В Большом зале консерватории выступают восходящие звезды и мэтры классической музыки, выдающиеся музыкальные коллективы Европы и России. В заключительном концерте на сцене Кремлевского дворца впервые в России будет показано мультимедийное представление, созданное Дворцом искусств королевы Софии в Валенсии и Римским оперным театром в Термах Каракаллы. Впервые публикуем интервью 1993 года, которое не потеряло актуальности и в наши дни.
— Самым счастливым днем в моей жизни, — начал музыкант, не дожидаясь моих вопросов, — включая все счастливые дни: женитьбу, рождение детей, окончание консерватории, было все-таки 22 августа 1991 года, когда я понял, что мы наконец свободны, когда Борис Николаевич Ельцин провозгласил с трибуны, что мы встаем на путь демократии. Но очень скоро на этом пути возникли препоны: невидимые вначале, а со временем, как на проявляющейся фотографии, они обретали все более четкие очертания. Стали крепнуть и наглеть силы, которые нас держали в тюрьме 75 лет. У них был огромный опыт, структура тотального проникновения во все сферы жизни — от генсека до освобожденного секретаря парткома консерватории, такой холодящий скелет. Восстановить его было довольно легко.
Все, что случилось в 1993 году в Москве, было логическим завершением противостояния между демократией и — не хочу произносить дурных слов — но назвать ее противников оппозицией было бы слишком мягко. Это просто убийцы, для которых превыше всего собственная власть.
Мне говорят: ты музыкант, куда ты лезешь? Я лезу только потому, что хочу, чтобы мы все хорошо жили. У меня нет никаких личных проблем, кроме одной — жизнь России.
Конечно, я оптимист и, безусловно, верю в замечательное будущее России, но ведь эти люди, что мешали реформам, они никуда не денутся. Они обязательно полезут во все органы власти. Самое опасное, что, когда они лезут, они подкрашиваются. А потом невидимая паутина склеивает их, они объединяются и становятся монолитной силой.
После 16 лет жизни на Западе, перед первой поездкой в Россию, меня попросили зайти в советское посольство в Вашингтоне. Я позвонил в дверь, оттуда высунулась суровая физиономия и спросила: «Вот ю вонт?» Я сказал, что ничего не хочу, меня попросили прийти, я пришел. На что услышал: пройдемте. Я не из боязливых, но мне опять стало жутко. Вот чтобы не было жутко России — мечта моей жизни до остатка дней.
Точка опоры. Я вам скажу такую вещь: все жизненные ценности в нашей стране были опошлены. Моя жена Галина Вишневская пела когда-то цикл Шостаковича на стихи Саши Черного. Одно сочинение ей запретили исполнять. Крамола была в словах: «Трудно, братцы, наши дети будут жить вольготней нас». Нельзя закрывать глаза на то, что, пока мы живы, счастье достигается с трудом. Во имя утопического будущего мы недоедали, отказывали себе во всем. Единственное, что может сегодня утешить: мы трудно живем уже не ради мифа, а действительно ради того, чтобы наши дети вздохнули.
Свобода и собственность. Мы стали свободными, а это ощущение важно не только для интеллектуальной элиты. Человек пользуется свободой по мере надобности. Я часто бывал в деревнях. У меня там масса друзей.
У крестьян отношение к земле, вероятно, схоже с моим к виолончели. Им так же важна свобода — делать с нею то, что они хотят, зная, что никто их землю не отберет. Мне, может быть, не нужна такая свобода, как философу или литератору, испытывающим потребность все анализировать и критиковать. Есть таланты с позитивным зарядом, а есть — с негативным. Таланту с негативным ощущением остро нужна свобода слова. Но она должна быть ограничена, как повсюду в цивилизованном мире, запретом на пропаганду расовой ненависти и насилия. Кровопролитие должно быть остановлено законом.
Всем без исключения должна быть гарантирована свобода передвижения. Я как-то пошутил, что 75 лет советские артисты были похожи на птичек, которым разрешалось петь только на одном дереве. Люди, делающие добро, свободны сеять его по всему миру.
Шнитке. Шостакович. Сославшись на суждение Альфреда Шнитке о том, что музыка способна первой уловить новизну в воздухе, которую обычное ухо услышать еще не в состоянии, я спросила:
— Что подсказывает нам современная музыка, в частности самого Шнитке, Шестую симфонию которого дирижер впервые исполнил в Москве с Вашингтонским симфоническим оркестром?
— Да, эта музыка проникает в такие дали, которые я могу понять только интуитивно. Существует музыка звучащая и так называемая незвучащая. Например, 15-я октава фа диез дает настолько высокий неслышимый звук, что сила его колебания способна убить лягушку. И в жизни, помимо слышимой, есть неслышимая музыка, она будто окутывает нас. В этом смысле в Шестой симфонии огромное количество пауз, они делают музыку как бы рваной, но она обладает невероятной магнетической силой. Я был потрясен тишиной, которая стояла в Большом зале консерватории во время ее исполнения. Шнитке — гениальный композитор.
— А что означает для вас Шостакович, которого вы, по сути, открыли Америке?
— Это колосс бетховенского масштаба. Вся его жизнь — как будто исполнение молитвы старцев Оптиной пустыни: «Дай нам поверить в то, что все, что ни произойдет со мной, предначертано Тобой».
Его так били, так изничтожали, а гений его от этого только креп, и он отвечал на все своей музыкой — от имени народа, нации, может быть, всего человечества. Его музыка — эмоциональная летопись всей нашей жизни. Я очень люблю, например, его Одиннадцатую симфонию, «1905 год». С одной стороны, революция, бурлящий народ, но на самом деле в этой музыке сказано: любая революция — это кровь и жертвы.
Музыкальные предпочтения. Я их умышленно в себе не культивирую. Дирижер, в отличие от композитора, не может себе этого позволить. Допустим, Прокофьев с особой любовью и уважением относился к Чайковскому. Шостакович обожал Малера, а к Чайковскому был, скорее, равнодушен. У каждого композитора есть свой стиль.
В свое время я занимался композицией, у меня есть два фортепьянных концерта, но я бросил это хозяйство. Почему? В 1945 году, скажем, была премьера Пятой симфонии Прокофьева. Как и все студенты, я ходил на репетиции, потрясенный, уходил с мыслью, что я должен написать симфонию. Всю ночь сочиняю. Наутро смотрю: что-то очень похожее на Прокофьева, но много хуже.
Если бы я не играл гениальные сочинения, может быть, исполнял бы что-то свое. А так я позволяю себе лишь в течение трех минут мучить публику собственной юмореской для виолончели.
Слушатель. Разница между слушателем в России и на Западе такая же, как между нашим народом и всеми остальными. В этой системе — называйте ее фашистской, коммунистической, как хотите, — появлялись такие колоссы, которые (Шостакович — через музыку, Солженицын — через слово, Сахаров — через совесть и дух) шли против тоталитарной машины, заведомо зная, что должны проиграть, а в результате выигрывали. Я думаю, эта система предопределила и чуткость к восприятию музыки. В мою бытность люди шли на концерт, как в храм. На Западе много людей, посвятивших себя музыке, но в этом увлечении есть элемент лоска, лоска элиты. Приятная часть жизни, не более.
Благотворительность. Да, я действительно даю много благотворительных концертов. Объяснение такое: в каждой стране, где я играю, я плачу налоги. Благотворительные концерты — это мой налог Богу. Когда меня выслали из страны, а до этого за четыре года так обломали, что я ни на что не надеялся, мы приехали на Запад без копейки денег. И вдруг началась моя вторая жизнь. Было неожиданно и радостно, что меня слушают, ко мне хорошо относятся, я безбедно существую. Этой неожиданной радостью надо уметь делиться, иначе она будет неполной. Чтобы даже не Богу, а собственной душе было угодно.
Ольга Мартыненко
