…Когда разговор перешёл на театральные дела, Новакович, который всюду и везде хотел быть первым, хотел быть самым неожиданным, самым ошеломляющим,— этот Новакович заявил:
— Что там ваши театральные дела!.. Что там ваши крахи!.. Вот я был свидетелем одного театрального дела и одного театрального краха… Дело продолжалось всего месяц и стоило три миллиона рублей!!! Вы все знаете, что я не люблю лгать, не люблю преувеличивать…
— Я не знаю…— заявил какой-то добросовестный слушатель.
— Пора бы знать,— сухо осадил его Новакович.— Знание облагораживает, а незнание приближает к животному…
— Где это было? — спросил другой слушатель.
— Это? Это было в городе Тиктакполе — если хотите, можете найти его на карте. Он там, наверное, есть.
— Ну не тяните, рассказывайте.
— То-то вот… «Рассказывайте»! Вам бы только всё рассказывать да рассказывать.
Очень развязный человек был Новакович.
РАССКАЗ НОВАКОВИЧА
ОБ АКТРИСЕ ЗЕЛЁНОЙ
В уже известном вам городе Тиктакполе была молодая барышня по имени Зелёная.
Ничем она особенным не отличалась, и Тиктакполь не обращал на неё никакого внимания.
Однажды она получила из Сан-Франциско телеграмму: «Ваш родственник скончался, оставил вам по завещанию свыше трёх миллионов рублей».
С этого началось.
Когда я её впервые поздравил с богатством и спросил, что же она теперь будет делать, эта Зелёная мне ответила:
— Буду актрисой!
— Как актрисой? Почему актрисой? Откуда актрисой?!
— Так. Хочу быть актрисой. Всю жизнь мечтала об этом.
— Почему же вы раньше этого не сделали? Ведь для актёрства деньги не нужны.
— Вы думаете? Я пробовала несколько раз поступить на сцену, но меня не брали.
— Почему?
— Интриги.
— Какие интриги? С чьей стороны? Ведь вас же ещё никто не знал, чтобы интриговать против вас!! Кто интриговал?!
— Не знаю кто, но интриговали. Иначе почему бы меня не приняли на сцену? Не правда ли?
У неё было такое простодушное выражение лица, что я ничего не возразил. Промолчал…
— Слушайте,— сказала она мне.— Вы — один из самых порядочных и опытных людей… Устройте мне театр. Денег, сколько понадобится, я дам.
Я никогда ни в чём не могу отказать женщине. Такова моя жизнь.
— Хорошо,— согласился я.
— Театр мы построим новый, потому что существующие меня не удовлетворяют. Для моего таланта нужна оправа.
По-моему, для её таланта нужна была единственная оправа — вымазать её дёгтем, обвалять в перьях и выгнать из города.
У нас в России не все свободы отняты у народа. Осталась ещё одна свобода — произношения.
Поэтому Зелёная, не отвечая ни перед Богом, ни перед людьми, свободно произносила:
— Корокора.
— Какая корокора? — спрашивали мы у неё.
— Корокора. Которые звонят на корокорне.
Человеку, который, пронюхав о её богатстве, хотел предложить ей руку и сердце, она ответила:
— Я не могу вас порюбить.
— И не надо,— обрадовался он.— За что меня рубить? Со мной ласково нужно…
— Не то. Я хочу быть актрисой!
Так как в последней фразе не было ни одного «л», жених сразу понял её и отплыл в другую гавань.
Когда мы выстроили театр, я пригласил режиссёра и стал набирать труппу.
Режиссёр сказал, что он хочет получить такое жалованье:
— 4000 в месяц.
— Опомнитесь! — завопил я.— Почему?
— За позор, милый. Ведь я эту Зелёную знаю — она несколько раз приходила к нам в театр. Если уж мне теперь позориться, так знать за что!..
То же самое заявили и первые персонажи.
— Ну что ж,— говорили они,— по семи тысяч в месяц дадите — пойдём. Годик помучаемся, пострадаем, зато потом вздохнём свободно: уедем отсюда, купим на эти проклятые деньги где-нибудь в глуши домик и будем себе доживать век под чужой фамилией. Чтобы не так стыдно было…
А простак десять тысяч взял.
— Не забывайте,— говорит,— что я с самим Росси играл, с Поссартом! Каково мне теперь?!
Дали.
За пьесой обратились к известному, модному автору, произведения которого вызывали всеобщий заслуженный восторг.
— Не дам,— сказал он, узнав, в чём дело.
— Мы хорошо заплатим… Десять тысяч за право постановки…
— Не могу… моё имя, моё авторское самолюбие…
— Пятнадцать тысяч!!
— Право, не могу, моё имя, моё авторское самолю…
— Двадцать!!
— Но моё имя, моё само…
— Сорок тысяч!..
— Но… само…
— Пятьдесят!..
— Само… собой разумеется, что я пьесу дам. Я уверен, что оригинальная трактовка госпожой Зелёной моей пьесы придаст ей своеобразный колорит.
— Верно,— сказал я.— Колорит. Придаст. Зелёный колорит. Получайте чек.
Знаменитый художник-декоратор принял меня на площадке лестницы.
— А меня дома нет,— с сожалением сообщил он.
— Десять тысяч,— сказал я.
— Десять? Зайдите в переднюю.
— Собственно даже не десять, а двадцать,— поправился я.
— Что ж мы тут стоим… Пожалуйте в гостиную. Вы, кажется, сказали — тридцать тысяч? Простите, но я лишён возможности.
— Я сказал — сорок тысяч!
— Тогда я не лишён возможности. Пойдёмте в мою святая святых — в мастерскую. Посмотрите кое-что новенькое…
Задолго до спектакля во всех тиктакпольских газетах были заняты первые страницы объявлениями о нашем театре. На первый спектакль билеты были проданы все, на второй спектакль двадцать два билета, а на третий — один.
Спектакль состоялся.
Только теперь я понял, как умно поступила Зелёная, выстроив новый театр. Потому что в старом театре стены и потолок не выдержали бы той бури, того свирепого урагана негодования, свиста и рёва разъярённой публики.
Три дня после премьеры газеты трепали нас, как компания меделянских щенков треплет дохлую крысу…
На второй день было 22 человека, на третий — один.
Отчасти это было хорошо, потому что и шуму было меньше.
А на третий день единственный зритель, который сидел во втором ряду, вышел среди действия в проход между стульями, стал на колени и заплакал:
— Позвольте мне уйти домой,— сказал он, простирая к капельдинерам руки.— Ей-богу, я приду завтра, досмотрю.
Его отпустили на честное слово. Очевидно, это был отъявленный негодяй, потому что слова своего он не сдержал.
Спектакль приостановили.
Зелёная пригласила меня в свою блистающую роскошью уборную и, сверкая глазами, спросила:
— Ну, что? Теперь вы убедились?
— Что такое?
— Интриги.
— Гм!.. Да.
— Во-первых, интриги, а во-вторых, вы не умеете привлечь публику. Реклама плохая.
— Реклама хорошая,— угрюмо возразил я.
— Реклама плохая. Почему же тогда публика не ходит? Почему? Если бы была реклама хорошая, публика бы ходила… Послушайте! Ведь я же денег не жалею. Делайте что хотите, но чтобы публика была…
— Слушаю-с.
На другой день я сдал во все тиктакпольские газеты объявление:
«Ищут приличных молодых людей и дам для вечерних занятий. Работа требует известного напряжения, терпения, но условия оплаты блестящие. За время от 8 часов вечера до 12 часов ночи каждое поступившее к нам на службу лицо получит пять рублей».
На другой день сбор был почти полный.
Но публика была неопытная. По своей добросовестности все хлопали без разбора и в смешных местах пьесы утирали глаза платками.
Я пригласил тогда режиссёра для всей этой неорганизованной банды и нанял студию для обучения «зрительскому» искусству.
Некоторые сделали блестящие успехи и выдвинулись на первые места. Им жалованья прибавили.
Но костюмерная часть страдала — пришлось устроить мастерскую дамского и мужского платья. Теперь театр выглядел нарядно, красиво, всегда был переполнен и жизнь наша потекла спокойно и приятно, если не считать двух больших забастовок зрителей с предъявлением ими требований: вежливого обращения со стороны капельдинеров, отмены биноклей и перемены пьесы на другую, новую. Тяжёлые условия труда были до известной степени смягчены, и зрители успокоились.
Но однажды Зелёная пригласила меня к себе в уборную и спросила с неудовольствием:
— Кажется, и сборы теперь хорошие, и успех налицо, почему же газеты о нас молчат?
— Я не знаю почему,— осторожно заметил я.
— Вы не знаете?! Да! Недаром говорят, что театральный и газетный мир — это зловонное гнездо интриг. Послушайте, Новакович… Нам нужна газета!
— Но…
— Нам нужна газета и, кроме того, ещё журнал. Будем выпускать в красках, помещать все постановки, костюмы. Ступайте, устраивайте.
Пошёл я. Устроил.
Первые номера, когда «вышли в свет», то тут же и легли камнем, как полусырой блин в желудке катарального.
Зелёная позвала меня в свою роскошную уборную и спросила:
— Что же это я нигде и ни у кого не вижу нашей газеты? Почему её не читают? Ведь ко мне в театральном отделе отнеслись очень мило. Единственная добросовестная газета, и она никому не известна.
— Слушаю-с,— сказал я и, поцеловав у неё ручку, ушёл.
Но когда я пришёл домой и высчитал, что организация газетных читателей будет стоить около двухсот тысяч рублей (наши зрители категорически отказались взять на себя ещё одну тяжелую работу), тогда я понял, что кампания проиграна… На текущем счету у нас оставалось около 50 тысяч рублей, а зрителям за последние полмесяца ещё не было заплачено. Да давильщики, обязанность которых была устраивать давку около кассы, только вчера потребовали улучшения своего положения, устройства эмеритурной кассы и пенсионного фонда.
А сзади стояла ещё целая голодная, жаждущая армия: гастролёры-истерички для истеричных мест в пьесе, встречальщики у актёрского подъезда, «рикши», выпрягавшие лошадей и доставлявшие Зелёную домой после спектакля…
Я пришёл к Зелёной, сложил на груди руки и сказал:
— Кончено.
— Что?!
— Денег больше нет.
Через минуту я уже бежал по городу, изрыгая проклятия и хватая сам себя за голову…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Почему? — спросил Новаковича один из слушателей.
— Почему? — прищурился он.— Потому что она мне ответила:
— Пусть нет денег, но зато есть успех! Мои полные сборы меня поддержат!!
— Бедная Зелёная! — вздохнул кто-то.
— Да,— подтвердил другой задумчиво.— Бедная… А ведь была богатая…
Аркадий Аверченко, 1912.
