Феминизм и «новая этика» скоро доберутся до российских музеев, показывать художников нужно с учетом их морального облика, а формат единоличного управления арт-институциями уходит в прошлое. Об этом «Известиям» рассказали директора Кунстхалле Баден-Бадена Аднан Йылдыз и Чала Илэке. В 2021 году они выступят кураторами Уральской биеннале, которую проводит ГЦСИ в составе ГМИИ им. Пушкина.
— Были ли вы на прошлых Уральских биеннале?
Аднан Йылдыз: К сожалению, не были, но как профессионалы мы тщательно следим за Уральской биеннале. Просматривали всю документацию, фотографии и отзывы о мероприятиях предыдущих лет. Нам интересен этот формат, который завязан на индустриальности и затрагивает такие темы, как бессмертие и глобализация.
— Тема биеннале сформулирована как «Время обнимать и уклоняться от объятий». Сообщается, что «предметом осмысления станут касание, право на прикосновение, границы тела и нормы межличностной коммуникации, переживающие особенно стремительную трансформацию в новых глобальных условиях». Не мешает ли выстраивать концепцию нынешняя мировая нестабильность, когда очень сложно прогнозировать даже на месяц вперед?
Чала Илэке: Конечно, текущая ситуация нестабильности влияет, но у нас уже была концепция, когда нас выбрали. Она основана на перформативности, именно на перформативные работы мы будем делать акцент во время биеннале. Когда мы разрабатывали концепцию, у нас уже было понимание, что придется работать в условиях пандемии. Конечно, было бы хорошо, если бы мы лучше знали контекст города. Наши коллеги с Урала показали нам возможные площадки биеннале цифровыми средствами, мы «гуляли» по Екатеринбургу через зум, и в последние месяцы прошлого года мы уже стали понимать, каким образом будем рассказывать эту историю.
У нас уже есть конкретика, выбраны места проведения биеннале, и сейчас мы будем разрабатывать концепцию на следующем уровне — прорабатываем драматургию проекта, выбираем конкретных художников и произведения. Мы уже привыкли к тому, что общаемся дистанционно, получается своего рода цифровое курирование. Но сейчас нам нужно переходить на следующий уровень коммуникации.
— Правильно ли я понял, что вы прежде не были на Урале? Когда вы планируете там побывать? Если вы были в России, может быть, вы сможете поделиться впечатлениями от нашей страны?
А.: Наш визит запланирован на середину февраля. Кураторская команда биеннале состоит из трех человек — мы с Чалой и архитектор Ассаф Киммель. Вот он как раз был в России, в отличие от нас. Но важны не впечатления от страны, а, наоборот, универсальность взгляда, космология, которую можно обнаружить в этом контексте, всеобщность опыта.
— Планируете ли вы своим проектом рассказать русским об их стране что-то новое, предложить новый взгляд?
А.: У России огромная культурная основа, богатейшая история, поэтому нам следует позиционировать свои стремления очень осторожно. Напротив, мы хотели бы привнести какие-то свои истории, поделиться ими с Екатеринбургом. Наша кураторская команда состоит из двоих граждан Турции и одного израильтянина, но все мы живем в Германии. Поэтому вопрос конструирования национальной идентичности для нас особенно интересен.
— Вы оба возглавляете крупный арт-центр в Баден-Бадене. Кажется, это достаточно редкий случай в мировой практике, когда у музея сразу два руководителя.
Ч.: Это действительно не самая обычная практика, но мы живем в необычное время, поэтому нам нужно вырабатывать новые стратегии. Мы начинаем работать вдвоем, и затем к нам присоединяются еще исследователи, кураторы, художники и так далее. Во многом это междисциплинарный подход, поскольку я пришла в современное искусство из сферы архитектуры и театра, а у Аднана есть большой опыт международного курирования. Мы не делим наши обязанности, а всё делаем вместе.
— Но наверняка же возникают споры? За кем последнее слово?
Ч.: У нас нет такого, чтобы за кем-то было последнее слово. Мы движимы только здравым смыслом, у нас нет иерархии, а есть способы решения тех или иных задач, вырабатываемые в коммуникации с другими людьми и организациями — будь то художники, кураторы или, например, министерство, которое является нашим работодателем. Это своеобразная новая форма управления.
А.: Почему за кем-то должно быть последнее слово? Может быть, этого последнего слова вообще нет, потому что в мире искусства зачастую нельзя прийти к какому-то финальному решению. За прошлый год я очень многому научился. Раньше я возглавлял две галереи, одна в Штутгарте, другая в Новой Зеландии, но постепенно я утратил интерес к курированию как к процессу, который производится одним человеком, и пришел к понятию коллаборации. Курирование — сложная практика, за которой стоит очень и очень много размышлений, поэтому в одиночку с ней сложно справиться. Мы стараемся выработать новые стратегии для будущего.
— У нас в России пока доминирует другой подход. Главы крупнейших музеев — своего рода императоры, единолично определяющие курс своего «ковчега», и всё на них завязано. Вам кажется, что такой подход менее жизнеспособен для будущего? Или, возможно, он больше годится для России, привыкшей к сильной руке лидера, чем для Европы?
А.: Вряд ли за таким авторитарным подходом будущее. Скорее, будущее за коллективной работой. Предполагаю, что это еще и вопрос поколений. Художественные институции меняются, поскольку меняются формы искусства. С 2000-х годов мы наблюдаем этот новый подход. Культурные организации становятся более отзывчивыми к социальному дискурсу, более погруженными в контекст сегодняшнего дня, больше внимания уделяют созданию публичных программ. Из российских музеев можно в качестве примера привести «Гараж». Хоть это и частная институция, она стала важной точкой на художественной карте Москвы.
— Можете ли дать какой-то прогноз на 2021 год? Как будет чувствовать себя музейный мир в ближайшие месяцы?
Ч: Чтобы дать какой-то прогноз, мы должны, наверное, погадать на картах Таро (смеется).
А.: 2020 год отлично характеризует одна картинка, которую вы наверняка видели: это концертный зал в Испании, где на креслах вместо публики располагались растения и музыканты играли для них.
Мы видим, что в сложившихся условиях центры искусства не закрылись, они продолжают свою работу, но при этом каким-то образом трансформируются. Думаю, нам будет непросто вернуть людей в музеи и, главное, вернуть им уверенность. Недавно Чала задала вопрос: как мы вообще не боимся теперь дышать? Акт, который всегда был для человека естественным, — вдох кислорода — стал вызывать психологический дискомфорт. И здесь интересно задаться вопросом, что можно «починить» в 2021 году?
Я почувствовал радикальный сдвиг в том, как функционируют галереи. Раньше они собирали огромные толпы на открытие выставки, а сейчас, чтобы посмотреть экспозицию, нам нужно записываться на определенный отрезок времени. Скажем, с 11:00 до 11:30. Получается, вместо того чтобы быть местом тусовки, музеи начинают работать по принципу театра. Люди теперь приходят не ради тусовки, а ради встречи с искусством. Сейчас вместо анонимной толпы мы способны узнать точное количество и имена наших зрителей.
Каждый опыт приносит новый слой в искусство, в том числе меняется и выставочное пространство, оно становится чем-то вроде убежища для определенного сообщества людей. Искусство оказывается местом встреч. Это происходит у нас в Баден-Бадене, но мы затронем эту тему и на Уральской биеннале.
— Как вам кажется, изменения, которые произошли с музейной индустрией за 2020 год и продолжаются сейчас, обратимы? Представим себе, что через какое-то время пандемия закончится, болезнь уйдет, мы снова сможем зажить прежней жизнью. Вернется ли всё на круги своя?
Ч.: В Германии мы еще не знаем, когда именно нам позволят открыться и каким образом мы будем регулировать этот климат внутри Кунстхалле. Говорить о возвращении к привычной жизни пока рано, потому что у нас еще нет достаточно исследований, чтобы понять, насколько долгосрочным будет эхо пандемии.
Думаю, ситуация, в которой мы находимся сейчас, на какое-то время останется. Но считать, что она навсегда изменит институциональную жизнь, вряд ли стоит.
А.: Я не согласен. Какие-то форматы, которые появились в пандемию, например, онлайн-показы на арт-ярмарках, наверняка останутся. Но главное — само понятие близости людей и интимности пространства изменилось.
— В последнее время в европейской и американской арт-индустрии всё чаще говорят о соответствии творцов требованиям так называемой новой этики. Это связано с движением Black Lives Matter, феминизмом, борьбой с харассментом и так далее. Активисты требуют, чтобы музеи убирали полотна каких-то художников, которые не вписываются в современные представления о корректном поведении, и наращивали присутствие в экспозициях женщин-художников, представителей различных рас. Но до России пока этот процесс не дошел. На ваш взгляд, хорошо это или плохо?
Ч.: Как феминистка, я бы вряд ли сказала «это хорошо для России, что у вас всё остается по-прежнему» (смеется). Но это не только проблема России. Революция должна случиться везде: и в Турции, и в Германии, и по всему миру. Мы должны всегда принимать во внимание проблемы расы, класса, гендера и так далее. Те же процессы идут в Гватемале, в Новой Зеландии...
А.: В Новой Зеландии такой проблемы нет.
Ч.: Так или иначе, в большинстве стран есть проблема насилия по отношению к женщинам или к темнокожим людям. Арт-центры — часть общества, и если оно меняется, искусство не может оставаться в стороне, изменения приходят, в том числе и в музеи. Тут даже не нужно какое-то давление со стороны общества, если к управлению галереями подходят такие люди, какими являемся, например, мы. Для нас это политическая стратегия, и когда мы разрабатываем наши программы, уже имеем в виду все эти изменения.
России от этого тоже никуда не деться. Эти изменения наступят в ближайшие 20 лет. Кстати, когда мы говорили о единоличном управлении музеями — речь ведь о том же самом, проблеме патриархального подхода.
Это касается в том числе и Турции, откуда мы родом. Там многие художественные институции по-прежнему возглавляют мужчины. В Германии картина отличается, но не слишком сильно.
— Все помнят недавний скандал с ретроспективой Гогена в Лондонской национальной галерее. После открытия выставки разразились жаркие споры: многие были против демонстрации его работ — импрессиониста обвиняли в том, что, живя на Таити, он вступал в сексуальные связи с несовершеннолетними девочками, используя свой статус и возможности белого человека. Считаете ли вы правильным, что от художников (включая давно умерших) теперь ждут не только чисто профессиональных качеств, но и достойного морального облика?
Ч.: Этот вопрос сложный и не подразумевает ответа «да или нет». Возьмем искусство Третьего рейха. Что из него можно выставлять? Наверное, что-то можно, а что-то нельзя. Поймите правильно, мы не цензурируем сами произведения. Вопрос в том, каким образом мы это показываем. Показываем ли мы это искусство без какого-то комментария или же помещаем его в контекст, который объясняет его функционирование.
Проблема вашего вопроса в том, что ему не хватает конкретики. В каждом случае должен быть индивидуальный подход. Искусство, конечно, автономно от политики. И я вовсе не призываю к цензуре. В Турции большая проблема с цензурой, с правами человека, и именно отсутствие пространства для свободного высказывания привело нас в Германию. Для людей интеллектуального труда это такой оазис в пустыне.
— Но разве запрет показывать Гогена — это не цензура? Может ли музей «наказывать» художника?
Ч.: Ни в коем случае. Для каких-то произведений мы будем ставить предупреждение, что это «12+» или «18+», но это уже совершенно другой вопрос. Художественная институция должна быть чувствительна к запросам сообщества, но не должна напрямую отражать какие-либо мнения.
Сергей Уваров
