Красные колокола
В смуту потребность в солнце особенно остра. Кроме А. С. Пушкина ничто нам не светит: ни вчерашний миф р всеобщем равенстве, ни сегодняшняя явь справедливого и свободного обогащения. У революции оказалось не только начало, но и конец — пугающе внезапный, как конец света.
Вот тебе, бабушка, и Третий Рим! Куда ж нам плыть?..
Вопрос национального гения по-прежнему висит без ответа.
Дитя весны, которую Пушкин не любил, я всегда как раз недолюбливал осень. Тому есть причины. Грязь и холод (особенно когда социалистическое право на всеобщее образование находилось за пять верст от дома) — первая причина, интернатовский полуголод и дух несвободы, с осени начинавшийся — вторая, осенний ветреный месяц ноябрь (озябшие вороны в небе и вожди на трибуне) — третья… Неоформленные подозрения насчет этого месяца, празднично-нелепого, ошибочно-освященного, как ни оформляли его кумачом, я почувствовал в себе именно тогда. Вот где корень всех наглядных завоеваний: от Гагарина в космосе до водянистого фиолетового какао в стакане, которым нас потчевала казенная интернатовская столовка.
Время показало: осень для России всегда испытание. Моя неприязнь к этой поре ментальна. «Пышное природы увяданье, в багрец и золото одетые леса», безусловно, каждому аборигену болезненно милы и любезны, но все-таки в первую очередь осень — унылая пора, а уж потом обманчивое, как многое у нас, очей очарованье. «Я сам обманываться рад» — это ведь прозорливый гений и о нас. Русский мужик готовит сани летом, а телегу зимой, а я в пору цветения сирени — об осенних ветрах и лужах. Чем еще мне не по нраву осень, кроме всех гнетущих фронтов (пусть и атмосферных), битв (пусть и за урожай), а с недавних пор и парламентско-президентских баталий? А вот путчами.
Путч, если кто подзабыл — это заимствованное Россией нововведение в борьбе ее отдельных граждан за власть. Не за ту, которой и так уже выше крыши, а за бесконечную, как наслаждение слона, поймавшего в хобот муху и быстро воткнувшего хобот себе под хвост. Путч и есть место встречи хобота и того, что под хвостом. Прислушайтесь: в самом слове есть что-то засасывающее, от распутицы, на поверку не чуждое стране двух основных бедствий — дорог и дураков. Хоть и с непонятным опозданием, слово это приросло к державному русскому тулову сразу и органически. Путч — пучина: наше естественное состояние. И путчи нас попутали как-то весело и бесшабашно, найдя на Русь косяком, как осенние птицы…
Тем не менее, в осенних путчах на нашей глиноземной почве есть нечто отталкивающее, несравнимое ни с прелестью осеннего пожара (цвет хаки и тусклые разводы камуфляжа радужными не назовешь), ни с тоскливым, но светлым криком птичьих стай в блеклом небе, навевающем затяжную болезнь сердца. Путч в октябрятско-пионерских воспоминаниях скрещивается с косыми лучами прожекторов в пелене дождя и наворачивается на ноги колючкой проволочных ограждений, навевая озноб образом бородатого и нетрезвого человека с ружьем, давя сумятицей небес (наползает хрестоматийная непогодь, спутница мятежей, бунтов и революций) и тревожа шумом свинцовых вод…
Путч еще изобретение не наше, поэтому, наверное, проходит, по счастью (пока) как остро-пикантное шоу в естественных декорациях, то есть на натуре (хорошо бы — на уходящей). А раз это не наше, то как-то и не особо нам приличествующее. Как облегченный вариант русского бунта, этакий бунт наоборот: низы его по исторической острастке не хотят, а верхи не могут. Поэтому и нелеп вооруженный переворот по-банановореспубликански, мельчит, масштабы не те. Смешон и жалок он, путч, на наших площадях, когда не молодые и прогрессивные полковники устремляются на штурм чего-то там главного в архитектурном облике столицы, а генералы-старинушки пытаются влезть на боевых коней и только в последний момент осознают, что зад явно перевешивает перед. И в этом отягчающем обстоятельстве фатально просматривается перекос всей стратегической линии.
Еще одна причина моей нелюбви к путчам в том, что происходящее сопряжено с беспорядочной стрельбой, где уже никто и ничто не гарантия моей безопасности. Уж если часовые на охране стратегических объектов палят без разбору в совершающих обход командиров (с непривычки), а заговорщики в порыве обреченности лупят во все что движется, то о чем говорить.
И, наконец, последняя, вытекающая из предыдущих, причина: теперь я уж точно не верю, что путч — экономическое чудо. Заварушка по-чилийски — дело мобильное, а исполненная грузных воевод, неповоротливая наша матерь-держава тогда шевельнется, когда кровью умоется. Может быть, в этом наше счастье, что ни один путч пока не состоялся по-настоящему. К тому же генералы теоретически даже не способны гуманизировать общество и направить, как заблудшее национальное стадо, чуть правее или левее элементарной бойни всех против всех. Неспособны за неимением хотя бы простейшей программы послепутчевых действий, то бишь доктрины: им процесс дороже, чем результат. Так что ни стандартам нашим, ни габаритам путч не соответствует. Генеральский переворот — нонсенс.
Стало быть, жизненная семантика наших мятежей — от лукавой забавы русских мужиков, скучающих в креслах больших начальников (в то время как у латиноамериканских, скажем, парней — весомый аргумент казарменного недовольства политикой правительства). В наших путчах — зерно сомнения и лени на почве хронической неопределенности вообще. По принципу: воевнём — а вдруг получится? Традиция нас губит, пресловутые авось да как-нибудь. Все сгоряча, наобум, в стиле чистой импровизации, на голых эмоциях на кремлевскую стенку — как на белых конях на бронепоезд. Поэтому и мыльный пузырь, а не путч, хотя и густо-розового цвета.
Путч — блюдо для нас слишком острое и пикантное. Опасное для желудка. Нам больше по вкусу что жирно, солоно и пряно. Наваристый такой борщ или жаркое. Или запеченный целиком поросенок с хреном. Вот этого Хунтика нам и подали с диковинной ловкостью, хотя и после долгой натужной хлопотни. Всего-то? А мы думали… У них, наших заговорщиков, руки неопытных убийц, а не бывалых мясников. И они же детей наших сразу обидели, расстроили и напугали — они вторглись в нерушимые, суверенные детские владения, в область сказок и телепередачи «Спокойной ночи, малыши». Они нанесли непростительную оплеуху герою нации, всеобщему любимцу Хрюше, отлучив Хрюшу от телеэкрана. Дядя Володя Ухин и тетя Таня Судец нежданно-негаданно угодили в черные списки врагов государства.
И такими методами эти наши спасители Отечества ринулись брать еще какую-то власть. Мало им было своей. Может, они решили читать нам отныне сказки про плохиша Гайдара и буржуина Борового и баюкать нас песней «Хасбулат удалой, бедна сакля твоя»? В той песне вроде бы про золотую казну еще слова есть. А сакля герою песни досталась от бровеносного генсека. Новое время требует новых песен. Так-то. Кандидаты в путчисты у нас те, кто сначала испачкается там, наверху, до полной отставки, а потом решает переизбрать себя, любимого, на второй срок. Это их невладение азами фольклора черт-те чем могло обернуться раза уже, кажется, три. Про тот приснопамятный октябрь 1917 года я не говорю, он — история. Не такая оптимистическая, как полагается быть трагедиям, но достойная нашей географии. Наша биография — сплошная география, так Бог поселил.
Тучка по небу идет, бочка по морю плывет…
Так вот я о спасителях — новокрещенных зодчих русского Спаса-на-Крови. С местом они угадали, а вот со временем прогадали. Дремучий сон их обуял и терзал храпом дольше, чем надо. Много в море-океане воды утекло, да!
Они, спасители Отечества, читали одну, видать, сказку, уверовав в нее навеки — о социализме в отдельно взятой стране. Взять ее повторно, отдельно и блицкригом у них не вышло. Исполать. В наследии Пушкина каждый находит свое, наши узрели остров Буян как незыблемое пророчество несмотря ни на что. А «Сказку о царе Салтане», слегка перепутав с «Русланом и Людмилой», почли за напутствие. Русской душе лишь бы понятно. И раз «пушки с пристани палят, кораблю пристать велят», стало быть, приплыли куда и не чаяли — в коммунистический рай князя Гвидона Салтановича. Не знаешь, право, завидовать этой неутрате младенческого наива при почтенных сединах или пожалеть их, родимых, за прямолинейность бесхитростного ума.
В разговоре о поиске русского счастья самое время вспомнить про Красную Армию. Тут решается судьба Отечества, а ее нет как нет: не скачут бойцы, не бьют барабаны, не трубят горнисты о великой победе. И приходится без нее думать и той, и другой стороне, как бы еще день простоять да ночь продержаться. И не потому, что тяжела на подъем легендарная армада наша, а потому, что идет процесс перекраски и не все еще цвета с толком и чувством подобраны. Командиры учатся думать, время такое, понеже думальщиков наверху обуревают отныне сугубо меркантильные мысли и стопор. Махая такой дубиной, не просчитаться бы, все-таки в большой стране тесновато. Однако медленное седлание коней — к лихой атаке, и тут никаким путчистам не тягаться. Смекалка. натиск и передерг мускулатуры — вот наши неоценимые добродетели, когда есть где развернуться и есть кому передоверить ответственность. «Опять у вас заваруха», — морщатся деланно полевые командиры железных дивизий, неловко роняя обгорелые стулья в кабинетах больших начальников, и, трепетно (как боги ратного ремесла) благословленные ареопагом, приказывают контингенту развернуться боевым порядком. И об этот щит группы лиц, посрамившихся очередным банкротством или уязвленных коварным плевком власти, разбиваются всмятку даже мухи.
У полевых командиров политики в голове нет и быть не может. Не должно. Точкой средоточия их интеллекта является конкретно поставленная задача — и никаких симпатий и антипатий в ситуации любой многопартийности, ибо есть обозначенный круг категорий, как то: приказ, присяга и конституция. Воплощающему собой щит власти военному человеку надо бы знать, что за освобождение от мук выбора т уколов совести, особливо при рассеивании гражданских конфликтов, когда потребуется, власть обеспечит щит и ему, и нынешние моральные издержки, равно как и будущие претензии, намертво упрутся в бронежилет ПРАВА. Правомочность карательных функций превращает танк на улице в ту же ипостась, что и скальпель в руке хирурга или крест в руке священника.
И вот тогда, вне всякой персонификации и собственного мнения и хотения, даже с гауптвахты, как буйный Илья Муромец из княжеского заточения, отодвинув обиды личного свойства, он, богатырь наш, «выходит, кулачищи сжаты, отточен меч и палица тверда, и что ему бояре да княжата, когда на правом берегу орда». Ни больше и ни меньше. Эталон и устав усмирителя.
Поэтому на все возмущения граждан по случаю неманерного поведения патрулей на улице — тьфу: наплевать и забыть! Армия в городе примерно то же, что и армия в деревне (своей или завоеванной — не важно): то есть полна противоречий сугубо человеческого свойства. И судя военно-полевым судом человеков в форме, не судят сам институт. Нет такой статьи в кодексе.
Миру — мир, а тиру — тир. Когда по правилам отцензурированного репертуара весь мир — театр военных действий, то люди в нем — бронетранспортеры. Поймем же и армию. Она — это мы, а мы — она, находящаяся в жанре классической трагедии с элементами протогонизма.
И снова будет осень, будет неминуемо. На иное не надейтесь, ни господа и ни товарищи. Именно поэтому — ни-ни! Неопределенность — к зиме. Все врут календари, кроме этого. Осень — самое время свадеб, чистки жилища и хлопотливо-запасливых приготовлений перед долгой морозно-метельной осадой. И отшумевшая бормотуха вызревает неукоснительной горечью к самому столу, дав с дегустационного хлебка по глазам и мозгам подобающе сроку. Бормотуха — опять же интересный национальный напиток. Представляете, как значимо читалось бы в строке меню в «Русском бистро», скажем, «бормотуха по-парламентски»!..
Бормотуху мы пьем не от ее сладости и одновременной закуси, а по тупой какой-то привычке, не замечая уже, что вспучивание как результат есть стабильное состояние нашего естества. Помните, как мужик облегчил процесс, поочередно приняв внутрь сахар, дрожжи и воду? А когда на хлопок прибежала жена: «Что, крышку сорвало?» — ответил весь в поту: «Нет, дно вышибло».
Мы вообще любим волшебства. Из сказок самая любимая — «По щучьему веленью». По ее мотивам А. С. Пушкин написал про золотую рыбку. С той поры золотая рыбка не только в фаворе у аквариумистов, но и популярная героиня анекдотов. Потому что вся наша жизнь — анекдот.
Без образа летучего корабля нам так же не обойтись. А суда бывают разные: военные, торговые, промысловые, научно-исследовательские… Транспортные… Пассажирские… «Черные бриги»… «Летучие голландцы»… Так повелось: от гнета до бунта, от переворота до мятежа, от реформы до реакции качает Россию мутной волной. И никто на борту не знает, куда плывет эта громадина, выщупывая винтами наобум фарватер. Что ей снится — крейсер террора? Прогулочная яхта величиной с «Титаник»? Или черный флаг над кормой, чуть ниже которого болтается на рее вздернутый капитан? При проворовавшемся боцмане, при коке, пропившем все, что не дожрали крысы, бунт на корабле неизбежен. И взвившийся над морем «веселый Роджер» со сменой шкипера на своего парня с красным платком вокруг головы и выбитыми в драке зубами не такая уж дикая выдумка. Что-то подобное нам мерещится время от времени. Круговая порука и кровавые дележи добычи давно не в диковинку. Что мы, хуже других?
Каждая глава нашей темной мифологии — каверзная. И только по волшебным законам жанра мирное начало и страшное продолжение подразумевают счастливый финал. Хочется верить, что врут сватьи-бабы Бабарихи, будто родила царица в ночь не то сына, не то дочь. Что державу нашу не законопатит судьба в мрачную бочку истории, бросив в очередной раз в море-океан, как велел царь Салтан из сказки или полевой командир Салман, сын кавказки. Может, мы и впрямь скользкие, зеленые, бородавчатые, потому что болеем, а на самом деле розовые и пушистые. И неужели нечего нам ожидать в устье реки, кроме чуда-юда рыбы Кита и прикольного крейсера «Авроры»? Ну, хотя бы доброго князя Гвидона, что водит гостей на свой мирный, приветливый, благоденствующий остров сказочного изобилизма, где кормит и поит, и ответ держать велит. Да ответим, покаемся, лишь бы не усадил обратно на горемычный, разбитый наш корабль, что взлетит однажды на веселых черных парусах или рванувших пороховых бочках.
А так хочется посмотреть, что есть все же на свете чудо: и некоррумпированная казначейша-белочка, и Лебедь — воплощение красоты и мудрости, чьи дельны советы по обустройству государства не хуже соложеницынских, и диковинная дружина морская, исповедующая принцип невмешательства в политику лидера и не прочащая чуть что своего дядьку в мятежные генералы-узурпаторы, что жаждет установить среди вспученного моря железный режим… Нам бы такой приветливый островок и такого Гвидона — вместо Додонов, Салтанов и шамаханских цариц, по закону абстрактного гуманизма. Да две беды: в материализме чудес не бывает и закон не нам писан.
И поэтому корежат наше судно большие шторма, средние качки и малые болтанки. И не романтик-викторианец Вальтер Скотт ведет бортовую хронику благородных разбоев, а вольтерьянец и последовательный реалист Александр Пушкин расписал все на много лет вперед… А потому ветер по морю гуляет и кораблик подгоняет. А волны ходят-ходят и тоску на ум наводят: вспутчит — не вспутчит? И по брюхо-октябрюхо в безбрежных пучинах, напрягая шпангоуты, выдержать бы кораблю и этот вал.
А пока в кубрике кого тошнит, кого куражит, и окопавшийся на камбузе кок полон лихого произвола: при такой качке не до приличной пищи! А что выходит из-под его матерых рук, демонстрирует очередь в гальюн. И надо еще усидеть там в позе благоухающего лотоса. Разыгралась погодка…
Не на жизнь — это наша норма. Зато орудийными залпами в беломраморное чрево парламента — надежное средство от заворота собственных кишок. Да и как может быть на «летучем голландце»?..
Продолжение следует
