Модель "Смысл — Текст" это, на самом деле, не теория в обычном, научном понимании. Это, если совсем грубо, phylosophy в английском смысле: некая система правил, как надо изучать и описывать языки. Вроде дзен-буддизма, но только применительно к лингвистике. В отличие от Ленина, — нет, простите, это у Сталина было три источника марксизма, — у этой теории было только два источника. Один — это машинный перевод, который требовал очень высокого уровня формализации. Какового в те времена в лингвистике просто не существовало нигде. (А я занялся машинным переводом еще в 1954 году!) Другой же источник — Александр (Алик) Жолковский, мой младший приятель. Я ему как бы покровительствовал, пока он был школьником, а я студентом; ныне он профессор Zholkovsky в университете Южной Калифорнии. Он гораздо талантливее меня и имел более глубокие взгляды. Алик просто пробил идею, что все должно начинаться со смысла. Я по натуре формалист, и мне казалось, что если я смысл формализовать хорошо не умею, то им и нельзя пользоваться. Это глубочайшая ошибка. Потому что пользоваться успешно можно очень многими вещами, совершенно не понимая, что это такое. Даже физики это непрерывно делают, чего уж про всех остальных...
***
Моя "философия" лингвистики совсем проста. Язык — это чтобы говорить. Тут все согласны. Следовательно, чтобы моделировать язык, надо создать устройство, которое умеет говорить. А когда мы говорим, что мы делаем? Вот вы мне задали вопрос, я выдаю фразы, которые, по идее, содержат информацию о том, что вы хотите знать. У меня эта информация есть в голове. И я перевожу эту информацию — свои мысли — на русский язык. A вы потом переводите с русского на мысль — наверняка неточно: примерно половина теряется и еще процентов 10 добавляется ерунды со стороны. Но если 40% проходит, то это считается идеальным общением. Обычно люди понимают друг друга гораздо меньше, чем на 40%. Цифры, разумеется, условные. Это настолько тривиально, что мне было просто стыдно об этом говорить. Мне кажется, это самоочевидно. Тем не менее, эта точка зрения до сих пор полностью разделяется лишь единицами. И только мое одесское нахальство мне помогает — что ж, если мне этого хочется, я все равно буду этим заниматься.
Итак, ты хочешь сказать нечто, и чтобы сказать это на языке Х, надо написать вот такие или другие 10 правил. Правила я могу оценивать и, наверное, я хороший специалист в этом. (Хороший — это значит, что редко ошибаюсь и быстро вижу.) А все остальное мне неинтересно. Это некорректно, я и сам это знаю, но я не способен отклоняться. Я вижу хорошо, но в очень узкой зоне. Если я пытаюсь расширить свою точку зрения, то я становлюсь слепым — а это глупо. Лучше понять хоть что-то, чем не понимать ничего.
***
Модель "Смысл — Текст" родилась как прикладная задача. Вернее, сначала была идея, что это лишь прикладная задача. Понадобилось 10-15 лет, чтобы я, наконец, понял: то, что я делаю, и есть лингвистика как таковая, а никакой другой лингвистики просто нет. Те, кто претендует на то, что она есть, — искренне заблуждающиеся люди, как те жители Советского Союза, которые верили в идеи коммунизма. Либо это просто жулики. Либо это — просто мода, т.е. тоже разновидность честного заблуждения, но не потому, что они сами так думают, а потому, что все так говорят. И после того, как до меня это дошло, мне стало хорошо и спокойно жить. (Важная оговорка: сказанное ни в коей мере не относится к исторической, или диахронической, лингвистике — но это совсем другая наука.)
То, чем я занимаюсь, это все сразу, это и прикладное, и не прикладное. Законы Ньютона — они прикладные? Приложите их к чему-то, и они будут прикладными. Они говорят нам, как устроен мир. Те модели, которые я создаю, говорят, как устроен тот или иной язык — "что есть у нас в голове". При этом я очень материалистический человек; я верю, что мои стрелки зависимостей отражают то, что у нас в мозгу — разумеется, не в виде стрелок, а в виде каких-нибудь конфигураций нейронов и электронов. Но структурно эти конфигурации изоморфны тому, что я рисую. Говорят, что считать, будто мозг вырабатывает мысль, как организм мочу, — это наивно, механистически, давно устарело. Я же считаю, что нет, не устарело. Для меня мысль, слюна и моча — абсолютно одинаковые вещи. В некотором высоком смысле, они устроены одинаково. Они состоят из частиц, которые связаны некоторым образом.
Полностью, на 100%, мою точку зрения мало кто разделяет, я лично знаю пять-шесть человек в мире. Дальше есть уже довольно большой круг — на сотни счет — тех, кто разделяет мои убеждения с оговорками. Так, некоторые верят, что есть какой-то несводимый остаток — в смысле, что язык полностью моделировать нельзя. А я считаю, что либо человек верит в Бога, — тогда все, я спорить не могу: Бог может сделать все. Даже, как доказано, то, что он сделать не может. Но если Бога нет, то язык, как и любая другая вещь, состоит из "штучек"; мы эти штучки имеем в руках и устанавливаем, как они связаны. Вот вам и модель. Штучек этих в языке очень много. По меньшей мере, миллион. Можете представить себе, какое количество связей — оно запредельное. Поэтому это очень сложная модель. Быть может, гораздо сложнее модели вселенной у физиков. И, если так, оно и понятно: ведь язык существует для того, чтобы мы могли говорить о вселенной.
Язык создан природой, стихийно, естественно. И поэтому он очень не оптимальный. Имея те возможности, которыми человек теоретически владеет, не так трудно придумать идеальный язык. Но у природы нет цели что-то оптимизировать; во всех отношениях природа удовлетворяется минимумом того, что нужно, чтобы это уцелело.
Итак, в двух словах: модель "Смысл — Текст" представляет собой теоретический конструкт, т.е. это теоретическая общая лингвистика. Но у нее много возможных приложений.
***
Когда я уезжал из СССР, мне казалось, что вот теперь, как только я устроюсь в Канаде, все западные лингвисты навалятся на задачу машинного перевода — и все будет быстро сделано. Но не навалились. Ни в какой момент. Возникло несколько разных групп, где все были полны энтузиазма, но ни средств, ни организации не было... Ибо на самом деле машинный перевод никому особенно не нужен.
Машинный перевод на основе модели "Смысл — Текст" можно было бы сделать сегодня. Если бы некий могущественный человек захотел бы все организовать и посадил бы заниматься машинным переводом даже не такое большое количество людей — человек десять, но правильных! — на пару лет, все было бы сделано. Однако в действительности, за исключением группы Юрия Апресяна, машинным переводом всегда занимались, в основном, не лингвисты, а какие-то странные люди. (Откуда берутся механики? — Это люди, которые не смогли стать математиками, говорили в Москве. И так же набирались кадры работников по машинному переводу.)
У этого есть глубинная причина. Хорошие лингвисты считают для себя зазорным работать в машинном переводе. Потому что он рассматривается как чистое приложение. При этом хорошие специалисты по кибернетике и информатике считают, что им лингвистика не нужна, поскольку они свободно говорят, по крайней мере, на родном языке, а многие из них и еще на каких-то. Что они машинный перевод могут сделать "в лоб". И действительно, основываясь на огромной статистике соответствий между текстами разных языков, они достигают значительных успехов. Я просто не ожидал, что это можно вот таким грубым способом сделать. Таким образом, какой-то машинный перевод уже есть. Он весьма плохого качества, но уровень, достаточный, чтобы люди за это платили, достигнут.
Гугл, например, сделал десятки систем машинного перевода для очень многих языков; и если, например, речь идет o китайском языке, то в переводе все-таки выныривает нечто, что можно понять, хотя бы про что говорится. Однако текст перевода читается с ужасным трудом. А мне понятно, где у них беда и как это поправить. Поправить это легко, по сравнению с тем, что они уже сделали. Я пытался написать в Гугл. Речь идет не о деньгах, я их ни о чем не прошу — мне достаточно, чтобы со мной один раз поговорили, хотя бы по скайпу. И я им посоветую, как что исправить. Это 5 человек могут сделать за пару месяцев для одного языка. Они же отвечают, что им это не нужно. То, что они сделали, и так хорошо. Абсолютно честный ответ. Заведует этим информатик-кибернетик, который и слышать про лингвистику не хочет. Зачем ему? У него и так получается, ну, можно немножко лучше — но для него это разницы большой не представляет. Это все по-человечески совершенно понятно. Он сидит на хорошем месте, получает хорошую зарплату и делает вполне приличную работу. Зачем ему связываться с кем-то, чье имя и не выговоришь толком?
Бесспорно, когда-нибудь хороший машинный перевод будет сделан. Не знаю, что к этому подтолкнет. В свое время американцы стали этим заниматься только потому, что считали, будто литература, публикуемая по-русски в огромных количествах, скрывает в себе что-то очень ценное. Военное, естественно. Ну, конечно, это была бредовая идея, но какие-то деньги они вложили. Когда стало ясно, что Советский Союз Лайку и Белку может запускать, но на этом дело, в общем-то, кончается, они потеряли всякий интерес и прекратили все исследовательские работы.
***
Теперь я занимаюсь чистой лингвистикой. Приложениями я больше не занимаюсь. Давно уже, 30 лет. Потому что я считаю, что лингвисты не должны делать работу информатиков, и наоборот. Мое дело говорить, как что в языке устроено, — а их дело придумать, как сделать так, чтобы компьютер с этим справился.
Сию минуту у меня три больших книжных проекта.
Один — это "Введение в лингвистику", элементарный учебник для продвинутого читателя. На самом деле, он хорош для недавно защитившихся кандидатов. Формально он сделан, как это положено у математиков: там можно ничего не знать, формально все объяснено. Это трехтомник, написанный по-французски — с коллегой из другого канадского университета. Надо было бы, конечно, писать по-английски. Но что делать, я живу во франкоязычной стране; на этом языке студенты, курсы, лекции — все. В настоящее время я мучаюсь над корректурой учебника; если все пойдет по плану, он выйдет в Париже еще в этом году.
Второй проект — книга, скромно названная "Semantics", — закончен; на него у меня ушло 30 лет. Получилось тоже три огромные тома. Принято издательством "Джон Бенджаминс" в Голландии. Это по-английски, потому что это я писал для себя, для души.
И третий проект, который, я думаю, доставит мне много радости и хлопот, это книга "Введение в лексикографию". Тоже по-французски, с коллегой из университета Нанси; сейчас книга в работе.
Почему я не пишу по-русски? Чтобы иметь более широкий круг читателей. С другой стороны, если в России кто-то очень хочет меня читать по-русски, могут перевести и издать — я буду только рад. Да к тому же все русские лингвисты читают по-английски.
***
Я вышел на пенсию два года назад; в будущем году мне 80 лет. В Канаде выход на пенсию в 65. Но в частных университетах — а я в частном был, в Universite de Montreal — можно столько работать, сколько администрация готова тебя терпеть. Я проработал до 76 лет полностью. Потом начал уставать. После трехчасовой лекции я приходил домой, ложился на спину — и все, этот день выпадал. Я уже ничего не мог. Решил, что хватит себя мучить. Тем более что к кафедре и к лингвистике университетская администрация относилась, как на Западе относятся ко всему: нужно это нам или не нужно. Лингвистика же администрации было не нужна и невыгодна (мало студентов). Поэтому кафедра начала умирать, сколько я ни пытался как-то помочь. Впрочем, кафедра лингвистики все еще существует, но там больше нет настоящих лингвистов. И лингвистические курсы читаются почасовиками...
В настоящее время положение лингвистики в западном мире выглядит грустно. Потому что везде закрывают кафедры лингвистики: интерес к ней пропал. Одновременно пропал интерес Запада к России и к другим восточно-европейским ("коммунистическим") странам. Сначала боялись, потом увидели, что там есть и хорошее. А потом коммунизм рухнул, и все увидели, что бояться нечего и хорошего не так уж много. Это ослабило интерес и к соответствующим языкам; повсюду стали закрываться, например, славянские кафедры. А славистика очень сильно подпитывала общую лингвистику — значительная часть лингвистов в США, например, были славистами. Но я не сомневаюсь, что наш час снова пробьет: лингвистика нужна человечеству.
***
Я своей жизнью доволен, здесь мне никто никогда не мешал и не мешает; наоборот, все, кто могут, помогают. Но что интересно: больше всего мне помогают европейцы — печатают мои работы, дают всякие гранты (например, премия германского Гумбольдтовского фонда на два года позволила мне закончить книгу по семантике), приглашают преподавать (в College de France и в Ecole Normale Superieure во Франции, а также в Австрию, Германию, Испанию, Россию, Израиль). Гораздо больше, чем в канадские университеты. (Забавно, что с Англией у меня настолько не было никаких контактов, что я даже не верю, что она существует.) С Америкой же контакты просто минимальные, но они есть — так, я получил Гугенхаймовскую стипендию. Честно говоря, хотелось бы больше связей, но их было мало. Почему так, не могу объяснить. Надо сказать, что ладно я — но даже сам великий Якобсон, когда прибыл в Америку... Молодые американские лингвисты, после двух или трех его лекций, начали сбор денег, чтобы отправить его обратно в Европу. Демонстративный такой жест. И в 1943-м году. Можете себе представить, что это значило! И я даже видел долларовую бумажку, на которой расписался один из этих молодых нахалов. Они собрали около 70 долларов и пропили их. Но сохранилась, по крайней мере, одна банкнота у одного человека, которую он мне показал. И это Якобсон! Все равно не приняли. Это отрицательная сторона американской жизни: не приемлют качественно нового. Зато есть и замечательная положительная сторона — никто не мешает, абсолютно.
***
Забавный парадокс: у меня ни на одну международную конференцию за мои 35 лет канадской жизни не приняли ни одного доклада. Как это ни смешно. Однако меня на конференции приглашают, и деньги платят — это да. Но каждый раз, когда мне случалось — а это было, я не знаю, сколько? — 10 раз — подавать доклад самому, инкогнито, ни разу не приняли. Мои тексты — это не как все. Это как-то поперек. Это как во времена Галилея говорить то, что говорил Галилей. Ведь физики тогда были, прекрасные. Но они не хотели его слушать, и когда он им говорил, ну ладно, вы меня не слушаете, вот телескоп, наблюдайте сами без меня — они не хотели даже этого. Но главное достоинство западного общества — терпимость к инакомыслящим, так что я лично жаловаться не могу.
***
У меня есть прекрасные ученики, я ими очень доволен, в самых разных концах света — от Испании до Кореи. Однако почти никто не делает ровно то, что мне кажется правильным. Я это объясняю для себя тем, что, с одной стороны, люди не любят брать на себя слишком тяжелую обязанность. Лингвистика, в моем смысле, невероятно трудное дело. Предельно трудное, требующее колоссальной работы. Чтобы написать хорошую — по моим меркам — статью, нужно два года. И успех далеко не гарантирован. А многим хочется что-то получить быстро, чтобы раз — и результат. В математике так бывает. В настоящих науках так не бывает. Математика ведь не наука, а язык такой, который абсолютно всем необходим. Когда говорят, что это царица наук — ладно, это царица. Но это не наука. Так же, как царица пчел — не пчела, в некотором смысле: она же никуда не летает. Теоретическая физика — не прикладная, когда задачи не прикладные, а нужно разгадать тайны вселенной, — это вот как лингвистика. Это практически сегодня не нужно. Но по каким-то сложным и мне не очень понятным причинам деньги на это дают и непродуктивность терпят очень долго. А в лингвистике это не так. Люди хотят иметь практический результат прямо сейчас. Кроме того, ведь каждому надо зарабатывать деньги...
***
Для меня главный интерес лингвистики в том, что она необходима для формального моделирования мышления. Человеческое мышление и человеческая душа очень несовершенны. И совершенно ясно, что скоро наступит момент, когда понадобится внешнее управление человечеством. Потому что нельзя жить в соответствии только со своими эмоциями. Эмоции толкают нас на неразумные поступки. До какой-то поры конкретные люди, или конкретные народы, или конкретное государство, если у них много простора, могут поступать неразумно. Это, может быть, приводит к неприятным последствиям, но не к катастрофическим. Но это время кончается, кончается со страшной скоростью. Конец может прийти в ближайшие 20-30-40 лет... На Земле больше нет места для всех, во всех смыслах — в смысле ресурсов, в смысле что делать и как жить и т.д. В таких ситуациях эмоциональное поведение — это просто физическая смерть.
Я не думаю, что где-то когда-то появится вычислительный центр, который будет говорить, кому сколько детей иметь и где жить. Но жизнь должна быть организована оптимально, т.е. разумно. И это может сделать только формализованная система. Критерии можно задать в очень общем виде: например, чтобы общая сумма неприятностей на Земле уменьшалась все время. Я в точности не понимаю, что это значит. Но какое-то интуитивное ощущение есть.
Да, я моделирую мир по своему ощущению, разумеется. Люди, конечно, вымрут, и даже известно, когда. Но до того момента, когда они вымрут по физическим причинам — а до этого миллионы лет! — зачем друг друга убивать? Мне это глубоко противно. Я хочу, чтобы люди сидели и разговаривали, даже если они друг другу не очень нравятся. В учебнике лингвистики, упомянутом выше, есть эпиграф: язык — это явление, которое позволило людям жаловаться и ругать друг друга вместо того, чтобы бить друг друга дубинами по головам. Я уже забыл, откуда я это взял. Но это абсолютно правильно. Надо сделать так, чтобы никто никогда никого и ничем не мог бить по головам!
Такую жизнь, в принципе, организовать можно. Просто смешно, до чего это было бы просто, если бы все этого хотели. Так же как с машинным переводом. Но похоже, что никто не хочет.
***
Я стараюсь жить по правде, по моей правде. Не могу претендовать, что у меня получается. Когда мне указывают на несоответствие, я поправляю свое поведение. Но я ведь человек.... Я же не герой, я такой, просто потому что я такой. Мне иначе трудно. А так мне хорошо. Я иногда даже пытаюсь иначе. Но — не могу.
Записала Мария Бурас
