ПАРАДОКСЫ ЛУКОМОРЬЯ
Государство — это не я!
В прологе к поэме «Руслан и Людмила» А. С. Пушкин, как пророк, будто бы закодировал всю нашу историю, прошлое и будущее России. Пушкинская центурия про Лукоморье по-нострадамовски неоднозначна. Не зря поэт давал понять: «сказка — ложь, да в ней намек…» И на что же намекал Александр свет Сергеевич? По крайней мере, А. А. Ахматова уверяла в отнюдь не детской адресовке бессмертных сказок нашего классика. Впрочем, все народные сказки — отголоски доисторических, при этом весьма сакральных в смысле откровенной, «низменной», физиологии, притч. И, помня про наличие страшной правды о нашей природе и нашем происхождении, вмурованной в нашу матрицу, мне уже не по сердцу никакое Лукоморье, где тридцать три богатыря — это тридцать три русские революции, что «чредой из волн выходят ясных», что даже для России — перебор. Избави судьба от такого толкования пушкинского гения! Ну, а в противном случае Пушкину не в упрек, что хоть частично предупредил. Хотя я уже не знаю, кто есть кто в этой нескончаемой чехарде персонажей, где смешались закованные в булат Русланы и заколдованные до неподвижности Головы, берегущие одним смертным вихрем чистое поле, и обходящие дозором самостийные вотчины прекрасные витязи, и с ними дядьки их морские, и Черноморы, поигрывающие силовыми структурами, точно длинной бородой, покудова не отсек ее залетный рыцарь, какой-нибудь полубезумный искатель своего персонального счастья.
Поезд в огне, президент заморочен компромиссами, а Москва-Третий Рим как-то все сама по себе, если и настроенная по привычке на Кремль, то лишь потому, то где-то там, рядом есть ее «Эхо» — свет в окошке во время любой государственной сумятицы.
В этой стране не властен никто и властны все. И судьба конституционного строя может оказаться в руках безоружных людей у костров, а предвыборная улыбка президента — брезгливой гримасой Ланцелота при разгроме змеиного гнезда парламентской оппозиции, когда парламентариев низводят до парламентеров, а митинговые транспаранты вырастают до мятежных транспортеров. И эскалацию насилия, оказывается, можно пресечь эскалаторами метро, приказав закрыть отдельные станции. Но попустив, уже не остановить. Разве что объявив войну, на которой нет победителей. За столько веков, разводя по площадям и казармам, нас научили воевать с собственным народом.
Когда в последний раз на Красной площади трещали в зловещих сполохах революционные костры и щетинились баррикады? «И вместе нам нужна одна победа», вспомнилась строка Окуджавы, заставив споткнуться на продолжении. В политике нет жертв и трагедий, в ней статистика. Потом посчитают убытки от этих всех штурмовых ночей, мятеж — это разруха… Одни показали звериное мурло, другие подтвердили приверженность демократии. А люди погибшие? Траур по телевизору, рассредоточить по кладбищам во избежание эксцессов, родным и близким — соболезнования. И все. Революционный аскетизм.
Я ненавижу политику за ее главный постулат: цель оправдывает средства. Мне отмщенье, и аз воздам! Значит, око за око и зуб за зуб?
Государство — это не я. И никогда ни я им, ни оно мной не будем. Мы несопоставимые величины. Мы — врозь. Но покуда физически оно — во мне, а я — в нем, от вопроса «как жить?» никуда не деться.
Всякая заваруха для меня не предмет гордой сопричастности и не экстаз очевидца, а повод для скорби и размышления. Ничему история нас не учит — вот главное. Поддерживая демократию в ее абстрактном толковании, я хороню остатки веры в правомочную константу нашего парламентаризма и его исполнительной надстройки. И не сбрасывая мысленно с древних башен рубиновых звезд, дабы немедленно вернуть туда царских орлов, я ищу убежище от неразрешимости русского вопроса и русской державности. Но в стране, прижатой к барьеру гражданской войны, с чужими среди своих и своими среди чужих, в митинговой массе со знакомыми все лицами у мегафонов, с видом на этих усталых и осунувшихся от затяжной борьбы за свои привилегии мужиков, я вдруг открыл прочитанную где-то, но осмысленную лишь теперь истину: наша самодержавность тем жива, что сама себя держит. Это на новом переломе показал необезумевший народ (потенциальный винегрет в стратегической неразберихе), кроваво-мыльный путч № 1 и № 2, хладнокровно чинящая приказное и индульгированное убийство армия, тихие бесчинства «военного положения» и все тому сопутствующее.
Так было во все времена. Двор жил своим чередом: кутил, салютовал, интриговал, пировал и воровал (то есть по-своему воевал), страна жила своим: пахала, торговала, казаковала и тоже воровала, потакая расточительным прихотям двора. Стороны братались либо в дальних походах, хоть и по-разному, но терпя одни тяготы, либо на парадах: народ — в солдатском строю, царь — на белом коне. Иногда власть и подданных предельно сближал бунт, по-русски кровавый, бессмысленный и беспощадный. Что тут изменили большевики? Ничего. И чем совершеннее демократический велосипед? Ничем.
Наверху все те же роскошь, мздоимство и лихоимство, внизу — терпеж, безверие и лень, похожие на политическую неразборчивость и слепое смирение.
Заговор подавлен. Да здравствует заговор?
Продолжение следует
