На этой неделе на фестивале в Роттердаме Алексей Федорченко представит свой новый фильм "Война Анны". Российский зритель увидит картину весной этого года. О том, возможен ли новый взгляд на войну, "Огонек" поговорил с режиссером
Алексей Федорченко родился в 1966 году в городе Соль-Илецк Оренбургской области. В 1988-м окончил инженерно-экономический факультет Уральского политехнического института, в 2000-м — сценарный факультет ВГИКа им. С.А. Герасимова (мастерская В.К. Черных, Л.А. Кожиновой и Ю.И. Рогозина). В 1988-1990 годах — инженер-экономист оборонного завода НПО "Автоматика". В 1990-2005 годах — продюсер, режиссер Свердловской киностудии, с 2005-го — продюсер кинокомпании "29 февраля". В 2004 году дебютировал с псевдодокументальной драмой "Первые на Луне" — о том, как советские ученые в 1930-е годы готовились к запуску космического аппарата для полета на Луну. В 2010-м выпустил "Овсянки" — повествование о нравах и обычаях вымышленного древнего народа мери, затерявшегося в костромской глуши. В 2014 году представил ретродраму "Ангелы революции". Худрук Римского фестиваля и киновед Марко Мюллер назвал Федорченко "совершенно оригинальной фигурой в современном российском кинематографе" за изобретение нового стиля и жанра киноповествования: смесь документалистики с псевдодокументалистикой.
— Ваш новый фильм "Война Анны" — про Вторую мировою, про холокост. На фоне ваших самых известных фильмов выбор темы выглядит довольно неожиданным.
— У меня не бывает такого, чтобы я подумал: "А хорошо бы снять кино про войну". Просто попадаются какие-то истории. Я их собираю. Со временем они обрастают подробностями, персонажи становятся живыми. Таких историй у меня хранится много. Более того. Я почти всегда работаю одновременно над 5-6 сценариями и считаю, что у каждого режиссера должен быть такой портфель. Так получилось, что из тех пяти, которые у меня сейчас в работе, "Анна" выстрелила первой.
— Вы занимаетесь исследованием главных советских мифов: космос, революция. "Война Анны" — это препарирование мифа о войне?
— Опять же нет такого у меня: "Ой, хорошо бы снять что-то про советское мифотворчество". Просто возникла конкретная история про девочку, которая два года пряталась в немецкой комендатуре. Эта история, рассказанная в одном предложении, пересиливает всю тему советского мифотворчества, вместе взятую. Мне сразу стало интересно — захотелось представить подробности, детали. Что она все это время ела, что пила, как вообще существовала. Об этом мне интересно думать. А про советское мифотворчество не интересно. Это не моя профессия. Я больше думал о том, можно ли найти что-то новое в самых заштампованных темах. Например, в теме северных народов или революции. Чтобы люди посмотрели на это свежим взглядом. Со штампами же какая проблема главная? Они не только мешают. Они создают историю. История — это вообще некий набор штампов. А я штампы не люблю. Я хочу найти что-то интересное. И самое удивительное, что это оказывается несложно. Надо только начать, и истории, предметы, герои, какие-то арт-объекты будут сами притягиваться к тебе, как в сказке про Цветик-семицветик, огромной волной.
— Говоря о штампах, вы имеете в виду, конечно, и сами фильмы про войну?
— А как же. Сейчас фильмы про войну, кажется, уже невозможно смотреть. Они все одинаковые. Я думал: а можно ли малыми средствами снять фильм, который поставит точку в этой теме? Такой фильм, после которого про войну можно не снимать. Обо всем этом я думал еще до того, как нашел эту историю. А потом постепенно появилась история Анны, которая представляла собой совершенно другую точку зрения на войну — взгляд из камина, взгляд маленькой девочки, которая прячется там от смерти. Вместо того, к чему мы привыкли, вместо фронтов и героев, вместо истории огромной войны, в которой воюют десятки государств,— одна маленькая девочка. Которая побеждает. Все — тема закрыта.
— В вашем фильме девочка наблюдает из камина за повседневной и совершенно обыденной жизнью местных жителей во время оккупации. Они растят детей, занимаются любовью, в то время как она пьет собственную мочу. Каково было рассказывать об этих людях?
— Про этих людей мне все более или менее понятно. Я часто представлял себя в разных исторических обстоятельствах, и то, как люди живут при каком-то враждебном режиме, для меня достаточно несложная фантазия. Надо есть, пить, надо детей растить. Тем более что тот мир мне хорошо знаком — события нашего фильма происходят на территории Украины, где родился мой отец, где я в детстве фактически проводил все лето. Во время войны у меня там под оккупацией была вся семья — отец, дед с бабушкой, сестры отца. Папе, кстати, в это время было почти столько же лет, сколько героине фильма. И это одна из причин, почему воссоздавать и снимать это для меня было очень интересно. Это мои родственники.
— Они вам что-нибудь рассказывали о том времени?
— Остались их отрывочные воспоминания, я видел места, где это происходило. Тетя у меня, например, работала на маслозаводе — и до войны, и во время оккупации. А как не работать? Жить-то на что-то надо. Деда три раза угоняли в Германию, но он сбегал и возвращался. Папа рассказывал, как его огромный немец посадил на колени и кормил бутербродом. То есть они жили тогда вполне обычной жизнью, просто при другой власти. И тоже не все знали — информации ведь не было.
"Война Анны" — это как раз повседневная история. Этим она и была мне интересна — рассматривать, как день за днем выживает героиня фильма и как проходит жизнь тех, за кем она наблюдает из своего убежища. У нас в фильме звучат многие языки — русский, украинский, французский, венгерский, румынский. Поскольку девочка весь фильм молчит, мне хотелось сделать из этого многоголосья язык войны. Мне даже не хотелось переводить эту разноязыкую речь, потому что это фон, который составлял минуты, часы и сутки Анны, и она сама мало что понимала из этих слов.
— Меня поразила одна сюрреалистическая сцена в вашем совершенно реалистическом фильме — когда нацисты празднуют Рождество. На елке муляж головы Гитлера, солдаты в масках, печенье в форме свастики...
— Я не считаю это сюрреализмом. Это абсолютно документальная сцена. Если вы почитаете о том, как солдаты на фронте праздновали Рождество, то наверняка встретите и эти маски, и рождественского козла, и Кнехта Рупрехта с длинной белой бородой. Это документ. Самое интересное, что в моих фильмах — что в "Ангелах революции", что в "Войне Анны" — почти все документально. И самые, казалось бы, сюрреалистичные детали имеют под собой документальную основу. И именно это мне интересней всего. Это моя личная маленькая война со штампами и нелюбопытностью людей. Для нас, например, революционная фактура — это красные плакаты с белыми буквами, тогда как настоящая, подлинная история революции может дать в отношении стиля и деталей материала на десятки фильмов, которые будут отличаться друг от друга. И все они при этом будут документальными.
— У вас в фильме очень реалистичны бытовые, физиологические детали — сон, еда, вода, туалет; но с другой стороны, очень много условностей. Например, вы ничего не рассказываете про семью Анны, про ее соседей. Мы не знаем, например, как погибла семья Анны, что с ними стало.
— Сцены расстрелов евреев или партизан вы можете увидеть в десятках других фильмов. И в том числе неплохих. Я надеюсь, что мой зритель читал книги и смотрел фильмы. Если не смотрел, то, увидев "Анну", обязательно посмотрит, обязательно прочтет пару книг. Мне интересней было самому следить за маленькой девочкой, которая прячется в самом центре огромной войны.
— В вашем фильме есть ведь и те, кто доносит нацистам о людях, которые скрываются?
— Я думаю, что мы не имеем права судить людей. Мы находимся в другой ситуации и не знаем всех обстоятельств их жизни. Я бы не стал никого судить. Достаточно в нашей стране судили и таких людей, и тех, кто был вообще ни в чем не виноват. Вы уверены, что пожертвуете своей дочерью ради чужого ребенка? Я — не уверен.
— Получается, ваш фильм не про войну, а про человека в экстремальных обстоятельствах.
— Вот. Я очень рад, что мы с вами к этому пришли. Мне казалось, что этот фильм в последнюю очередь про войну. Война здесь появляется потому, что такая история — когда маленькая девочка одна и поставлена на грань выживания — могла произойти только во время войны. Почему в моем фильме нет предыстории? Потому что мне хотелось оказаться на месте самой Анны. Она же не все знает об обстоятельствах, в которых оказалась. Есть только вещи, которые ее окружают теперь. Кошка, живущая в комендатуре, собаки, охраняющие здание. А за что расстреляли, почему погибли ее близкие — она не знает. А кто тогда об этом знал? Все произошло так быстро и неожиданно, что у нее об этом не было времени подумать. И единственное, что для нее становится важным в настоящий момент,— вода, случайно оставшаяся в блюдечке, мышка, которую можно съесть, запах мочи и кала, который надо скрыть, шум, который нельзя производить. Все остальное не важно, потому что оно не имеет отношения к жизни и смерти.
— Как вы думаете, то, что эта история происходит именно на Украине, будет ли обсуждаться здесь, у нас?
— Говорить, понятное дело, будут. Время такое. Но тем, кто будет говорить, нужно просто почитать книжки — где на оккупированных территориях местное население участвовало в гонениях против евреев. А это было и на территории России, и на территории Украины, и в Белоруссии, и в Польше. Везде, где были нацисты,— холокост имеет очень широкую географию.
— Ваш сценарист Наталия Мещанинова из другого поколения. Она что думала об этой истории?
— Для Натальи эта тема оказалась настолько далекой, что, когда я позвал ее писать сценарий, она отказалась. Сказала, что ничего про это не знает, не в материале. Но мне казалось, что именно она должна быть соавтором сценария, и я ждал, пока она созреет, год или полтора. И в конце концов она позвонила. Оказалось, что все это время она изучала материалы и погружалась в то время. То есть тема ее зацепила. И не могла не зацепить — такие истории на дороге не валяются.
— Вы собирали деньги на картину с помощью краудфандинга. Вернее, собирали на звук и цветокоррекцию. И не собрали в результате. Как вы думаете, почему никто особенно не откликнулся? Ведь военная тема для нашей страны, кажется, сегодня очень актуальна. Вспомним историю со сбором средств на фильм "28 панфиловцев"...
— Это, конечно, жалко, но предсказуемо. Люди с куда большим удовольствием вкладывают деньги в сказки. Вернее, в мифы, на которых они выросли. А тут какая-то другая история, с которой они не знакомы. Я их понимаю, хотя мне это не очень нравится. Я бы сам не стал собирать деньги. Мне немножко неудобно — просить у людей деньги на кино. Мне кажется, что есть какие-то более важные темы, на которые можно и нужно просить деньги,— здоровье, жизнь человека. И я вдвойне благодарен тем людям, которые решили меня поддержать.
— При этом вы снимали фильм без государственной поддержки. Довольно странно, учитывая то, как много у нас говорят о значимости истории. Вы просили на "Анну" деньги у Министерства культуры?
— Министерство культуры поддерживало почти все мои фильмы. Тот фильм, который я снимаю сейчас,— "Ключи счастья, или Последняя Милая Болгария" (экранизация произведения Михаила Зощенко), делается на государственные деньги. Просто в случае с "Анной" был спонсор, продюсер, который хотел полностью профинансировать картину.
— Сейчас много говорят о том, что именно дотационный характер финансирования нашего кино мешает ему развиваться.
— Мне он не мешает развиваться (смеется). Я вижу, что деньги дают на разное — и на хорошее, и на плохое. Иногда дают каким-то людям, которым, как мне кажется, не должны давать. Я в свое время был членом экспертного совета при Минкульте. И при мне лучший, на мой взгляд, проект — сценарий Бакура Бакурадзе "Брат Дэян", про который сразу было понятно, что это что-то новое и свежее, получил, кажется, 6 голосов из 30. А совершенно проходной фильм — наоборот, 20 голосов. Мне это непонятно, и об этом даже не интересно думать. Другое дело, что не существует системы финансирования, которая удовлетворила бы всех. Всегда будут недовольные. Невозможно дать денег всем. Так что уж как есть, так есть.
— В прошлом году вышел "Дюнкерк" Кристофера Нолана — один из самых заметных фильмов на военную тему за последние годы. Там мы тоже видим войну глазами практически одного человека. Почему у нас сейчас не получается снимать такие военные фильмы, чтобы над ними рыдал весь мир, как в свое время над картиной "Летят журавли"?.. Проблема в деньгах или мы не умеем рассказывать универсальные истории?
— Денег у нас, конечно, несравнимо меньше, чем на Западе. Нашу смету невозможно сравнить с их сметами — она в десятки раз меньше. А кроме того, есть у нас желание понравиться зрителю. А это ужасно. Если ты хочешь понравиться зрителю, будь то массовый зритель или продвинутый киноман — отборщик кинофестивалей, то твой фильм обречен на провал. И я не считаю "Дюнкерк" каким-то прорывом. По сравнению с "Отцом солдата", с фильмом "Летят журавли" это ледяной фильм, холодный. Меня этот фильм совершенно не задел.
— Зато зрители, посмотревшие этот фильм, теперь знают про эпизод у города Дюнкерк, а про Сталинград знают в разы меньше людей.
— Нашу историю не знает никто. Это очевидно. Все представляют себе совсем другую историю. Но мы уже договорились с вами, что история — это набор штампов. Каждый народ создает свою историю. Но это данность, что об этом говорить.
— Акция "Бессмертный полк", как известно, началась в Томске с локальной инициативы местных журналистов и только потом была подхвачена государством на федеральном уровне. Вы видите в окружающих вас людях какой-то всплеск интереса к памяти о прошлом, в том числе и о войне, о жертвах? Или все ограничивается только картинкой в телевизоре?
— Мне кажется, что это все — больше семейная история. Умершие предки — дело интимное. Я не понимаю, что бы меня могло заставить вот так выйти с портретом своих погибших родственников. Но, вероятно, для людей это единственная возможность сказать, что вот есть я, у которого есть такие родственники.
— То есть про себя самих, без привязки к прошлому, нам рассказывать нечего?
— Это беда нашей страны, что мы пытаемся жить чужой жизнью, забывая, что есть сегодняшний день.
— А среди сценариев, с которыми вы работаете, есть те, которые посвящены современной жизни? Вам вообще интересна современная жизнь? Про здесь и сейчас?
— А вам современность интересна?
— Очень.
— А мне не интересна. Я, если захочу снимать кино про здесь и сейчас, сниму документальное кино. Мне кажется, что этого самого здесь и сейчас так много, что хочется чего-то другого. Мне по крайней мере. Сейчас засилье современности. Телевизор, интернет, СМИ — это же все про здесь и сейчас.
— Но в кино же можно сказать то, что не говорят в медиа. Как в "Левиафане".
— А вы Андрея Звягинцева тоже будете спрашивать, почему он не снимает в стиле Федорченко? Я не то чтобы совсем отказываюсь снимать про современное. Просто нет пока истории, которая бы меня заинтересовала и заставила этим жить. Даже в документальном кино — у меня сейчас есть документальные фильмы в работе, но они не об актуальной жизни. Современными проектами я занимаюсь, но пока не в сфере кино.
Беседовала Елена Некрасова
