Первый класс сегодня учился идеально, в четвертом сорвали урок, восьмой — ужасно, второй — идеально. Моя мама, она тоже учительница, говорит, что все правильно. Нельзя, чтобы везде было хорошо, это конец. А то еще почувствуешь стремление делать так, чтобы всегда все шло гладко. И не дай бог такое умение приобретешь.
В школе...
С четвертого, где был английский, и начну. Я решила, что заполнять квадратики будет самым милым делом: я прячусь за доской и вписываю в «окошки» разные фигурки животных, называя английские слова, они делают это в своих тетрадях. Потом я разворачиваю крыло — они проверяют. Мы и раньше делали то же самое с цветами. На доске, чтобы весь класс мог находить эти квадратики, — да, некоторые не могут найти «си-?1» или «би-2» без перевода. Но находим и врисовываем туда нужное. Насколько я представляю, как-то так обычно и учат в школе. Но занятие это их взбудоражило, мальчики сильно шумели.
На меня умоляюще смотрела девочка К., словно говорила: я вас понимаю, простите, простите, что так. Это вывело меня из состояния молчаливого, терпеливого ожидания, и я раздраженно выдохнула. Глядя на часы, сказала: «Через пять минут я пойду в другой класс — я рада». «А мы и хотим, чтобы вы наконец ушли», — грозно заявил новенький, который еще не во всем разобрался и вчера зачем-то перехватил чужую записку и принес ее мне, а сегодня уже успел развернуться.
Я собиралась доброжелательно ответить ему, но остальные втянулись в спор: «Ты тут не командуй, мы сами знаем, когда нашей учительнице уходить». Разобиделись. Привыкли считать меня неотъемлемой собственностью.
Тут встает Р. и ка-а-а-к рявкнет: «А ну, тихо все!»
Все притихли, я смутилась, покраснела. Ого! Кто-то решил делать за меня грязную работу!
...В восьмой на литературу я пришла задумчивой, а они без книг, без божества, без вдохновенья, их мало, сердца их робки и вялы. Я же была подавленной и какой-то пришибленной: шутка ли — так провалиться. Наглядная сценка: подходит мальчик, протягивает учебник, на котором довольно крупно написано: «Литература», а я смотрю непонимающе и спрашиваю: «Что это?» — «Учебник». — «Ах да». Я взяла в руки, не глядя сунула на полку.
Мне кажется, что мое неудовольствие от уроков у них возникло еще полторы недели назад, а терпение лопнуло, треск пошел только сейчас.
Сегодня потеряла самообладание настолько, что во время урока поочередно сняла ленту, заколку и часы — положила их на стол. Стало тихо. В следующий раз учту: надену десять колец и буду снимать, снимать, снимать.
Нужна была какая-то опора, и я не заметила, как оперлась на стол. Как раньше моя учительница. Как Пушкин на колонну на всех картинках.
В общем, сегодня я была какой-то настоящей, то есть маленькой, усталой. Я не вошла в роль бодрой молодой американской матери, которой все легко дается. Подумаешь, весь класс не сделал домашнюю работу (ты же знаешь, что они слегка тормозят, поэтому жди месяц). Подумаешь, книжки только у троих (еще на прошлом уроке книга была только одна). Ну опоздали тут некоторые на двадцать минут (все равно урок начали на пятнадцать минут позже). И что с того, что вопят про «ничего не знаем» (ерунда, научись говорить волшебные слова Макаренко «не пищать!», это всегда действует).
Встретила в коридоре свою первую учительницу и пожаловалась. Она говорит: «Напиши им в дневник, что нужна книжка, — красным». «И это поможет?» — изумляюсь я.
...и дома
Вечером я опять смотрю в свою программу по литературе и не могу понять, каким же учителем надо быть, чтобы от Лермонтова к Горькому и Платонову скакать. Хмуро представляю, как спрашиваю детей: «О чем это?» И получаю ответ от тех, кто прочел: «О дяденьке, который играл в кабаке... О машинисте... О Макаре-чудре-чудра». Это наш хрестоматийный набор с «Гамбринусом», «В прекрасном и яростном мире» и «Макаром Чудрой». А потом программа советует скакать обратно к романтизму, но уже зарубежному. Это как же надо читать, реально читать и не врать?
От ученицы Т. приходит эсэмэска: «Кого надо принести? Демона?» Ох, убиться веником. Т. снова пишет: «Кто его написал?» Хорошо, что не спрашивает, сколько страниц. Потом сама догадывается: «Лемонтор?» Безобидная описка.
Очень хорошо помню, что в четырнадцать лет раскладывать то, что проходили в школе, по направлениям и жанрам не умела. И не понимала зачем. А лучше, тоньше и взрослее, чем в четырнадцать лет, я никогда в жизни не была.
Смотрю в свою детскую тетрадку, вижу, сколько прошли, сколько не прошли. А читала я тогда «Маленькую девочку из „Метрополя“» милой и дорогой Петрушевской.
У нее я училась — как это — «с нехорошей развязностью говорить: я не знаю билета... а я и другого не знаю... я вообще никакого не знаю».
С ней казалось, что это не безнадежно: выкрики, истерики, хаотические перемещения вещей, неспособность уследить ни за калошей, ни за юбкой, ни за ручкой, ни за тетрадкой, попытка украсть, перелезть, сбежать, а главное — бесконечно врать. А потом стать писателем.
Но ничего подобного, полезно-мемуарного для этого возраста в школьной программе нет.
...Но что же с четвертым? Как раз на днях переводила у них вслух из «Крошки Доррит»: «лив он э брайт сайд» — «живи на яркой стороне». Произнесла, услышала и зацепилась. Выражение, набившее оскомину, — а как легко и просто употребляется в английском! Насколько разные слова и смыслы!
Наверное, игры с цифрами и клеточками — это не мое. Если уж я умудряюсь проигрывать в «крестики-нолики», мне не стоит применять в работе квадратики. Пусть дети изображают зверей, идущих попарно в ковчег (джаст ту гет аут оф зэ рэйн ), подстригают розовые кусты, едят овсянку, выпрыгивают из печной трубы, поднимаются в горы, считают, вяжут — в общем, ведут себя так, как и нужно у меня на уроке.
Анна Злобина
