Существует мнение, что знаменитая фраза про талантливого человека, который талантлив во всём, принадлежит немецкому писателю Лиону Фейхтвангеру.
Так это или нет — достоверно неизвестно, однако саму цитату бесспорно можно употребить по отношению к выдающемуся дирижёру, композитору, пианисту и педагогу Геннадию Николаевичу Рождественскому.
Дмитрий Городецкий, редактор 1001.ru
Имя Геннадия Николаевича Рождественского было знакомо мне до того, как я начал профессионально заниматься музыкой: оно не сходило с уст отца и его коллег. Домашние говорили о нем если не как о члене семьи, то как о человеке близком и при этом обладающем огромным авторитетом.
В довольно юном возрасте я стал слушать пластинки с классической музыкой, и одним из первых авторов, к которым я приобщился, был Сергей Прокофьев. Дирижировал его произведениями Геннадий Рождественский.
Я думаю, предельно важно, в каком исполнении впервые предстанет перед тобой та или иная музыка. Талантливое прочтение может гарантировать любовь к ней на всю жизнь, и наоборот. В случае с Прокофьевым, да и многими другими композиторами, мне несказанно повезло: моим «проводником» в их мир стал Геннадий Николаевич. Много позже я попал на несколько его феноменальных концертов-лекций. В нем поражало все: манера держаться, скупой, но в то же время артистичный жест, живая мимика… Кстати, у меня никогда не возникало ощущения, что его мимика предназначена для публики. Она — для музыкантов, и все его мимические сигналы незамедлительно находят отклик в музыке. Это вовсе не иллюстрации к исполняемому произведению, а еще один дирижерский прием.
Огромное впечатление производил и его голос. Недавно мне пришло в голову сравнение: это голос священника, который с амвона благословляет паству, читает проповедь. Так что для меня он и музыкант, и актер, и жрец. И, конечно же, он человек энциклопедических познаний в области живописи, истории театра, литературы, который не просто «знает», но и искусно переплавляет эти знания в творчестве.
Знаменитые «Преамбулы» — сборник его блестящих «аннотаций» — долгое время были моей настольной книгой. Я не во всем с ним согласен, но в заочном диалоге стараюсь найти путь к истине.
Помню его выступление на одной сцене с Зубином Метой. В 1987 году в Москву приехал оркестр Нью-Йоркской филармонии. Пятой симфонией Шостаковича дирижировал тогда Рождественский, а «Фантастической симфонией» Берлиоза — Мета. И этот «двойной» оркестр в Шостаковиче и Берлиозе звучал как два разных, не похожих друг на друга коллектива.
Мое знакомство с ним произошло в 1998 году. Тогда мне предложили стать его ассистентом и вторым дирижером на постановке оперы «Евгений Онегин», которую осуществляли в Баден-Бадене силами Молодежной европейской оперной труппы. Те недели, что я провел с Геннадием Николаевичем, были незабываемо-интересны.
Однажды мы пошли там на концерт Чикагского оркестра под управлением Даниэля Баренбойма. Исполняли Пятую симфонию Малера. В оркестре играл легендарный трубач Адольф Херсет, которому было уже за 70. В конце концерта Баренбойм поднял его, раздался гром аплодисментов. И я видел, как был растроган Рождественский этой сценой.
Затем у нас была работа над оперой «Золотой петушок» Римского-Корсакова в Ковент-Гардене. А позже я позвал его выступить с Лондонским филармоническим оркестром, и он даже провел с ним турне по городам Скандинавии. Когда я стал художественным руководителем Госоркестра России, я сразу же пригласил его и туда.
Ни для кого не секрет, что Рождественский и виртуознейший аккомпаниатор. Замечательное тому подтверждение — знаменитый марафон, который он провел с Ростроповичем в Карнеги-холле, сыграв практически весь виолончельный репертуар. Их совместная запись Вариаций на тему рококо Чайковского и его же Скрипичного концерта с Давидом Ойстрахом — мои самые любимые записи этих произведений. Превосходны и фортепианные концерты Прокофьева с Викторией Постниковой.
Меня не перестает удивлять также его редкий музыкально-драматургический дар. В иных сочинениях, где другие дирижеры терпят неудачу, лишь Рождественскому удается возвести идеальную конструкцию, без «провисаний», без лишних нот. В этом он наследник таких мастеров прошлого, как Бруно Вальтер, Томас Бичем, Эрих Кляйбер, Клеменс Краус. Я говорю не о сугубо дирижерском мастерстве, о воздействии на оркестр — речь о способности донести до слушателя музыкальный материал в определенной форме.
Он «играет на оркестре», как другие играют на своих инструментах. И умудряется создать точное, подчас безупречное прочтение. На его концертах возникает почти мистическая атмосфера, ощущение неизъяснимого. Он не просто музыкант-мыслитель, он еще и режиссер музыки, всякий раз создающий свой спектакль.
Кстати, именно такая мистическая атмосфера царила на концерте, когда я единственный раз видел Рождественского безгранично смущенным. Это было в Большом зале консерватории на советской премьере Пятой симфонии Шнитке. По окончании исполнения автор вышел на сцену (ходил он уже с трудом) — и в следующий момент опустился перед дирижером на колени, пытаясь поцеловать ему руку…
Поистине математическая выверенность деталей в трактовках Рождественского сочетается с непрерывной их изменчивостью. Однажды в Баден-Бадене во время постановки «Евгения Онегина» он оставил меня одного за дирижерским пультом на весь прогон, сказав, что ему надо пойти послушать со стороны оркестр и солистов. Я осмелился выразить тогда сомнение: идут заключительные репетиции перед премьерой — не собьет ли мое дирижирование певцов? В ответ Геннадий Николаевич неодобрительно посмотрел на меня и сказал: «А вы что думаете, я каждый раз одно и то же буду им показывать?»
Он всегда открыт другим прочтениям, даже не вполне близким его музыкантской природе. Помню, он весьма одобрительно отозвался о моем исполнении в концерте Восьмой симфонии Воан-Уильямса, но на следующий день на собственной репетиции этой симфонии с тем же оркестром многие вещи трансформировал почти до неузнаваемости. Такая «толерантность» по отношению к чужому творчеству — знак полной внутренней свободы и истинного величия духа. Исполнительство ведь дело настолько индивидуальное, что музыканты нередко волей-неволей становятся крайними эгоцентриками. Рождественский счастливо избегает этой судьбы, оставаясь глубоко самобытным художником.
Владимир ЮРОВСКИЙ
