Если открыть энциклопедию, то о Евгении Сидорове там — 16 строчек. Это много. Посол по особым поручениям МИД РФ, постоянный представитель РФ при ЮНЕСКО в Париже, депутат Государственной думы РФ первого созыва, министр культуры ельцинского периода, первый секретарь Союза писателей Москвы.
— Евгений Юрьевич, если верить энциклопедии, то вы, известный критик и литературовед, почему-то всегда были начальником.
— Сам удивляюсь. Еще в 1959 году, когда в Вене проходил международный фестиваль молодежи и студентов, нужны были на советский плакат три парня: черный, желтый и белый — так вот белым выбрали меня. Это было в МГУ, где я учился. Впрочем, в Вену поехали другие.
— Смешно. А правда, что в 1997 году министром культуры хотели назначить вместо вас Аллу Пугачеву?
— Ее назначали только журналисты. Кстати, Пугачевой я реально помог получить Государственную премию. Хотя противников было много, включая почти всю музыкальную секцию. Говорили: «Попса!»
Я в то время был заместителем председателя по Госпремиям в области литературы и искусства. С.А. Филатов принял мою сторону. Именно тогда удалось изменить начальственный взгляд на эту награду. Ее стали получать не придворные авторы, а Андрей Битов, Юрий Давыдов, Белла Ахмадулина, Новелла Матвеева…
— Почему в 1995 году вы отказались от депутатского мандата?
— Ни в какие депутаты я вообще не собирался. Но в 93-м году, после известных трагических событий, мне позвонил Егор Гайдар с просьбой о поддержке. И сообщил, что «Выбор России» выдвигает меня от Тулы. В которой я никогда до этого не был. А у них там, в Туле, свои любимцы, свои демократы. И на меня смотрели как на навязанного из центра варяга. Что, в общем, было правдой.
В самой Думе нам удалось провести несколько законов в пользу культуры, и поэтому, когда через два года жители Тульской губернии выбрали меня снова, я задумался. К этому времени нельзя было совмещать министерскую должность с депутатством. И я отказался (по просьбе Черномырдина) от мандата, оставшись министром.
— Мы до сих пор вспоминаем эти годы как короткую эпоху культурного Ренессанса…
—. Культура в начале 90-х не хотела падать в объятия рынка и коммерческого экстаза. Она освободилась от цензуры и получила новые возможности развития. Со мной в министерство пришли люди, уже имевшие имя и авторитет не в чиновничьих кругах, а среди творческой интеллигенции. Кое-что нам действительно удалось: ни один театр, ни один музей, ни одно учебное заведение искусств — не закрылись.
Замурованные на пятьдесят лет, как трофеи, в музейных запасниках — вышли на свет потрясающие произведения искусства… Удалось уволить директора разваливавшейся Ленинки. В Туле (с помощью В. Распутина и В. Крупина) мы сменили руководство Ясной Поляны — вернув туда Толстых. Руководителем Эрмитажа назначили Михаила Борисовича Пиотровского… Его отец тоже был директором этого великого музея. Вот тут я приверженец династической преемственности.
При мне развивались культурные связи со всеми странами СНГ, Балтии, с Европой, США и Юго-Восточной Азией. Родилась социология отечественной культуры, выходили научные исследования, о которых сегодня благополучно забыли, заодно закрыв институт культурологии.
— Какова сегодня политика Минкульта в отношении деятелей культуры и, в частности, писателей? Почему внимание власти к союзам писателей сегодня не выше внимания к какому-нибудь Обществу любителей бабочек. Как финансируются союзы писателей и возможно ли их объединение?
— В отношении писателей у Минкульта нет никакой политики. Может, это и хорошо, не мешают. И все же министерство (еще с моих времен) выделяет небольшие гранты для стариков и молодых авторов. Учитывая, что статус литератора законодательно так и не определен в нашей якобы литературоцентричной стране, то спасибо и на том. Может быть, нищета и воля — залог нравственного здоровья и независимости от болезненных причуд авторитарного правления?
.— Сегодня властители дум — телеведущие. Какой вред культуре (литературе) нанесло раздувание вражды между гражданами России в связи с Донбасом и Крымом?
— Вместо культуры мира нам ежедневно прививают культуру войны. Но я не впадаю в пессимизм и мизантропию по этому поводу. Слишком ненадежная экономическая и идейная почва под режимом, чтобы он мог долго существовать подобным образом. И дело здесь, конечно, не в культе личности, а в системе, которая не способна к демократическому развитию и постепенно уничтожает самое себя.
— Если Русский Пен — правозащитная писательская организация, то почему из него вышли почти одновременно около 50 самых известных писателей, в основном демократического направления.
— Русский Пен-центр, к сожалению, превращается в беззащитную и не авторитетную организацию. Когда-то он был важен как часть международного писательского правозащитного движения. Сегодня эту свою главную функцию он теряет. Но справедливости ради надо сказать, что и во всем мире авторитет Пен-клуба поблек. Одна из причин — не стало всемирно известных писательских имен, которые были бы слышны далеко за пределами своей родины.
— Десять лет назад в нашей беседе вы сказали, что новое качество приходит в литературу с новым героем. Кто сегодня наш герой?
— Это, на мой взгляд, Путин, Чубайс, Березовский, Абрамович, Венедиктов, патриарх Кирилл. Это романные герои нероманного времени. У каждого из них две жизни, одна — потаенная, другая — публичная. Меня как литератора они интересуют чрезвычайно. В них есть эпическое начало, артистичность, масштаб (не смейтесь!). При этом я говорю о них не как о людях, а именно как о персонажах, затвердевших фантомах. Эти герои образно персонализируют политическое двуличие постсоветской России. А со знаком плюс или минус (когда как) — дело второе. Есть герои и помельче. И в жизни, и в литературе, как, к примеру, мачо с автоматом Калашникова, писатель-боец и майор Прилепин, пошедший воевать за Гренаду путинского извода.
Хочу пояснить, почему время нероманное. Потому что нет ни одной публично артикулируемой, пусть и дискуссионной, идеи национального развития. Quo vadis, человек?
— А почему в вашем списке оказался патриарх Кирилл?
— Православная церковь могла бы сыграть очень важную благодатную роль. Но с ней у нас серьезные проблемы. Патриарх Кирилл, еще будучи митрополитом, подарил мне небольшую современную греческую икону в серебряном окладе. Она ежедневно передо мной, и, глядя на Богоматерь с младенцем, я невольно думаю о патриархе. Кем он войдет в историю русской церкви? Какой молитвой он осеняет президентский постриг Путина? Образованный, умный человек, Кирилл скорее дипломат и политик, нежели православный монах и духовный пастырь великого народа. Чудом безвременья вознесенный на патриарший олимп, он, пожалуй, импозантней правительственной черни, толпящейся по церковным праздникам у его престола. Если бы судьбой и Богом ему было дано, то он бы стал одним из политических лидеров России, а не духовным помощником государственного беззакония, то и дело нарушающим заветы Спасителя.
Деятельность верхушки патриархии стала опасной темой для полемики. Того и гляди, сочтут не только махровым атеистом, но заодно и русофобом.
Все-таки предстоятель — не Спаситель, и простые миряне вправе думать о его политике, когда она касается образования, культуры, имущественных отношений.
— Вы уже давно — профессор Литературного института им. Горького. Сейчас ведете творческий семинар. Это интересный опыт?
— Я люблю своих студентов и занимаюсь с ними без малого сорок лет. У меня принципиально смешанные семинары: будущие прозаики, поэты, критики. На мой взгляд, литератор должен уметь все: не только стихотворение написать или рассказ, но и рецензию, статью, пьесу. Мы смотрим фильмы, болтаем о политике… Потом сами разберутся и найдут себя.
— А правда, что Пригов — это их Пушкин?
— Нет, Пригов (к которому я замечательно отношусь) — Пушкин Виктора Ерофеева. У моих студентов множество своих Пушкиных, в том числе и совершенно мне непонятных.
— Какой видите сегодня педагогическую задачу?
— Лично моя педагогическая задача — не подлаживаться под молодежь и в то же время давать им свободу. Мы учимся друг у друга. Наверное, я кажусь им мастодонтом с романтическими иллюзиями. Я даже ноутбуком пользуюсь крайне редко. Хотя у меня все это есть. Пишу шариковой ручкой, потом отдаю машинистке. Помню, в 65-м году я приехал к Леонову в Переделкино, и он тогда сказал: «Бог умен. Он создал руку как замечательный инструмент. Когда пишешь рукой, она ощущает тяжесть. Лишние слова рука перетаскивать не сможет. Она их убирает».
— С 2008 года вы — первый секретарь Союза писателей Москвы.Что удалось сделать за десять лет?
— Что удалось… Думаю — немного. Здесь (как и в министерстве) моя задача была — не столько развитие, сколько сохранение. Например, достоинства, профессиональной чести, когда ценится дар, а не способность к мимикрии. В сущности, наш союз — это собрание людей для обмена смыслами и текстами, включая, разумеется, презентации хороших книг в клубе ЦДЛ. Здесь рождаются новые имена, которые, в отличие от многих нас, старших, лишены и тени сервильности по отношению к власти или дутым авторитетам.
— О чем жалеете?
— Я работал в правительстве почти шесть лет, пережив нескольких министров финансов и столько же вице-премьеров по социальным вопросам. Но в результате, можно сказать, потерпел почетное поражение, так и не сумев доказать, что культура выгодна. Даже экономически. И как реальная сумма национальных богатств, как духовное наследие, не подверженное инфляции, и как единственная почва нормального развития государства и гражданского общества (включая, разумеется, образование и науку).
— И еще в той самой беседе десятилетней давности вы сказали: «Мы — европейская страна. Я против спекуляций на тему восточных сюжетов (Китай, Иран), против византийского проекта России. Вся наша культура, весь наш образ в мире — конечно, европейский. Мы — особая часть Европы». Евгений Юрьевич, вы все еще настаиваете на том, что мы европейцы?
— Мы должны быть европейцами. Либо мы станем ими, либо нас не будет. Но русскому человеку проще всего поддаться какому-нибудь новому утопическому сюжету. В этом он видит даже некоторое свое превосходство.
— Что в русском человеке, на ваш взгляд, сохранилось из тех качеств, которые подпирали Россию? Где пресловутая широта души, наконец?
— Как говорил Митя Карамазов: «Широк русский человек, надо бы сузить». Конечно, не до такой степени, как ныне. Но кое-что осталось. Мечтательность осталась. Чувство социальной справедливости. Впрочем, я не сторонник штампованной национальной ментальности. Я родился сначала и навсегда — человеком, а уж потом русским, и тоже навсегда.
