на отношения с другими. Но что происходит, когда боль подавляется, замалчивается? Откуда берутся установки, заставляющие терпеть, скрывать эмоции? Доктор философии Алла Джундубаева рассказывает, почему долгие годы отказывалась признавать, что ей тоже бывает больно.
Ближе к сорока годам я нашла истоки многих психологических установок в детстве. Одна из них: «Мне не больно». В течение жизни она не раз ударяла меня по голове с требованием признать обратное. Шагнув в детские воспоминания, поняла, что весь героизм, которым я так гордилась, совсем не от силы характера, а от страха показаться слабой. И ряд историй из детства весьма убедительно это подтверждают.
Хорошо помню себя с пяти лет, не считая обрывочных воспоминаний более раннего возраста. К этому моменту уже была практически сложившейся личностью, как и любой среднестатистический пятилетний ребенок. Да-да, именно так. Опыт работы моих детских центров показал, что в пять лет мы видим уже вполне сформированный характер со своими реакциями, предпочтениями и, увы, комплексами. И что заложено в ребенке к этому периоду, с тем он и пойдет дальше, если не корректировать какие-то нюансы.
Болезненный развод родителей и принципы советского воспитания убедили меня к пяти годам в одном: боль нужно терпеть и скрывать. Никому нельзя показывать слабости, нельзя создавать неудобства и заставлять переживать тех, кто рядом. Первые запомнившиеся истории, прожитые по этому принципу, — детсадовские.
Чтобы не расстраивать воспитателей, я молча, без единого звука, терпела всевозможные манипуляции
Одна из них довольно забавная. В пять лет на вечерней прогулке мне вдруг непременно захотелось узнать, влезет ли моя голова в круговой узор железной решетчатой беседки. Влезла. Но не вылезла. Я оказалась с одной стороны решетки, а голова торчала с другой. При всех попытках испуганных воспитателей вернуть любопытную голову на сторону тела мне было больно и страшно.
Но я помнила, что показывать боль и страх нельзя. И, чтобы не расстраивать воспитателей, молча, без единого звука, без единой слезинки терпела всевозможные манипуляции по изъятию головы. Спасением стало ведро воды, совершившее чудо. И маме, которая в эту минуту шла за мной, выдали дочь мокрой, но целой и невредимой.
Еще один случай (хотя далеко не единственный) приключился уже в семь лет, в лето перед школой. Я сломала руку, опять же из любопытства пытаясь пройти из конца в конец по качелям-весам. Дойдя почти до финиша, я вдруг резко взлетела и приземлилась... Осуществиться этому трюку помогла смелая девочка, прыгнувшая на другой край. В итоге я упала, очнулась — гипс.
Правда, в моем случае до гипса дошло не так быстро. В «скорой» воспитатель всю дорогу переживала за меня и плакала. В больнице она, не переставая всхлипывать, каждые пять минут спрашивала: «Алла, тебе больно?» «Не больно», — мужественно, сдерживая слезы, отвечала я, чтобы успокоить ее. Но после моих слов воспитатель почему-то плакала сильнее.
В жизни еще много раз случалось «мне не больно», когда было больно, когда и тело страдало, и душа. Это стало своего рода программным шаблоном для меня — не позволять себе признаваться в слабости и не показывать эту слабость другим.
Весь ужас проблемы я осознала, когда дочь в пятилетнем возрасте попала в инфекционную больницу. Ситуация было тяжелая. Ей кололи шесть уколов в день с несколькими антибиотиками от всех предполагаемых инфекций. И ни разу она, как и прежде при таких процедурах, не произнесла ни звука, чем привела в восторг весь медперсонал и других матерей.
Я заложила дочери программу терпения и чувства стыда от признания боли
Я восхищенно восклицала: «Какая ты сильная, моя девочка! Какая смелая! Горжусь тобой!» А на десятый день, уже перед выпиской, после заключительного укола, как только медсестра вышла из палаты, она так отчаянно заплакала:
— Мама, мне так больно! Все эти уколы такие болючие! Я не могу больше терпеть!
— Почему же ты не сказала мне об этом? Почему не плакала, если тебе было больно? — в потрясении спросила я.
— Ты так радуешься, что все дети плачут, а я нет. Думала, ты за это любишь меня сильнее, и тебе будет стыдно, если я заплачу, — как бы извиняясь, ответила дочь.
Не передать словами, как заныло у меня сердце в этот момент и всколыхнуло массу эмоций, от чувства вины до проклятий моей глупости и даже жестокости по отношению к собственному ребенку! Дети — наше отражение. Я заложила дочери программу терпения и чувства стыда от признания боли. Нелепые подбадривания и похвалы в терпеливости и смелости создали у нее представление, что за это я люблю ее больше, чем если бы она плакала, как все дети.
В 42 года я наконец позволила себе, не стыдясь, говорить: «Мне больно»
И я сказала ей то, что работает до сих пор, три года спустя: «Никогда не терпи боль, никакую! Если тебе больно — говори об этом. Не стыдись признаться, что тебе больно. Не бойся быть слабой. Я люблю тебя разную, потому что ты — моя девочка!»
Я была счастлива, что услышала своего ребенка и смогла вовремя отключить эту программу, занесенную собственным вирусом. Моя личная перезагрузка произошла только в 42 года, когда я наконец позволила себе не стыдясь говорить: «Мне больно», если больно. И это не слабость, как я думала раньше, это необходимая реакция, чтобы спасти себя от еще большей боли и душевных ран.
Этот опыт научил меня тому, как важно услышать внутреннего ребенка, когда-то давно задавленного взрослыми установками и обидами. Это позволяет в будущем понять и услышать своего ребенка, уберечь от необходимости проходить долгий путь исцеления
Алла Джундубаева
