Чеховский фестиваль, проходящий в Москве при поддержке «Первого канала», достиг своего пика — на сцене Театра наций показали спектакль «887» Робера Лепажа. На спектакле побывала Алла Шендерова.
Собственно, все спектакли Лепажа, включая легендарную «Трилогию драконов» и «Обратную сторону Луны»,— воспоминания. В этом, вероятно, причина той исключительной нежности, что питает к Лепажу российский зритель: мы ведь и сами обожаем вспоминать то время, когда «папа молод и мать молода», да и вообще, ностальгия для России — особая тема. Вот и Лепаж почти каждый спектакль начинает с воспоминаний, а потом строит сюжет по принципу фильма «Магнолия», чтобы к финалу все разрозненные лепестки сложились вместе. «887» сделан так же, только лепестков — сюжетов и сюжетцев — очень много, и потому цветок кажется уж очень лохматым. Задумавшись, зачем Лепажу нужен тот или этот рассказ, обнаруживаешь нечто, что отличает «887» от других его работ: на сей раз он строит спектакль не по драматургическим законам, а по законам поэзии. Дело не в том, что часть текста его моноспектакля зарифмована, но и сами сюжеты рифмуются, причем по логике ассоциаций, как бывает во сне. Или в стихах.
Хотя начинается все вполне прозаично: Лепаж, выходя на авансцену, просит выключить мобильники, признавая, впрочем, что вся его жизнь — в этом маленьком гаджете: сам он не в состоянии запомнить свой номер телефона. Зато в памяти навсегда застрял тот номер, что, вероятно, давно не действует: он принадлежал семейству Лепаж — папе, маме, страдающей «альцгеймером» бабушке, двум братьям и двум сестрам, жившим в доме 887 на авеню Мюррей в Квебеке, столице провинции Квебек. Тут на темной сцене вдруг появляется «настоящий» четырехэтажный дом размером чуть выше самого Лепажа, в каждой из квартир которого идет настоящая — нелепая и неустроенная — жизнь, проецируемая в окошки-экраны. Но это не просто дом, а Дворец памяти: в 2010-м, говорит Лепаж, меня пригласили в Монреаль выступить на Ночи поэзии, посвященной 40-летию того вечера, когда поэт Мишель Лалонд впервые прочла свое знаменитое стихотворение «Speak white». И вот в 2010-м Лепаж удостоен чести снова прочесть его со сцены. Нерифмованные строки не желают усваиваться в памяти. Зато в ней возникает целый ворох подробностей обо всем на свете. О сокурснике Фреде, который работает на радио и учит тексты по методике «Дворец памяти», об отце-шофере, буквально жившем за баранкой, чтобы прокормить семью; о визите в Квебек королевы Елизаветы (толпа франкофонов повернулась спиной к ее кортежу), об октябрьском кризисе 1970-го, прозванном в Квебеке «тихой революцией».
Сам ход воспоминаний подчинен мощнейшему стихотворению Лалонд, ставшему своеобразным манифестом всех, кто в начале 70-х ратовал за социальное равенство. По Лалонд, «Speak white» — не только окрик американских плантаторов, заставлявших чернокожих и индейцев говорить по-английски (того же английская часть Канады требовала от Квебека), но девиз любого поработителя, ломающего порабощенного так, как ему выгодно: не важно, на каком языке говорит эксплуататор — свой язык он всегда назовет языком «белых».
Кукла де Голль, выскакивающая из кармана Лепажа, театр теней (взрослый Лепаж по-настоящему дерется со своей маленькой сестрой подушками, но тень вдруг рассыпается), радиоуправляемая машинка — такси отца, игрушечный «Линкольн» с де Голлем, разъезжающий по столу, изображающему запруженную квебекскую площадь. Технологически «887» сделан виртуозно (тут недостаточно упомянуть сценографа Сильвена Декари, на поклонах на сцену вышла целая команда), но так у Лепажа уже бывало, и не раз.
Возможно, самое ценное в нынешнем спектакле — именно эта странность, логика свободного стиха, когда ждешь предсказуемого чередования событий и эпизодов, а его нет. И ты вдруг ныряешь в собственное детство, вспоминаешь несуществующий номер телефона (233-46-97, Пятницкая, дом 53), отца, лицо которого сохраняют фото, но ты не можешь восстановить ни его движения, ни голос.
Может быть, об этом думал и Лепаж — потому на сей раз он так скуп на перевоплощения. Только однажды, надев шоферскую фуражку, словно пряча лицо, он садится к барной стойке. А потом, в финале, показывает отца, уронившего голову на руль: он только что узнал, что умерла бабушка. Но скупое освещение и сигаретный дым не дают разглядеть ничего в точности. Впрочем, и так ясно, что вся эта история, как и давний шедевр Лалонд, рифмуется с нашей сегодняшней жизнью. Но доказать это непросто — ведь и стихотворение «Speak white» до сих пор не переведено на русский.
