В июне в российский прокат вышла новая лента Педро Альмодовара «Боль и слава» — трогательное размышление об ускользающем времени, о поисках себя и о мысленном возвращении в детство. «Огонек» поговорил с режиссером о том, как избежать самоповтора и стоит ли опасаться автобиографий в кино.
— В вашей картине речь идет о режиссере на закате его карьеры. Можно ли считать ваш фильм своего рода завещанием?
— Не стоит воспринимать его буквально. Мой фильм — фикция, в которой речь не обязательно идет обо мне. Хотя признаюсь: когда я начал писать сценарий, мне было нелегко найти баланс между тем, что я хочу рассказать, и тем, что произошло на самом деле. Пару раз я начинал рыдать, особенно когда описывал мать своего героя. Правда, мне никогда не приходилось жить в подвале, и моя мать никогда меня не отвергала. На мой взгляд, самая страшная боль, какую может причинить мать своему сыну,— начать обращаться с ребенком как с незнакомцем. В общем, хотя и не все события, описанные в фильме, со мной происходили, этот фильм оказал на меня своего рода терапевтический эффект. Как и у главного героя, у меня также имеются проблемы со здоровьем. Меня часто преследуют дикие боли. Поэтому мне, как и моему герою, присущ страх, что каждый следующий фильм может оказаться последним. И не только по причине физического недомогания, но и потому, что ко мне могут больше не прийти интересные идеи.
Я также страдаю зависимостью — только не от наркотиков, а от кинематографа.
Мне нужно быть уверенным, что, когда я проснусь на следующий день, я смогу снимать кино. Фильм, в общем, отражает мои страхи. Однако они — не единственная тема моей картины. Речь в ней также идет о течении времени, об отношениях людей и поиске возможностей для примирения.
— Физические недуги вашего героя — Сальвадора — не могут не взволновать зрителя. Вы говорите о разных болезнях с полным знанием дела — тут, мне кажется, вы уж точно ничего не выдумали…
— (После паузы.) Физические недуги Сальвадора похожи на правду… Из-за серьезных проблем со спиной в течение последних двух лет я едва выходил из дома и чувствовал себя полностью изолированным от окружающей среды. В конце концов мне пришлось перенести сложную операцию. Она того стоила; и все же, когда в твою жизнь вмешиваются время и медики, прежним уже не стать. В этом событии, впрочем, тоже есть нечто положительное — без знакомства с физической болью я бы никогда не написал этого сценария. Я начал работу над сценарием в тот момент, когда боролся с болью. Но я старался не создавать вечно ноющего и страдающего персонажа. Вот почему я придумал одну компактную сцену, в которой Сальвадор перечисляет все свои физические жалобы за полторы минуты: бессонница, хроническое воспаление горла, рефлюкс, язва желудка, мигрень, шум в ушах, мышечные боли и другое, которые я проиллюстрировал смешными анимациями
Я не хотел бы, чтобы зритель испытывал одну только жалость к герою. Боль в спине и мигрень действительно являются моими худшими недугами, которые могут меня полностью парализовать. А вот шрам, который у Сальвадора на спине, выглядит более пугающим, чем у меня. Я никогда не был настолько зависим от наркотиков, как мой герой. Хотя бы потому, что проводил слишком много своих друзей на тот свет. Для людей моего поколения наркотики были частью повседневной жизни. В 1975 году мы считали себя пионерами на этом поприще. Все наши кумиры, включая Дэвида Боуи или Лу Рида, всегда были под кайфом, даже на сцене! Никто из нас не знал, настолько опасны наркотики. В этом фильме я хотел показать, как наркотики сводят с ума, особенно их новые химические формы, которых мы в то время и не знали. Нельзя помешать подросткам искать кайф, но, по крайней мере, можно сделать так, чтобы до молодежи дошла максимально полная и правдивая информация о последствиях.
— Антонио Бандерас, которого вы пригласили на главную роль, это довольно неожиданный выбор. Это был сознательный расчет?
— Поскольку сюжет действительно личный, и режиссер похож на меня, то мне, конечно же, хотелось, чтобы сыграл такой сексуальный парень, как Антонио. Кроме того, за многие годы нашей дружбы у нас сложились доверительные отношения. Он часто бывал свидетелем многих событий из моей жизни. Не знаю, можно ли говорить об этом как о преимуществе, но сам Антонио совсем недавно также столкнулся с серьезным жизненным испытанием. У него были проблемы с сердцем. Таким образом, он хорошо понимал переживания человека, который оказался на пороге жизни и смерти. Жаль, конечно, что Антонио пришлось все это испытать, но для меня в этом был шанс.
Пенелопа Крус также является ключевой актрисой для всего моего творчества. В этом фильме ей досталась роль молодой матери героя не только потому, что актриса знакома с моей матерью, но и потому, что у нее сильнейший материнский инстинкт. А вот тема воссоединения Сальвадора и одного из его актеров, который 30 лет назад снялся в его фильме, это вымышленный эпизод. К счастью, мне всегда везло с актерами и актрисами, в отличие от моего героя. И за всю мою карьеру у меня, пожалуй, были проблемы лишь с двумя-тремя из них. Поэтому в фильме я представляю скорее синтез различных проблем, которые когда-либо у меня возникали с актерами. Не считайте это актом мщения — наоборот, скорее примирения. В карьере режиссера есть много важных аспектов, но самый важный из них — его отношения с актерами
— Несмотря на то что ваш фильм больше о боли, чем о славе, вы остались верны своему пристрастию к ярким краскам… Откуда эта любовь к ярким цветам в кадре, даже если речь идет о вещах обыденных или безрадостных?
— Мне уже не раз задавали этот вопрос. Некоторые из моих критиков высказывали предположения, что моя любовь к ярким краскам является реакцией на мое сложное детство, которое омрачила диктатура Франко. В фильме вы видите почти точную копию моей квартиры. Мне хотелось окружить моего персонажа знакомыми предметами и цветами. Картины на стенах, мебель в комнатах — все это действительно мое. Не уверен, что мои представления о колорите напрямую связаны с диктатурой Франко. Но это точно была реакция на среду, в которой я вырос. Ла-Манча 1950-х и 1960-х была довольно депрессивным и бесцветным местом, которое населяли трезвые и практичные люди. Они не были приучены к отдыху и позволяли себе очень мало удовольствий. Я не знаю, как там протекает жизнь сейчас, но мое место рождения запомнилось мне именно холодным и темным местом. Мое настоящее воспитание началось в возрасте 20 лет, когда я переехал в Мадрид и стал свидетелем «Мадридского движения» (La Movida Madrilena). Неожиданно страну охватил взрыв свободы и энергии, ярких цветов и популярности.
Сначала я устроился работать в телефонную компанию. Рано утром я уходил на работу, чтобы освободиться пораньше и заниматься своими делами. Вечером я писал сценарии и снимал фильмы на 8-миллиметровую пленку. Судьба правильно распорядилась, вытолкнув меня в жизнь и наградив серой и скучной работой. Работа, рутина в итоге спасли меня от гибели. У многих моих мадридских друзей всегда был открытый дом — они устраивали там гигантские оргии. Бессонные ночи в Мадриде, секс, наркотики и рок-н-ролл…
Многие из них после этих оргий так никогда и не проснулись. Я тоже в них участвовал, но очень умеренно, утром мне нужно было рано вставать. Таким образом, я считаю, что прошел две важные школы в своей жизни — детство в Ла-Манче, окруженное заботами моей матери и рассказами ее подруг, и бурную жизнь в Мадриде. Чтобы снимать фильмы, мне пришлось бежать от того и другого. Я не слишком хороший психолог, моему кино больше присущи эмоции, чем анализ. Не думаю, что детство определяет всю последующую жизнь или имеет слишком большое влияние на то, кем мы станем в жизни. Я не верю в детерминизм. Но я знаю, что мои воспоминания вдохновили на создание определенных историй и персонажей.
— Если ваши картины создаются под влиянием чувств, вы помните эмоции, которые у вас возникали под влиянием просмотра первых картин?
— Моим первым кинематографическим опытом стал Голливуд 50-х годов. Я был восхищен Бетт Дэвис, Лорен Беколл и Кэрол Ломбард. Правда, позже меня увлекли европейцы и моей любимой актрисой стала Моника Витти, а подростком я увлекся фильмами Микеланджело Антониони. Жизнь в кино мне казалась более чувственной, полной и насыщенной, чем реальность. Хотя я считаю, что кино и жизнь одинаковы. Ведь кино — сфабрикованная реальность. Разница лишь в том, что жизнь не идеальна, и кино имеет возможность ее подкорректировать. Для меня не существует разницы между реальными и экранными чувствами. В моем фильме «Все о моей матери» один герой говорит: «Единственное, что реально во мне,— это мои чувства и силикон, который отягощает меня». И в этом суть моего кино. Потому что его единственная и неповторимая подлинность заключается в моей способности представлять. Конечно, можно рассуждать о реализме в кино, но мне эта тема не особенно интересна. Мое кино — это мой собственный взгляд на мир и на людей. Это моя утопия!
— В 2017 году вы участвовали в Каннском кинофестивале в качестве президента жюри. В тот момент началась полемика о потоковых мультимедиа. Вы поддержали решение фестиваля о запрете участия Netflix в основном конкурсе. В последнее время ходят слухи, что вы подумываете о съемках телесериала. Изменилось ли ваше отношение к новым форматам кино?
— Я не против Netflix. У меня даже была идея снять собственные серии, состоящие из коротких рассказов, но пока не уверен, что мне это интересно. Магия кино заключается в том, что незнакомые люди делят между собой, пусть на несколько часов, темное пространство. Эта традиция не должна исчезнуть лишь из-за новых форм кинодистрибуции или поисков нового комфорта для зрителей. Когда Альфонсо Куарон снял «Рим», я посмотрел его картину на большом экране и по телевизору. Во втором случае фильм показался мне менее интересным. Я не получил удовольствия, меня не охватила привычная эйфория, которую я испытываю, когда сижу перед большим экраном. Вот почему я понимаю борьбу Каннского кинофестиваля за стремление сохранить кинематографическую традицию. Сегодня молодежь смотрит фильмы на телефонах, но ведь с их помощью можно лишь кое-как следить за сюжетом. На них нельзя уловить мимику актеров, мастерство их игры, они не дают возможности полюбоваться постановкой. Из-за телефонов мир начал терять глубину и фокус. Все стало поверхностным и быстротечным.
Татьяна Розенштайн
