— Как Довлатов возник в вашей жизни?
— Фамилию эту слышал дома в детстве. Какие-то отношения были у них с отцом, потом отец на него обижался за то, что Довлатов что-то сказал про деда. Потом они помирились. Я к этому времени интересовался книжками про инопланетян и вампиров. Прочел его четырехтомник где-то после двадцати. Даже думал что-то поставить. Но все забылось. А в 2008-ом продюсер Артем Васильев передал мне письмо от Екатерины Довлатовой с предложением что-нибудь экранизировать из произведений отца. Тогда возможности не было. И вот недавно решили вернуться к той идее. Связались с Катей и Еленой Довлатовой. Потихонечку начали работу.
— Как возникал баланс выдуманного и реального в фильме?
— Мы пытались создать «гиперреалистичный мир» (все воссоздавали, строили подробнейшим образом), где есть узнаваемые моменты, узнаваемые люди. Есть даже свои открытия: переводы Бродского, нигде не звучавшие. Но это во многом сочиненная нами история.
— А переводы Бродского, не звучавшие раньше, откуда?
— Они были написаны к одному польскому фильму. Во время подготовки мы обнаружили интереснейшие документы.
— Вы рассказываете о молодом Довлатове, но в вашей истории и Бродский занимает едва ли центральное место. То есть, это не «Соло на ундервуде», а «дуэт» авторов, выпадающих из времени…
— Бродский необходим, с одной стороны, как товарищ Довлатова, с другой — энергетический антипод, с третьей — как мера известности… Это важно и для проката. Мы понимаем, что Бродского в мире знают больше. Иностранцы про нас снова с каждым годом понимают все меньше. Здесь важно созвучие и внутренний диалог столь разных авторов — по характеру, поведенческой модели, по отношению к вызовам, которые приходилось отражать. Две судьбы, но отраженные друг в друге.
— А еще это кино про время: колючее, неприветливое. Алексей Юрьевич Герман именно тогда снимал «Проверку на дорогах», фильм надолго сошлют на полку. Так что это время проверок и выбора каждого.
— Больше других досталось художникам: запрещали, не дозволяли выставляться. Многие спивались, погибали от инфарктов. Колоссальные проблемы были у поэтов, писателей, которые не могли печататься.
— Ваш отец говорил, что снимая «Лапшина», хотел выразить нежность по отношению к людям того времени. У вас было желание выразить через них время?
— Я папу очень люблю, но он иногда использовал лозунги и гиперболы. Конечно, сложно снимать кино об эпохе, о людях последнего всплеска ленинградской культуры, если у тебя нет к ним эмпатии. Я родился позже, но 80-ые проистекли из застойных 70-х. Помню эти улицы, коммуналки и большие «лауреатские» квартиры. Помню очаговые сборы интеллигенции на кухнях, на дачах… Для меня та эпоха – ярчайшая точка развития питерской культуры второй половины века. Дальше начали уезжать, помирать… Мои родители были молоды, и какие-то осколки их мира сохранились во мне.
— Из этих осколков складывается органика мира «Довлатова». Сегодня многое в атмосфере напоминает время 70-х… С одной стороны, какая-то пыльность, тяга к архаике, с другой, внятная угроза неблагонадежно мыслящим, с третьей, слабая позиция художников, их зависимость от государства. Мы вновь движемся по круговой лыжне, проложенной до нас.
— Об этом снят фильм «Бумажный солдат», отчасти и «Под электрическими облаками». Меня смущает не то, что в России существуют циклические периоды. Причиной этому является история, география, этника, климат и т.д. Судьба России такая и не потому лишь цари решают нашу жизнь. Судьба проистекает из устройства страны, ее местоположения, из нас самих. Не демократов или патриотов, а общности. Климат родины внутри, мы обречены на эти повторения – заморозки, оттепель, морозы, оттепель… постимперский период, протоимперский, имперский…
— Заморозки долгие, оттепели — короткие. А люди нынче другие?
— Что меня смущает: людей становится все меньше. Не могу забыть большие сборища моих родителей, их ближний круг. Правда, ломали тогда не только людей, но и отношения. Когда папу запретили, телефон почти перестал звонить. Видимо, на меня это тоже повлияло: я держу дистанцию, в том числе с кинематографическими коллегами.
— И все-таки отношения тогда были более открытыми, близкими?
— Более тесными, поскольку страна была закрытая.
— Их сплачивало и противостояние с официальным «верхом»?
— Скорее всего, они были за сохранения себя. Но это пространство общения было чрезвычайно значимым. Плюс иная интенсивность культурной жизни. Нравится нам или нет, но если рассматривать Советский Союз той поры, то сразу вспоминаются Балаян, Муратова, папа, Авербах, Рязанов, Данелия. Шепитько, Климов. Клуб индивидуальностей внутри мощной культуры. Думаю, что при всем репрессивном настрое в советское время плотность культуры была гораздо выше, чем сегодня. И сегодня есть отдельные таланты. Но увы, нет яркого поколения. Не хватает человеческой и авторской крупности, умения ценить и слышать другого. Все стало более суетливо, напыщенно. Будто корейский автомобиль делает вид, что он «Мерседес».
— Мне кажется, что и о наших современниках можно сказать довлатовское: «Люди с такой гибкой ментальностью — очень ценное приобретение для власти. Любая бюрократия готова отдать им должное, позиция «Чего изволите?» устраивает любое начальство».
— У меня простой подход. Я считаю, что есть два типа наций — имперские и неимперские. Из этого проистекают страны-воины и страны-торговцы.
— То есть Германия, Британия и Россия имперские страны? Поэтому и войны?
— Имперские нации настроены на экспансию и результат любыми путями. Но имперские нации могут перейти в торговые, и наоборот. И чем больше на очередном историческом этапе мы приближаемся к интенции империи расширяться, тем ближе подходим к милитаристской сословной системе. В этой системе есть дворяне, военные и условно говоря, «ремесленники», которых в пиковые минуты ставят под ружье.
— А культура в такой системе становится лишним сегментом.
— Может, и не лишним, но необязательным — обязательной становится пропаганда.
— В вашем фильме есть второй сюжет о поколении, может, и не загубленном, но отодвинутом, высланном. Причем не обязательно за границу, а в жизнь без воздуха. Сейчас примерно то же происходит с их детьми. Снова трудно художнику делать то, что он хочет.
— Сюжет этот в фильме важен, потому что это, условно говоря, поколение аутсайдеров. Не в художественном смысле, в социальном. Талантов невостребованных, ненужных. Бьющихся головой о стену. Сейчас отчасти другая ситуация. Нынешнее поколение творцов менее амбициозно. Ценностная шкала у 20+ иная. Большое значение имеет комфорт, приспособляемость. Поколение Бродского, Довлатова и т.д. жило по гамбургскому счету, для них на первом месте было художественное достижение.
— Они были готовы на самопожертвование…
— Потому что искусство для них не способ обогащения, а отстаивания себя, способ реализации, и возможно, единственный оправданный смысл существования во Вселенной. Это была литературоцентричная эпоха, которая закончилась. Но если мы сегодня с тревогой всматриваемся в ближайшее будущее, то сравнивать Советский Союз и Россию при всем понимании жути «театрального дела» — неправильно.
— Конфликт «власть и художники» претерпевает изменения?
— Пока еще у нас две власти: одна настроена все запретить, задавить — только величавое должно быть величаво. Сейчас она готовится к рывку. Не случайно такая жесткая борьба за министерское кресло. Есть другая власть, которая говорит: «Мы уже крутили руки и гайки, у нас не вышло… Выдающиеся таланты уехали, мы и сегодня теряем лучших, причем молодых. Хотите Северную Корею здесь устроить?»
Опасаюсь, что со временем пространство нестандартной мысли будет сжиматься. Я одному демократическому лидеру лет пять назад, еще до Украины говорил: «Ребята, вы понимаете, что страна находится на грани войны?» «Вы либо поменяете риторику, либо людей, вас поддерживающих, будет все меньше». Учитывая историю нашей страны, общество будет сплачиваться.
— Вокруг военной риторики?
— Вокруг идеи осажденной крепости.
— Но в воинственной риторике — заряд саморазрушения, а народ начинает постепенно ее поддерживать.
— Предвоенная истерия будет нагнетаться, пока не будут достигнуты кем-то поставленные цели (очевидно, что долгосрочные цели сформулированы и нами, и американцами). И значит, любая нестандартная мысль будет вызывать подозрения. Думаю, эта тенденция — ошибка государства. Мы живем все-таки в мире высоких технологий, которые агрегируют и придумывают люди неглупые. А людям неглупым для развития необходимо пространство мысли, свободной дискуссии. Можно, конечно, снова загнать всех в «шарашки», но количество значимых технологических направлений увеличивается с каждым годом, невозможно совершать научный прорыв планово. Можно планово поддерживать научно-технический паритет: государство ставит первоочередные и второочередные задачи. Но без свободы воли научная мысль упирается в тупик.
— Говорил же Довлатов о Бродском, что поэт не воюет с режимом, просто его не замечает. Много ли сегодня художников, которые не замечая режим, занимаются своим делом?
— Не знаю, мне пока никто ничего не диктует. Может, пока. И есть люди, которые пытаются существовать, если не отдельно, то обособленно. Причем, Москва живет одним способом, Ленинград — другим. Сегодня это достаточно аполитичный город.
— У вас, кстати, Ленинград – один из героев фильма: образ замерзшего времени. Вы говорили, что тогда у нас было последнее мощное литературное поколение в нашей истории.
— Астафьев был еще в прекрасной форме, Аксенов, Стругацкие, Евтушенко, Кушнер, Попов: «Времена не выбирают, в них живут и умирают»… Сейчас, к сожалению, чрезвычайно мало авторов, столь изощренных в стиле, умеющих «тормошить читателя, хватать его за горло». В современной прозе много слов «из случайного подбора», они стукаются, диалоги плохие.
— Довлатов, несмотря на обманчиво простую стилистику, серьезнейшим образом занимался словом, слогом, стилем.
— Тратил на это дни, сутки, часы. То есть, казалось бы, этот легкий, въедающийся в сознание стиль — случайность. За этим умением быть точным, лаконичным стоит колоссальная работа перфекциониста.
— У Андрея Арьева есть интересное определение довлатовского стиля – «театрализованный реализм». Мне кажется, эта формулировка отчасти подходит и вашему кино. В нем есть и «зарисовки с натуры» в канун праздника Октябрьской революции, и есть кафе, где собираются ленинградские писатели, художники. Странное, тревожное «кабаре», сгущенный почти концертный абсурд жизни.
— Не люблю унылое подражание действительности. Мне кажется, что любой художественный поиск — попытка нащупать квинтэссенцию места-времени. И ощущений людей, живущих в этом месте-времени. Просто каждый конкретный фильм требует разного подхода.
— Довлатов говорил: «Наше гнусное поколение, как и поколение Лермонтова, уцелеет, потому что среди него есть художники такого масштаба, как Бродский». Вы показываете нам художников крупного масштаба без пиетета, но вам важно, что они талантливы.
— Я, как англичане, «которые не считают себя глупее евреев, поэтому они не склонны к антисемитизму». Помните эту фразу Черчилля? Скажу страшную вещь: я не считаю себя глупее Бродского или Довлатова. Возможно, звучит самонадеянно, но это так. Поэтому у меня нет низкопоклонства перед гениями. Это не означает, что считаю себя выдающимся, сверхталантливым.
Восхищаюсь гением Бродского, его несгибаемостью. Во мне такой нет. Но рассматриваю их как людей со своей болью, проблемами. Людей – а не проекции времени, символы чьих-то представлений о них. Людей, которые могут сидеть рядом с тобой за столом. Литературный дар которых не может мешать выпивать, разговаривать и даже спорить.
— Вы долго искали исполнителя роли Довлатова. Чем вас убедил сербский актер Милан Марич?
— Нужен был не просто актерский потенциал, но хэмингуэевская харизма. Когда после долгих поисков появился Милан, ровно через 10 минут стало понятно, что Довлатов у нас есть. Дело, конечно, не только в профессии, но в личности, в складе характера, во внутренней схожести, в сочетании энергии и рефлексии, ума и юмора, мужского начала и нежности. Мы его еще несколько часов мучили, но для себя сразу все решили.
— В этом выхваченном из времени отрезке, когда Довлатов еще не уехал в Эстонию, Бродский – за границу витает вопрос: «уезжать – оставаться». Каждый решает его по-разному.
— Это, к сожалению, невероятно актуальная тема. Вокруг нас с вами огромный пласт людей, в том числе близких — исчез. А эмиграция все набирает обороты. Помимо уехавших, еще больше людей обдумывает – уезжать ли. Ключевая ошибка власти делать вид, что ничего подобного не происходит. Понятно, что комфортом городов этой проблемы не решить, потому что должен существовать внутренний комфорт. Возможность планирования своего, своих детей будущего. Хотя большое преувеличение и распространенное мнение: мол, все у нас развалилось. Приезжаешь в провинцию, видишь огромный завод, который фигачит на полных парах. Но проблема внутренней тревоги и неопределенности остается, бытие становится в какой-то степени нестерпимым. Другое дело, что вызовы у Довлатова и у Бродского были куда как страшнее: одного должны были посадить, второго не печатали… Надо отдать должное этому поколению с прямыми спинами. Они на самом деле свою страну любили и не рвались на запад. Если бы подобное давление оказывалось на кого-то хотя бы на несколько процентов…
— Ну слушайте, Сенцов сидит в «Белом лебеде», Серебренников — под домашним арестом.
— Это другая история, достаточно локальная. При этом нестерпимая и болезненная. Кстати, тоже стимулирующая многих на отъезд. Причем, уезжает сейчас много людей малообеспеченных, у которых ни сбережений, ни выгодных приглашений нет. Спрашиваю: «Чего вы уехали, у вас здесь хотя бы работа была нормальная?» Объясняют: «Не могу, душно». Это большая опасность для общества. Поэтому любой приход ультраконсерваторов, особенно в культуру — а он грядет — приведет к еще большему оттоку и эмиграции.
— Елена и Екатерина Довлатовы принимали участие в создании фильма. Как они его приняли?
— Мы много разговаривали в процессе работы, советовались. Да, они смотрели фильм. Приняли фильм вроде бы хорошо. Собираются на премьеру.
Лариса Малюкова
