Актер Александр Збруев рассказал Sobesednik.ru о семье, театре и отношении к своему возрасту.
– Александр Викторович, когда у человека наступает возраст бесстрашия?
– Ничего себе вопрос! Моему брату Евгению Федорову 94 года, и он продолжает играть в Театре Вахтангова. Уже 60 с лишним лет. Перенес много операций, но голова у него соображает ясно, феноменальная память, и если я что-то хочу узнать, то обращаюсь к нему. Так вот. Он сейчас остался один – жена умерла. И говорит мне: «Я скоро уйду». Я ему в ответ что-то ободряющее, а он меня прерывает: «Знаешь, я достаточно повидал. Уйти мне не страшно». Потом говорит: «Не хочу идти в театр, там сейчас все чужое, друзей уже никого, Лановой, Этуш, Борисова тоже не очень бодро себя чувствуют, а новых никого не знаю». Я за голову схватился. «Женя, – говорю, – обязательно иди, там твоя энергия». И недавно он мне звонит и говорит: «Спасибо, Саша, ты был прав». Так вот, бесстрашие – это когда ты, принимая неизбежное, движешься вперед, как можешь. Я перед этой круглой датой думаю, что очень много в жизни еще не сделал из того, чего мне хотелось по молодости, многое еще не видел, и понимаю, что и энергия есть, и интерес к жизни не утрачен. Помните, как Высоцкий говорил – «интер-р-р-рес!»
– Вам в жизни всегда везло?
– Периодически везло, чего скрывать. Еще на четвертом курсе я снялся у Зархи в фильме «Мой младший брат» по Аксенову. Там встретился с Олегом Ефремовым, сблизился с Олегом Далем и Андрюшей Мироновым. И это был счастливый отрезок моей жизни. И вот с этим счастьем я пришел в театр. В Ленкоме и тогда замечательные актеры работали, многих сегодня забыли, к сожалению. И здесь ко мне отнеслись тепло, как к «хорошо начинающему». Но... Актерская жизнь всегда была и будет очень зависимая. Профессия такая. Вторичная и даже третичная. Ты зависишь буквально от всего и прежде всего от художественного руководства, администрации, дирекции и так далее. Здесь, начав жизнь и поднявшись уже на какую-то ступеньку, всегда помнишь: как бы не рухнуть с этой ступеньки вниз... Надо было как-то проявить себя, но у меня не тот характер, чтобы распахнуть двери в кабинет главрежа: «Здрасьте, я хочу вот это и вон то». И тем не менее я тут сыграл много ролей уже в первое свое десятилетие.
Думаем одно, говорим другое, а делаем третье
– Спрашивая про бесстрашие, я имела в виду не страх заката и ухода. А то время, когда человек, уже имея опыт жизни, может позволить себе говорить, что думает. Например, для Серебрякова оно наступило довольно рано. Он давно высказывается без оглядки. Недавно про национальную идею сказал, как припечатал.
– Знаю. Но я, честно говоря, по натуре совсем не борец. Лёша – человек независимый и позволяет себе многое сказать. Но, положа руку на сердце, много ли среди нас таких? Мы же все живем по определенным правилам. Думаем одно, говорим другое, а делаем третье. И честно говоря, мы все – прогнувшиеся. Мы все не очень прямо ходим, непрямоходящие мы – это факт. И это условие твоей жизни, обстоятельства, в которых ты живешь. Есть же родные люди, дети, на которых не должны упасть последствия твоих проблем или выбора. У Лёши Серебрякова другие обстоятельства. Он работает не в театре, а там, куда его приглашают. А приглашают его часто – человек он талантливый. Но мне кажется, он высказал слишком большое обобщение. Я понимаю, это была живая эмоциональная беседа и он сказал, что сказал – под настроение. И эти слова – я давно знаю Лёшу – не касаются ни его друзей, ни меня. Каждого из нас что-то раздражает: и хулиганство, и хамство. Но я точно знаю, что есть в нас и человеческая теплота. Все по-разному видят жизнь, и у каждого своя правда. Нашлись люди, которых правда Серебрякова оскорбляет, а кто-то увидел в его словах большую долю справедливости.
– А вы?
– А я сейчас вопросы задаю – себе по большей части. Когда плохо – а радости в жизни все меньше, – наступает какое-то публичное одиночество. Это я про себя говорю, да. И тогда ты сам себе задаешь вопрос и сам же отвечаешь. Или мысленно ведешь с кем-то разговор, додумываешь ответы за воображаемого собеседника.
– А вы вот так мысленно с Захаровым разговариваете?
– Конечно, разговариваю. Иногда это очень хочется сделать.
– А когда Захаров убрал из репертуара «Князя» (по «Идиоту» Достоевского) и «Бориса Годунова», два спектакля Константина Богомолова, где вы блистательно играли в последнее время, вы разговаривали с ним реально?
– Нет. Никакого разговора не было. Это было просто его распоряжение как худрука. «Князя» мы сыграли всего 16 раз. А потом появился приказ – снять. И это, конечно, для меня сильный удар и тяжелое ранение. Я любил эти спектакли. И знаю, что все актеры, которые в них играли, тоже получали большое удовольствие от работы. Мы не раз об этом говорили друг другу. Но надо быть объективным: было снято 4 спектакля, в том числе Захаров снял и своего «Пер Гюнта», и свою «Вальпургиеву ночь». И тоже никаких объяснений.
– И в «Князе», и в «Годунове» вы играли главные роли. И это было очень круто. Все только и говорили о том, что это какой-то новый Збруев, масштабный. Это могло бы стать вашей новой актерской судьбой. Обидно.
– А мне как обидно, вы даже не представляете! И что мне надо было, по-вашему, делать? Спорить, доказывать что-то, ругаться? Поймите, худрук решает в театре все. Актер – это исполнитель его воли. Хотя зритель приходит в театр именно на известного актера. И только люди театральные, а их не так много, приходят «на режиссера». Актер, повторю, очень зависимая профессия. Я не задумывался насчет своих актерских масштабов, я просто работал в этих спектаклях. Но давайте в порыве обиды не забывать, кто строит театр. Любимов, Гончаров, Фоменко, Захаров, Товстоногов – это они творцы, и они решают, чему быть в их театрах, а чему нет. Худрук, у которого на спектаклях полные залы зрителей, имеет безусловное право на это. И потом, на минуточку, я и сейчас играю в пяти замечательных спектаклях. «Женитьба», «Ва-банк», «Вишневый сад» – мои любимые… Но вот сейчас у меня круглая дата, а нового ничего нет. Не предлагают. Хотя в европейских театрах прекрасно играют актеры и моего возраста, и старше – еще и публику в экстаз приводят. У меня ощущение, что в российском театре возрастного актера… как-то списывают. Хотя сами режиссеры продолжают доказывать, что они-то все могут, что им возраст не помеха. Но вообще то, что вы спрашиваете, это такие деликатные дела. И иногда на них сложно ответить не потому, что боишься, а потому, что не стоит омрачать жизнь ни свою, ни ближнего… Ну сколько можно еще прожить? Может, завтра, послезавтра это может случиться. Посмотрите, какая вереница потерь. Олег Табаков вот ушел.
– Ваш Годунов получился совершенно вневременной. Вечный властитель России. Что вы поняли для себя про природу российской власти?
– Вы хотите, чтобы я прямо вот так сейчас сказал, что я думаю о ней? Да бросьте. Загляните в себя, и сами все про нее поймете. Если честно, я вообще до последнего не знал, что Богомолов предложит мне эту роль. Он с каждым актером разговаривал отдельно, и я только тогда с ним близко познакомился, хотя до этого, конечно, видел его спектакли в МХТ, на которые и сегодня не достать билетов. И когда мы просто разговаривали по поводу нового спектакля в Ленкоме, я думал: «Ну Пимен, может?» – он просто по возрасту мне подходит. И вдруг, когда я уже уходил, Богомолов говорит: «Вы будете у меня Бориса Годунова играть». Ох, думаю, вот это поворот! Костя может все перевернуть с ног на голову, и это будет и оправданно, и мощно, и безумно интересно, потому что во всех его работах много ребусов, а ребусы заставляют голову работать непривычным образом. В этом они с Марком Захаровым похожи. Я же работаю 56 лет в Ленкоме, и Захаров поставил здесь грандиозные спектакли.
– Александр Викторович, да бог с вами, Захарова обожают все, и я первая.
– Это слава Богу. Топать ногами – это неправильно, театр существует ради публики, а не ради актеров и режиссеров. Хотя сегодняшний театр, как и вся наша жизнь, потряхивает от политики.
Мне некому было сказать «папа»
– Раздражают ли вас вопросы про вашу совершенно феноменальную даже не моложавость, а молодость?
– Я к этому никак не отношусь. Если это есть – значит, есть. Если в ряд поставить ровесников моих, то, говорят, да, я отличаюсь. Но сам-то по молодости я сорокалетнего считал глубоким стариком. Ой, думал, сорок – он такой старый! А сейчас сам старше в два раза, и ничего. Иногда иду по Тверской – мы в центре живем, – смотрю на встречных людей и думаю: господи, я же старше их всех уже. Хотя по ощущениям все нормально, а зрение даже острее стало. Я внутреннее имею в виду. Мальчик с девочкой идут навстречу, и я знаю, что с ними будет дальше. Я все это уже испытывал не раз. Жизнь мне дала много разного опыта. Но когда говорят, что в каждом возрасте есть своя прелесть, это неправда. В старости нет никакой прелести. Я даже не про себя говорю, а про свои наблюдения. Лучшее, что есть в жизни – это молодость, способность видеть красивое и терять голову от любви. Признаюсь, я и сейчас влюбляюсь, но говорю себе «стоп». Мне уже хватит этих граблей.
– Вы как-то шутили, что у вас гены такие, вечно молодые.
– Ну да, шутил. Хотя маму мы потеряли, когда ей было 65 лет всего. А отца я не видел, его расстреляли в 38-м. Я же в жизни не знал вообще, что такое отец, я и звал-то его Виктор Алексеевич. Слово «папа» мне некому было сказать. Не мое это слово.
– А вы видели дело отца?
– Да, я его читал. Это было трудно. Был только один допрос. Протокол занял две страницы: одну следователь от руки писал, а вторая напечатана на машинке. И отцовские подписи на обеих. Особенно было тяжело читать постановление судейской тройки: «приговорить к расстрелу». Отец был зам. наркома связи. Съездив в Америку, стал поднимать наше телевидение по примеру тамошнего. На Шаболовку завозил оборудование, технику. Ну и стал «врагом народа» за все хорошее, как и сотни тысяч других людей. Мама мало о нем рассказывала. А когда умер Сталин, она плакала.
– От горя?
– Не знаю. Это такой общий психоз был. И сейчас он к нам вовсю возвращается.
– А вы, когда Сталина играли, что чувствовали? Думали об отце?
– Во-первых, мне было безумно интересно работать с Андроном Кончаловским. Во-вторых, это была голливудская картина. А что касается персонажа, так я отнесся к этому как актер. Мне было интересно нарисовать образ.
От дочери мы не скрывали сложностей
– А Путина вы бы сыграли?
– Кого?! Путина? Нет. Я таких параллелей не провожу. Я политикой совершенно не занимаюсь. Мне Чехов, Пушкин, Гоголь намного важнее всего того, что сейчас всех занимает. Жизнь меняется порой так стремительно, что любая деталь может тебя потопить. А я бы хотел твердо стоять на ногах. Да и по природе я не говорун, у актера вообще природа, на него надо смотреть. Знаете, мы с Сашей Абдуловым играли в «Школе для эмигрантов», и однажды он взял жутко долгую паузу. Я ему шепчу: «Саш, давай дальше, а то зритель заснет». А публика сидит тихо-тихо и ждет. В антракте он мне и говорит: «Знаешь, Сашка, у меня было ощущение, что я могу сколько угодно молчать и они будут вместе со мной молчать и ждать». То есть он почувствовал свою власть и одновременно единение с залом. Саша был великий артист.
– А почему вы, выпустив один курс, бросили преподавать?
– Когда я начал преподавать, то уже через год понял, что во мне нет способностей педагога. А во-вторых, я понял, что для многих эта профессия обернется драмой. И ушел. Хотя мне недавно снова предлагали преподавать. И уже не раз предлагали написать книгу. Однажды я даже согласился. Но наговорил до какого-то момента, а потом понял, что всё, дальше не буду. Потому что начну врать и кого-то могу оскорбить, а у всех есть дети, семьи.
– Вы сами, кстати, всегда уходите от вопросов о вашей личной жизни, и это порождает слухи и о ваших романах, и о ваших детях.
– Ага, и при этом все всё знают. У меня две дочери. Младшая, Таня (ее мама – Елена Шанина), – большая умница, прекрасно разбирается в людях и видит, где черное и где белое. Ох, думаю, что ей от ее проницательности может быть тяжело в какой-то момент. Она все еще в поиске. Она училась музыке, потом на курсе театроведения, закончила театральный и начала работать в Ленкоме. И параллельно учится сейчас на втором курсе факультета журналистики. У Тани очень хороший уровень английского. Уже делала художественные переводы книг. От нее никогда не скрывали сложностей личной жизни ее папы и мамы, она – Таня Збруева. Со старшей дочерью, Натальей (мама – актриса Людмила Савельева), все сложнее, потому что на нее сильно подействовала ее юношеская трагедия любви. Она долго не могла оправиться от этой травмы. Она живет с нами и до сих пор никак не может увлечься каким-то одним занятием, хотя очень много читает – все время. Ходит в церковь, много знает о православии и мне объясняет то, чего я не знаю. Конечно, ее жизнь могла бы сложиться по-другому, более счастливо.
– А вам хватает денег, которые вы зарабатываете в театре?
– Я давно понял, что человеку не так уж много нужно денег. Это нам кажется, что надо и это, и то, а оказывается, можно без многого обойтись. У меня все есть. У нас есть хорошая квартира, есть машина, есть куда ее ставить, а в Москве это важно. Я могу позволить себе поехать в любую страну, если, конечно, политические отношения с ней нормальные. И я люблю помогать детям, родным и близким людям – не потому, что я такой хороший, а потому, что это моя потребность и радость и я могу себе это позволить.
Балуева Анна
